В водовороте

Вскоре после отъезда княгини Григоровой за границу Елена с сыном своим переехала в дом к князю и поселилась на половине княгини.

Между московской и петербургской родней князя это произвело страшный гвалт. Все безусловно винили князя, даже добрейшая Марья Васильевна со смертного одра своего написала ему строгое письмо, в котором укоряла его, зачем он разошелся с женой.

Князь не дочитал этого письма и разорвал его. Николя Оглоблин, самодовольно сознававший в душе, что это он вытурил княгиню за границу, и очень этим довольный, вздумал было, по своей неудержимой болтливости, рассказывать, что княгиня сама уехала с обожателем своим за границу; но ему никто не верил, и некоторые дамы, обидевшись за княгиню, прямо объяснили Николя, что его после этого в дом принимать нельзя, если он позволяет себе так клеветать на подобную безукоризненную женщину. Николя, делать нечего, стал прималчивать и только сильно порывался заехать к князю и рассказать ему, что о нем трезвонят; но этого, однако, он не посмел сделать; зато Елпидифор Мартыныч, тоже бывавший по своей практике в разных сферах и слышавший этот говор, из преданности своей к князю Григорову решился ему передать и раз, приехав поутру, доложил ему голосом, полным сожаления:

— А тут, по Москве, какая болтовня идет.

— О чем это? — спросил его князь довольно сурово.

— Да вот… все о том, что Елена Николаевна переехала к вам в дом! — начал Елпидифор Мартыныч с небольшой улыбочкой. — Раз при мне две модные дамы приехали в один дом и начали квакать: «Как это возможно!.. Как это не стыдно!..» В Москве будто бы никогда еще этого и не бывало… Господи, боже мой! — думаю. — Сорок лет я здесь практикую и, может, недели не прошло без того…

С каждым словом Елпидифора Мартыныча лицо князя делалось все более и более недовольным и сумрачным.

— Ну, я попросил бы вас, — сказал он презрительным тоном, когда Елпидифор Мартыныч кончил, — не передавать мне разного вздору. Я нисколько не интересуюсь знать, кто и что про меня говорит.

Елпидифор Мартыныч, конечно, этим замечанием был несколько опешен и дал себе слово не беспокоить более князя своим участием.

Прошло таким образом более полугода. Князь заметно успокоился душой: он стал заниматься много чтением и вряд ли не замышлял кое-что написать!.. Но про Елену никак нельзя было сказать того: читать, например, она совершенно перестала, потому что читать какие-нибудь очень, может быть, умные вещи, но ничего не говорящие ее сердцу, она не хотела, а такого, что бы прямо затрогивало ее, не было ничего под руками; кроме того, она думала: зачем читать, с какою целию? Чтобы только еще больше раздражать и волновать себя?.. В жизни Елена миллионной доли не видала осуществления тому, что говорили и что проповедовали ее любимые книги. Ребенка своего Елена страстно любила, но в то же время посвятить ему все дни и часы свои она не хотела и находила это недостойным всякой неглупой женщины, а между тем чем же было ей занять себя? При этой мысли Елена начинала очень жалеть о своей прежней службе, которая давала ей возможность трудиться все-таки на более широком поприще, и, наконец, за что же лишили ее этого места! За то, что она сделалась матерью?.. А если б она замужем была, так ей, вероятно, дали бы в этом случае вспомоществование. Такого рода логики и нравственности Елена решительно не могла понять, и желание как-нибудь и чем-нибудь отомстить России и разным ее начальствам снова овладело всем существом ее. Жизнь в доме князя тоже стала казаться Елене пошлою, бесцветною. Ей мечтались заговоры, сходки в подземелье, клятвы на кинжалах и, наконец, даже позорная смерть на площади, посреди благословляющей втайне толпы. Сравнивая свое настоящее положение с тем, которого она жаждала и рисовала в своем воображении, Елена невольно припоминала стихотворение Лермонтова «Парус» и часто, ходя по огромным и пустым комнатам княжеского дома, она повторяла вслух и каким-то восторженным голосом:

Всего этого князь ничего не замечал и не подозревал и, думая, что Елена, по случаю отъезда княгини, совершенно довольна своей жизнию и своим положением, продолжал безмятежно предаваться своим занятиям; но вот в одно утро к нему в кабинет снова явился Елпидифор Мартыныч. Князь заранее предчувствуя, что он опять с какими-нибудь дрязгами, нахмурился и молча кивнул головой на все расшаркиванья Елпидифора Мартыныча, который, однако, нисколько этим не смутился и сел. Видя, что князь обложен был разными книгами и фолиантами, Елпидифор Мартыныч сказал:

— За учеными трудами изволите обретаться!

Князь молчал и держал глаза опущенными в одну из книг.

— А я сейчас к малютке вашему заходил, — краснушка в городе свирепствует! — продолжал Елпидифор Мартыныч, думая этим заинтересовать князя, но тот все-таки молчал. — Лепетать уж начинает и как чисто при мне выговорил два слова: няня и мама, — прелесть! — подольщался Елпидифор Мартыныч.

На князя, однако, и то не действовало: он не поднимал своих глаз от книги.

Елпидифор Мартыныч затем перешел, видимо, к главному предмету своего посещения.

— А что, бабушка его не была у вас? — спросил он.

— Какая бабушка? — спросил его в свою очередь князь, не поняв его сначала.

— Елизавета Петровна-с! — отвечал Елпидифор Мартыныч. — Она идти хочет к вам с объяснением: «Дочь, говорит, теперь на глазах всей Москвы живет у него в доме, как жена его, а между тем, говорит, он никого из нас ничем не обеспечил».

— Как, я ее не обеспечил?.. Она получает, что ей назначено! — сказал князь с сердцем и презрением.

— Знаю это я-с! — подхватил Елпидифор Мартыныч. — Сколько раз сама мне говорила: «Как у Христа за пазухой, говорит, живу; кроме откормленных индеек и кондитерской телятины ничего не ем…» А все еще недовольна тем: дерзкая этакая женщина, нахальная… неглупая, но уж, ух, какая бедовая!

Елпидифор Мартыныч нарочно бранил Елизавету Петровну, чтобы князь не заподозрил его в какой-нибудь солидарности с ней; кроме того, он думал и понапугать несколько князя, описывая ему бойкие свойства его пришлой тещеньки.

— Чего ж еще она желает? — спросил тот.

— К-ха! — откашлянулся Елпидифор Мартыныч. — Да говорит, — продолжал он, — «когда князь жив, то, конечно — к-ха! — мы всем обеспечены, а умер он, — что, говорит, тогда с ребенком будет?»

— О ребенке она не беспокоилась бы, — возразил князь, потупляясь, — ребенок будет совершенно обеспечен на случай моей смерти.

— И о дочери также говорит: «Что, говорит, и с той будет?»

— И дочь ее будет обеспечена! — продолжал князь.

— Ну, и о себе, должно быть, подумывает: «И мне бы, говорит, следовало ему хоть тысчонок тридцать дать в обеспечение: дочь, говорит, меня не любит и кормить в старости не будет».

Князь при этом взглянул уже с удивлением на Елпидифора Мартыныча.

— Дочь ее, очень естественно, что не любит, потому что она скорей мучительницей ее была, чем матерью, — проговорил он.

— Это так-с, так!.. — согласился Елпидифор Мартыныч. — А она матерью себя почитает, и какой еще полновластной: «Если, говорит, князь не сделает этого для меня, так я обращусь к генерал-губернатору, чтобы мне возвратили дочь».

— Что? — переспросил князь, вспыхнув весь в лице.

— Возвратить дочь к себе желает, — повторил Елпидифор Мартыныч не совсем твердым голосом.

— Что такое возвратить дочь?.. Дочь ее не малолетняя и совершенно свободна во всех своих поступках.

— Конечно-с, нынче не прежние времена, не дают очень командовать родителям над детьми!.. Понимает это!.. Шуму только и огласки еще больше хочет сделать по Москве.

— Шуму этого и огласки, — начал князь, видимо, вышедший из себя, — ни я, ни Елена нисколько не боимся, и я этой старой негодяйке никогда не дам тридцати тысяч; а если она вздумает меня запугивать, так я велю у ней отнять и то, что ей дают.

— Говорил я это ей, предостерегал ее! — произнес Елпидифор Мартыныч, немного струсивший, что не испортил ли он всего дела таким откровенным объяснением с князем; его, впрочем, в этом случае очень торопила и подзадоривала Елизавета Петровна, пристававшая к нему при каждом почти свидании, чтоб он поговорил и посоветовал князю дать ей денег.

— Ко мне она тоже лучше не являлась бы с объяснениями… — начал было князь, но в это время вошел человек и подал ему визитную карточку с загнутым уголком.

Князь прочел вслух напечатанную на ней фамилию: «Monsieur Жуквич»; при этом и без того сердитое лицо его сделалось еще сердитее.

— Ты спроси господина Жуквича, что ему угодно от меня? — сказал он лакею.

Тот ушел.

Князь с заметным нетерпением стал ожидать его возвращения. Елпидифору Мартынычу смертельно хотелось спросить князя, кто такой этот Жуквич, однако он не посмел этого сделать.

Лакей возвратился и доложил:

— Господин Жуквич пришел засвидетельствовать вам свое почтение и передать письмо от княгини из-за границы.

— От княгини… письмо?.. — повторил князь и, подумав немного, присовокупил: — Проси.

Елпидифор Мартыныч только взорами своими продолжал как бы спрашивать князя: кто такой этот Жуквич?

Господин Жуквич, наконец, показался в дверях. Это был весьма благообразный из себя мужчина, с окладистою, начинавшею седеть бородою, с густыми, кудрявыми, тоже с проседью, волосами, одетый во франтоватую черную фрачную пару; глаза у него были голубые и несколько приподнятые вверх; выражение лица задумчивое. При виде князя он весь как-то склонился и имел на губах какую-то неестественную улыбку.

— Позволяю ж себе, ваше сиятельство, напомнить вам наше старое знакомство и вручить вам письмо от княгини! — проговорил он несколько певучим голосом и подавая князю письмо.

Князь движением руки указал ему на место около себя.

Жуквич сел и продолжал сохранять задумчивое выражение. На Елпидифора Мартыныча он не обратил никакого внимания. Тот этим, разумеется, сейчас же обиделся и, в свою очередь, приняв осанистый вид, а для большего эффекта поставив себе на колени свою, хотя новую, но все-таки скверную, круглую шляпу, стал почти с презрением смотреть на Жуквича.

Княгиня писала князю:

«Мой дорогой Грегуар! Рекомендую тебе господина Жуквича, с которым я познакомилась на водах. Он говорит, что знает тебя, и до небес превозносит. Он едет на житье в Москву и не имеет никого знакомых. Надеюсь, что по доброте твоей ты его примешь и обласкаешь. На днях я переезжаю в Париж; по России я очень скучаю и каждоминутно благословляю память о тебе!»

Окончив чтение письма, князь обратился к Жуквичу.

— Княгиня мне, между прочим, пишет, — начал он с небольшой усмешкой, — что вы ей превозносили до небес меня?.. Признаюсь, я никак не ожидал того…

Жуквич при этих словах заметно сконфузился.

— Вы, может быть, — начал он тоже с небольшой улыбкой и вскинув на мгновение свои глаза на Елпидифора Мартыныча, — разумеете тот ж маленький спор, который произошел между нами в Лондоне?..

— Ну, я не нахожу, чтоб этот спор был маленький, — произнес князь, окончательно усмехнувшись, и делая ударение на слова свои.

— Боже ж мой! — подхватил Жуквич опять тем же певучим голосом. — Между кем из молодых людей не бывает того? — Увлечение, патриотизм! Я сознаюсь теперь, что мы поступили тогда вспыльчиво; но что ж делать? Это порок нашей нации; потом ж, когда я зрело это обдумал, то увидел, что и вы тут поступили как честный и благородный патриот.

— В том-то и дело-с! — воскликнул князь. — Что вам позволялось быть патриотами, а нам нет… ставилось даже это в подлость.

— Дух времени ж был таков, — отвечал Жуквич, смиренно пожимая плечами, — теперь ж переменилось многое и во многих людях. Позволите мне закурить папироску? — присовокупил он, вряд ли не с целию, чтобы позамять этот разговор.

— Сделайте одолжение! — сказал князь.

Жуквич вынул из кармана красивый портсигар, наполненный турецким табаком, и своими белыми руками очень искусно свернул себе папироску и закурил ее.

Князь во все это время внимательно смотрел на него.

— Зачем, собственно, вы приехали сюда? — спросил он его.

Жуквич заметно недоумевал, как ему отвечать.

— Я препровожден сюда!.. — произнес он, пуская густую струю дыма и скрывая тем выражение своего лица.

— А!.. — протянул князь. — Но для чего же вы в таком случае из-за границы возвращались?

Жуквич пустил еще более густую струю дыма перед лицом своим.

— По многим обстоятельствам… — проговорил он наконец, держа совершенно опущенными свои глаза в землю.

— К-ха! — откашлянулся при этом громко и недоверчиво Елпидифор Мартыныч.

— Я имею еще письмо к панне Жиглинской, — продолжал Жуквич опять уже заискивающим голосом.

— От княгини? — спросил его князь несколько удивленным тоном.

— О, нет ж… от господина Миклакова! — отвечал с расстановкой Жуквич. — И он мне сказал, что вы знаете ж ее адрес, — присовокупил он.

— Очень знаю, потому что она живет у меня в доме, — сказал князь, не совсем, по-видимому, довольный тем, что Елена переписывается с Миклаковым.

— И я поэтому могу ее видеть или должен ж передать ей это письмо через вас? — покорно говорил Жуквич.

— Нет, я попрошу вас лично ей передать, — произнес князь и позвонил.

Вошел лакей.

— Доложи Елене Николаевне, что некто господин Жуквич привез ей письмо от Миклакова, а потому может ли она принять его?

Лакей пошел и очень скоро воротился.

— Могут-с! — доложил он.

— Проводи господина Жуквича! — сказал ему князь.

Жуквич поднялся, почтительно раскланялся с князем, слегка поклонился Елпидифору Мартынычу и пошел за лакеем.

— Поляк!.. Голову мою прозакладываю, что поляк! — произнес ему вслед раздраженным голосом Елпидифор Мартыныч.

— Как же вы это так догадались? — спросил его в насмешку князь.

— Да так уж, сейчас видно! — отвечал не без самодовольства Елпидифор Мартыныч. — Коли ты выше его, так падам до ног он к тебе, а коли он выше тебя, боже ты мой, как нос дерет! Знай он, что я генерал и что у меня есть звезда (у Елпидифора Мартыныча, в самом деле, была уж звезда, которую ему выхлопотала его новая начальница, весьма его полюбившая), — так он в дугу бы передо мной согнулся, — словом, поляк!..

— Хороши и русские по этой части есть! — возразил ему князь, прямо разумея в этом случае самого Елпидифора Мартыныча.

— Есть и русские! — подхватил Иллионский, совершенно не приняв этого намека на свой счет.

Жуквич, войдя к Елене, которая приняла его в большой гостиной, если не имел такого подобострастного вида, как перед князем, то все-таки довольно низко поклонился Елене и подал ей письмо Миклакова. Она, при виде его, несколько даже сконфузилась, потому что никак не ожидала в нем встретить столь изящного и красивого господина. Жуквич, с своей стороны, тоже, кажется, был поражен совершенно как бы южною красотой Елены. Не зная, с чего бы начать разговор с ним, она проговорила ему:

— Пожалуйста, садитесь.

Жуквич сел. Елена тоже села и принялась прежде всего читать письмо Миклакова.

Тот писал о Жуквиче несколько иное, чем княгиня князю:

«Эту записочку мою доставит вам один седовласый юноша, господин Жуквич. Он социалист, коммунист, демократ и все, что вам угодно, и всему этому я, разумеется, не придал бы большого значения, но он человек умный, много видавший и много испытавший; вам, вероятно, будет приятно с ним встречаться. Что сказать вам про Европу?.. Климат лучше нашего; города ее красивее наших; жизнь и газеты европейские поумнее наших, но сами людишки — такая же дрянь, как и мы. Наши братья, славяне, это какие-то неумытые господа, умеющие только воздыхать о своем политическом положении; итальянец — красив, но сильно простоват; от каждого француза воняет медными пятаками или лежьон-д'онером [Лежьон д'онер (франц. legion d'honneur) – Почетный легион, один из известнейших орденов во Франции. Учрежден Наполеоном в 1802 году.]; немцы — глубокомысленно тупы; англичане — торгаши; наши заатлантические друзья, американцы, по-моему — все кочегары: шведов и датчан я не видал, но, должно быть, такая же физическая бесцветность, как и чухна наша. На прощание желаю вам больше всего не страдать скукою, так как я часто замечал, что за улыбающимся и счастливым личиком амура всегда почти выглядывает сморщенное лицо старухи-скуки!»

— Скажите, — начала Елена, все еще не совсем совладев с собой, — где вы встретились с Миклаковым?

— Я жил с ним месяца три ж на водах, — отвечал Жуквич.

— Значит, вы и княгиню Григорову знаете?

— Да!..

— И госпожу Петицкую?

— И госпожу Петицкую.

— Они все трое в одном доме живут? — присовокупила Елена после небольшого молчания.

— Нет ж!.. Княгиня и Петицкая в одной гостинице, а господин Миклаков в совершенно другой, более скромной.

— Но все-таки видаются между собою довольно часто?

— Каждодневно ж! — отвечал, слегка улыбаясь, Жуквич.

Елена опять помолчала некоторое время.

— А вот что еще, — начала она с каким-то уж нервным волнением, — вам известно содержание письма Миклакова?

— Нет! — отвечал Жуквич.

— Прочтите! — проговорила Елена и показала Жуквичу то, что писал о нем Миклаков.

Прочитав о себе отзыв, Жуквич только слегка и несколько грустно усмехнулся.

— Что же, Миклаков правду пишет про вас? Я, конечно, касательно только убеждений ваших говорю, — допрашивала его Елена.

— Кто ж в наше время, смотрящий здраво и не эгоистично на вещи, не имеет этих ж убеждений? — отвечал он ей тоже как бы больше вопросом.

— Ах, очень многие! — произнесла, слегка вздохнув, Елена. — Я потому так и спешу вас исповедать, чтобы знать, как с вами говорить.

— Говорите ж так, как вы сами желаете того! — произнес, склоняя перед ней голову свою, Жуквич.

— Ну, и прекрасно, значит!.. Скажите: делается ли в Европе, по крайней мере, что-нибудь во имя социалистических начал?

Жуквич сделал соображающую мину в лице.

— В общем, если хотите, мало ж!.. Так что самый съезд членов лиги мира […съезд членов лиги мира. – Лига мира и свободы, ставившая своей целью пропаганду идей политической свободы и пацифизма, была основана в 1867 году. В работе лиги принимали участие М.А.Бакунин, Жюль Валлес, И.Беккер и другие видные представители социалистического движения. В ноябре 1867 года сотрудничать в органе лиги был приглашен Карл Маркс.] в Женеве вышел какой-то странный… — проговорил он.

— А вы были на этом съезде? — спросила его Елена.

— Нет, я не был!.. Я ж был в это время болен в Брюсселе, — отвечал Жуквич, и если б Елена внимательно смотрела на него в это время, то очень хорошо бы заметила, что легкий оттенок краски пробежал у него при этом по всему лицу его. — Но в частности, боже ж мой, — продолжал он, несколько восклицая, — сколько есть утешительных явлений!.. Я сам лично знаю в Лондоне очень многих дам, которые всю жизнь свою посвятили вопросу о рабочих; потом, сколько ж в этом отношении основано ассоциаций, учреждено собственно с этою целью кредитных учреждений; наконец, вопрос о женском труде у вас, в России ж, на такой, как мне говорили, близкой череде к осуществлению…

Елена слушала Жуквича все с более и более разгорающимися глазами.

— Все это так-с! — произнесла она. — Но все это, как хотите, очень бледные начинания, тогда как другое-то, старое, отжившее, очень еще ярко цветет!

— А вы думаете ж, что начинания в каждом деле мало значат?.. — произнес с чувством Жуквич. — Возьму вами ж подсказанный пример… — продолжал он, устремляя вдаль свои голубые глаза и как бы приготовляясь списывать с умственной картины, нарисовавшейся в его воображении. — Взгляните вы на дерево, когда оно расцветает, — разве ж вся растительная сила его направляется на то, чтобы развивать цветки, и разве ж эти цветки вдруг покрывают все дерево? — Нисколько ж! Мы видим, что в это ж самое время листья дерева делаются больше, ветви становятся раскидистее; цветы ж только то тут, то там еще показываются; но все ж вы говорите, что дерево в периоде цветения; так и наше время: мы явно находимся в периоде социального зацветания!

— Это хорошо! — воскликнула Елена. — Эти бедные социальные цветки поцветут-поцветут да и опадут, а корни и ветви останутся старые.

— Да нет ж: эти цветки дадут семена, из которых начнут произрастать новые деревья!

— С такими точно корнями и ветвями, как и прежние! — подхватила Елена.

— Нет, с другими ж, с другими! — произнес многознаменательно Жуквич.

— Ах, не думаю, что с другими!.. — сказала грустным голосом Елена. — Может быть, у вас там в Европе это предчувствуется, а здесь — нисколько, нисколько!

— Но как ж меня заверяли, и наконец, я читал ж много, — перебил ее с живостью Жуквич, — что здесь социалистические понятия очень хорошо прививаются и усвоиваются…

— В Петербурге — может быть! — сказала ему Елена.

— Нет, здесь, именно ж в Москве! — повторил настойчиво Жуквич.

Елена сомнительно покачала головой.

— Прежде еще было кое-что, — начала она, — но и то потом оказалось очень нетвердым и непрочным: я тут столько понесла горьких разочарований; несколько из моих собственных подруг, которых я считала за женщин с совершенно честными понятиями, вдруг, выходя замуж, делались такими негодяйками, что даже взяточничество супругов своих начинали оправдывать. Господа кавалеры — тоже, улыбнись им хоть немного начальство или просто богатый человек, сейчас же продавали себя с руками и ногами.

— Грустно ж это слышать, — сказал Жуквич в самом деле грустным голосом, — а я ж было думал тут встретить участие, сочувствие и даже помощь некоторую, — присовокупил он после короткого молчания.

— Но в чем вам, собственно, помощь нужна? — спросила его Елена.

Жуквич опять некоторое время обдумывал свой ответ.

— Я — поляк, а потому прежде ж всего сын моей родины! — начал он, как бы взвешивая каждое свое слово. — Но всякий ж человек, как бы он ни желал душою идти по всем новым путям, всюду не поспеет. Вот отчего, как я вам говорил, в Европе все это разделилось на некоторые группы, на несколько специальностей, и я ж, если позволите мне так назвать себя, принадлежу к группе именуемых восстановителей народа своего.

— То есть поляков, конечно? — подхватила Елена.

— О, да! — подтвердил Жуквич.

— А вы знаете, что я ведь тоже полька? — сказала Елена.

— Да, знаю ж! — воскликнул Жуквич. — И как землячку, прошу вас не оставить меня вашим вниманием! — прибавил он с улыбкою и протягивая Елене руку.

— В чем только могу! — проговорила она, подавая ему взаимно свою руку и отвечая на довольно крепкое пожатие Жуквича таким же крепким пожатием.

— Но я прошу вас, панна Жиглинская, об одном! — присовокупил он затем каким-то почти встревоженным голосом. — Все ж, о чем я вам говорил теперь, вы сохраните в тайне…

— Разумеется, сохраню в тайне! — подхватила она.

— В тайне ж от всех, даже от князя! — говорил Жуквич тем же встревоженным голосом.

— И от князя? — переспросила Елена.

— Да… Я князя давно знаю. Он не любит ж поляков очень, а я ж сосланный!.. На меня достаточно глазом указать, чтоб я был повешен… расстрелян…

— Извольте, я и князю не скажу!.. — отвечала Елена, припоминая, что князь, в самом деле, не очень прилюбливал поляков, и по поводу этого она нередко с ним спорила. — Но надеюсь, однако, что вы будете бывать у нас.

— Если вы мне позволите то! — отвечал Жуквич, уже вставая и приготовляясь уйти.

— Я даже буду просить вас о том! — подхватила Елена. — Приходите, пожалуйста, без церемонии, обедать, на целый день. Послезавтра, например, можете прийти?

— Могу.

— Ну, так и приходите! — заключила Елена.

При окончательном прощании Жуквич снова протянул ей руку. Она тоже подала ему свою, и он вдруг поцеловал ее руку, так что Елену немного даже это смутило. Когда гость, наконец, совсем уехал, она отправилась в кабинет к князю, которого застала одного и читающим внимательно какую-то книгу. Елпидифор Мартыныч, не осмеливавшийся более начинать разговора с князем об Елизавете Петровне, только что перед тем оставил его.

— А у меня все сидел этот Жуквич, который привез мне письмо от Миклакова! — сказала Елена.

— Что такое тебе пишет Миклаков? — спросил ее князь, не оставляя своего чтения.

— Ничего особенного! — отвечала Елена и села на кресло, занимаемое до того Елпидифором Мартынычем. — Я позвала Жуквича послезавтра обедать к нам!.. — присовокупила она.

— Зачем? — спросил как бы с некоторым недоумением и даже неудовольствием князь.

— Затем, что он здесь заезжий человек… никого не знает.

Князь на это промолчал, и Елена, по выражению его лица, очень хорошо видела, что у него был на уме какой-то гвоздик против Жуквича.

— Ты знал его за границей? — спросила она.

— Знал!.. — отвечал протяжно князь.

— Что же, по-твоему, он за человек?

— Черт его знает, что за человек!.. Что поляк — это я знаю! — произнес князь, продолжая свое чтение.

— Но что тут дурного, что он поляк? — возразила ему насмешливо Елена.

Князь ей на это ничего не сказал и, как будто бы даже не расслышав ее слов, принялся что-то такое выписывать из читаемой им книги.

Елене, наконец, сделалось досадно это полувнимание к ней князя.

— Что ты тут такое делаешь? — начала она приставать к нему.

Елена еще и прежде спрашивала об этом князя, но он все как-то отмалчивался.

— Так себе, ничего! — сказал было он ей и на этот раз; но Елена этим не удовольствовалась.

— Вовсе не так, а непременно делаешь что-то такое большое!.. Отчего ты не хочешь сказать мне?

— Оттого, что нельзя говорить о том, что у самого еще смутно в голове.

— Это ничего не значит; ты мне должен сказать, и ты вовсе не потому не говоришь, — вовсе не потому!

— Почему же?

— Да потому, что я знаю почему; во-первых, я вижу по книгам, ты что-то такое по русской истории затеваешь — так?.. Да?

— Может быть, и по русской истории.

— Но что из нее можно написать?.. Все уж, кажется, написано!

— Нет, много еще не написано.

— А именно?

— А именно, например, — начал князь, закидывая назад свою голову, — сколько мне помнится, ни одним историком нашим не прослежены те вольности удельные, которые потом постоянно просыпались и высказывались в московский период и даже в петербургский.

Елена рассмеялась громким смехом.

— Вольности еще какие-то нашел! — произнесла она.

Князь при этом покраснел несколько в лице.

— Никаких я вольностей, признаюсь, у русского народа не вижу, — продолжала Елена.

— Ты не видишь, а я их вижу! — сказал князь.

— Но где, скажи, докажи? — воскликнула Елена.

— Вольности я вижу во всех попытках Новгорода и Пскова против Грозного!.. — заговорил князь с ударением. — Вольности проснувшиеся вижу в период всего междуцарствия!.. Вольности в расколе против московского православия!.. Вольности в бунтах стрельцов!.. Вольности в образовании всех наших украйн!..

— Какой же результат всех этих вольностей?.. Петербург?.. — возразила ему Елена.

— Я говорю не о результатах, а о том, что есть же в русском народе настоящая, живая сила.

— Тебя за эту статью, если ты только напечатаешь ее, так раскатают, так раскатают, как ты и не воображаешь! — произнесла Елена.

— Но за что же?.. Я могу дурно выполнить, дурно написать — это другое дело; но не за самую мысль.

— Нет, за самую мысль, потому что в ней ложь и натяжка есть.

— По-твоему — натяжка, а по-моему, как говорит мое внутреннее чувство, она есть величайшая истина.

— Чувство ему говорит!.. История — не роман сентиментальный, который под влиянием чувства можно писать.

— Нет, именно нашу историю под влиянием чувства надобно было бы написать, — чувства чисто-народного, демократического, и которого совершенно не было ни у одного из наших историков, а потому они и не сумели в маленьких явлениях подметить самой живучей силы народа нашего.

— Никакой такой силы не существует! — произнесла Елена. — Ведь это странное дело — навязывать народу свободолюбие, когда в нем и намека нет на то. Я вон на днях еще как-то ехала на извозчике и разговаривала с ним. Он горьким образом оплакивает крепостное право, потому что теперь некому посечь его и поучить после того, как он пьян бывает!

— Мало ли что тебе наболтает один какой-нибудь дуралей; нельзя по нем судить о целом народе! — возразил князь.

— Нет, это не он один, а и более высшие сословия. Ты посмотри когда-нибудь по большим праздникам, какая толпа рвется к подъездам разных начальствующих лиц… Рабство и холопство — это скрывать нечего — составляют главную черту, или, как другие говорят, главную мудрость русского народа.

— Господин Жуквич, что ли, успел натолковать тебе это?.. И поляков, вероятно, перевознес до небес? — проговорил князь.

— Нет, я еще до господина Жуквича знала это очень хорошо, и уж, конечно, поляки всегда были и будут свободолюбивее русских! — воскликнула Елена. — Когда еще в целой Европе все трепетало перед королевской властью, а у нас уж король был выборный. На сейме […польский сейм – законодательное учреждение, имевшее преимущественно сословный характер. В качестве общепольского учреждения существовал с XV века. Прекратил свое существование в связи с польским восстанием 1830 года.] воскликнет кто: «не позволям!» и кончено: тормоз всякому произволу.

— До многого и докричались вы!..

— Да, но все-таки кричали, а не низкопоклонничали.

— Что ж такое кричали?.. И собаки на улице лают беспрестанно, однако от того большой пользы ни им, ни человечеству нет! — возразил князь и сам снова принялся за свою работу.

Елена даже покраснела вся при этом в лице.

— Какое глупое сравнение! — произнесла она и, как видно, не на шутку рассердилась на князя, потому что не медля встала и пошла из кабинета.

— Господин Жуквич послезавтра будет у нас обедать? — крикнул ей вслед князь.

— Послезавтра! — отвечала Елена, не поворачиваясь к нему.

— Послезавтра!.. — повторил сам с собою князь.