Неточные совпадения
Оба эти
лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все
к ней как-то не шло.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо
к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что
лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо
к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
Работа Плавина между тем подвигалась быстро; внимание и удовольствие смотрящих на него
лиц увеличивалось. Вдруг на улице раздался крик. Все бросились
к окну и увидели, что на крыльце флигеля, с удивленным
лицом, стояла жена Симонова, а посреди двора Ванька что-то такое кричал и барахтался с будочником. Несмотря на двойные рамы, можно было расслышать их крики.
На дворе, впрочем, невдолге показался Симонов; на
лице у него написан был смех, и за ним шел какой-то болезненной походкой Ванька, с всклоченной головой и с заплаканной рожею. Симонов прошел опять
к барчикам; а Ванька отправился в свою темную конуру в каменном коридоре и лег там.
Ванька пошел, но и книгу захватил с собою. Ночью он всегда с большим неудовольствием ходил из комнат во флигель длинным и темным двором. В избу
к Симонову он вошел, по обыкновению, с сердитым и недовольным
лицом.
Павел обернулся
к ней;
лица их встретились так близко, что Павел даже почувствовал ее дыхание.
Однажды он с некоторою краскою в
лице и с блистающими глазами принес Мари какой-то, года два уже вышедший, номер журнала, в котором отыскал стихотворение
к N.N.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в
лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка,
к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим
лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале:
к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в
лице.
Павел наконец проснулся и, выйдя из спальни своей растрепанный, но цветущий и здоровый, подошел
к отцу и, не глядя ему в
лицо, поцеловал у него руку. Полковник почти сурово взглянул на сына.
Это было несколько обидно для его самолюбия; но,
к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил
лицо человека, которого тошнит.
— Monsieur Постен, а это мой друг, monsieur Поль! — проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на того, ни на другого из рекомендуемых ею
лиц, а потом сама сейчас же отошла и села
к окну.
— Здравствуйте, батюшка Павел Михайлович, — сказал он с веселым и добрым
лицом, подходя
к руке Павла.
— Нет, не надо! — отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в
лицо; он узнал в нем друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал
к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
У дверей Ванька встал наконец на ноги и, что-то пробурчав себе под нос, почти головой отворил дверь и вышел. Через несколько минут после того он вошел, с всклоченной головой и с измятым
лицом,
к Павлу.
— Да, это одно из самых пылких и страстных его произведений, но меня, кроме уж главного ее сюжета — любви… а кому же любовь не нравится? (Неведомов при этом усмехнулся.) Меня очень манят
к ней, — продолжал он, — некоторые побочные
лица, которые выведены в ней.
Такое сопоставление его дарований с брюками показалось Вихрову несколько обидным, но он, впрочем, постарался придать такое выражение своему
лицу, из которого ничего не было бы видно, так, как будто бы он прослушал совершеннейшую чепуху и бессмыслицу. Салов, кажется, заметил это, потому что сейчас же поспешил как бы приласкаться
к Павлу.
Номера ее еще не все были заняты; а потому общество
к обеду собралось не весьма многочисленное: два фармацевта, которые, сидя обыкновенно особняком, только между собою и разговаривали шепотом и, при этом, имели такие таинственные
лица, как будто бы они сейчас приготовились составлять самый ужасный яд.
Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую [Санковская Екатерина Александровна (1816—1872) — прима-балерина московского балета.] и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит
к нему, ужаснется, закроет
лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил.
Полковник после этого зачем-то ушел
к себе в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда,
лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид.
Михаил Поликарпович после того, подсел
к сыну и — нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь,
лицо, щеки.
— Павел перебирал в уме всех, могущих там быть
лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего
к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.
По приезде
к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы — в холщовых сарафанах, и все почти — в лаптях, но
лица у всех были умные и выразительные.
Когда Павел приехал
к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым
лицом, с кандалами на ногах; одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
«Уж не та ли эта особа, в которую мне сегодня предназначено влюбиться?» — подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась
к нему, то у ней открылся такой огромный нос и такие рябины на
лице, что влюбиться в нее не было никакой возможности.
— Я читал в издании «Онегина», что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, — отнесся он
к Александру Ивановичу.
Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.
Павел с дрожащими губами потянул
к себе и поцеловал эту руку. Затем
к нему притянулось
лицо m-me Фатеевой, и они поцеловались, и Павел еще было раз хотел ее поцеловать, но m-me Фатеева тихо его отстранила.
Наконец, он подъехал
к крыльцу. Мелькнувшее в окне
лицо m-me Фатеевой успокоило Павла — она дома. С замирающим сердцем он начал взбираться по лестнице. Хозяйка встретила его в передней.
Павел решительно не знал куда девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в
лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на все это. Павел поместился наконец рядом с становою; та приняла это прямо за изъявление внимания
к ней.
M-me Фатеева обернула
к нему свое
лицо, сияющее счастьем и страстью.
На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел
к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым
лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение
лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно
к лицу.
— Слушаю-с! — воскликнул Салов, обертываясь
к нему
лицом. — Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее… а?
При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина,
лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал
к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.
Павел, высадив Анну Ивановну на Тверской, поехал
к себе на Петровку. Он хотя болтал и шутил дорогой, но на сердце у него кошки скребли. Дома он первого встретил Замина с каким-то испуганным
лицом и говорящего почти шепотом.
Вдруг в спальной раздались какие-то удары и вслед за тем слова горничной: «Клеопатра Петровна, матушка, полноте, полноте!» Но удары продолжались. Павел понять не мог, что это такое. Затем горничная с испуганным
лицом вышла
к нему.
Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее
к себе на грудь, начала его целовать в лоб, в
лицо Павел чувствовал при этом, что слезы падали из глаз ее.
Людям остающимся всегда тяжелее нравственно — чем людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел на все сборы; он подошел
к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со своим окончательно уже могильным выражением в
лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей.
— Завтра мы с тобой поедем в Парк
к одной барыне-генеральше; смотри, не ударь себя
лицом в грязь, — продолжал Вихров и назвал при этом и самую дачу.
— Да
к лакеям даже и
к повару, так что те не смеют мне взглянуть в
лицо, — говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.
В это время они подошли
к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а у стены — другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным
лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это
к нему очень шло.
Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел
к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с
лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.
На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки
к приходу. Петр пришел;
лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что
к приходу можно на паре доехать, он добавил...
Стоя у себя в кабинете, он представил каждую сцену в
лицах; где была неясность в описаниях, — пояснил, что лишнее было для главной мысли — выкинул, чего недоставало — добавил, словом, отнесся
к своему произведению сколько возможно критически-строго и исправил его, как только умел лучше!
Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в
лицо и словно пронзил меня своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и пошел
к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу — куда ты мешок-то девал!».
— Есть, — отвечал Кергель, покраснев немного в
лице. — Вот-с разрешите наш спор, — продолжал он, снова обращаясь вежливо
к Вихрову, — эти стихи Тимофеева...
Вихров дал ему даже на дом прочесть свои черновые экземпляры; Живин читал их около недели, и когда приехал
к Вихрову, то имел
лицо серьезнее обыкновенного.
Как только от него отошла Юлия,
к нему сейчас же подошла и села на ее место Прыхина. О, Катишь сейчас ужасную штучку отпустила с Кергелем. Он подошел
к ней и вдруг стал ее звать на кадриль. Катишь вся вспыхнула даже в
лице.
— Все известны-с, — отвечал священник, — и прямо так говорили многие, что
к одному из них, весьма почтенному
лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила!
В настоящей главе моей я попрошу читателя перенести свое внимание
к некоторым другим
лицам моего романа.