Неточные совпадения
Оба эти лица были в
своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех
своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не
шло.
По фигурам
своим, супруг и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале
шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри всего того, что иногда другим мешает жить и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать
свою руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и —
пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты, то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
Между тем старуха тоже беспокоилась о
своей горничной и беспрестанно
посылала узнавать: что, лучше ли ей?
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее,
идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение
свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
На дворе, впрочем, невдолге показался Симонов; на лице у него написан был смех, и за ним
шел какой-то болезненной походкой Ванька, с всклоченной головой и с заплаканной рожею. Симонов прошел опять к барчикам; а Ванька отправился в
свою темную конуру в каменном коридоре и лег там.
— Объясняй и доходи
своим умом, — продолжал он, а сам слегка наводил на путь, которым следовало
идти.
— Я сейчас же
пойду! — сказал Павел, очень встревоженный этим известием, и вместе с тем, по какому-то необъяснимому для него самого предчувствию, оделся в
свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.
У Еспера Иваныча в городе был
свой дом, для которого тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но — увы! — дальше этого не
шло; внутри в нем были отделаны только три — четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не был настлан.
Тот
пошел. Еспер Иваныч сидел в креслах около
своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой. Лицо у него тоже было скошено немного набок.
Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении
пошел к Имплевым, то захватил с собой и произведение
свое.
— Большая разница!.. Большая!.. — возразил полковник, и щеки его продолжали дрожать. — В Демидовское-то я взял да и
послал за тобой
своих лошадей, а из Москвы надо деньги, да и большие!
— Venez donc! [
Идите же! (франц.).] — повторяла Фатеева еще настоятельнее и через несколько мгновений она вошла в сопровождении довольно молодцоватого, но лет уже за сорок мужчины, — с лицом, видно, некогда красивым, но теперь истощенным, в щеголеватом штатском платье и с военным крестиком в петличке. Он, кажется, старался улыбаться
своему положению.
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги
свой нос,
идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил
своего сына…
— Вона, не могу! — воскликнул, в
свою очередь, Макар Григорьев. — Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а
своему господину уж не сделать того…
Слава тебе господи, сможем, не разоримся, — заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
— Ой, как устала! — начала она
своим развязным тоном. — Шла-шла по этим проклятым переулкам, словно и конца им нет!
— Век ее заел! — воскликнула Анна Гавриловна. — А кто бы ее и взял без него!.. Приехавши сюда, мы все узнали: княгиня только по доброте
своей принимала их, а не очень бы они стоили того. Маменька-то ее все именье в любовников прожила, да и дочка-то, верно, по ней
пойдет.
— Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, — говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама
пошла и села на
свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
«Это что такое значит?» — подумал Вихров и
пошел вслед за монахом. Тот направился к Александровскому саду и под ближайшим более тенистым деревом сел. Павел тоже поместился рядом с ним. Монах
своим кротким и спокойным взором осмотрел его.
— Ах, это вы, Николай Семеныч! — воскликнула она. — Послушайте, — прибавила она каким-то капризным тоном и болтая
своей полуобутой ножкой, —
пошлите, пожалуйста, мне Марфушу; я целый час кричу ее; она не
идет.
— Ну, так я
пойду за
своими вещами, — сказал ему Павел.
— Это совсем другое! — произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. — Виктор Гюго больше всего обязан
своей славой тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.
Мы тоже с
своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и
пошла потеха, да так всю ночь…
Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если
пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по
своим делам.
— Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье
свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит,
слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и
послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
Павел оделся и
пошел туда. Окошечко — из залы в блаженнейшую чайную — опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками грудь
свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.
С Фатеевой у Павла
шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все
свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты…
Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он
пошел, сам их все
своими руками расставил и предложил
своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.
Но Неведомов
шел молча, видимо, занятый
своими собственными мыслями. Взобравшись на гору, он вошел в ворота монастыря и, обратившись к шедшему за ним Вихрову, проговорил...
Тот этому очень обрадовался; генерал же
пошел делать
свой туалет: он каждодневно подкрашивался немножко и подрумянивался.
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все
свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
— Очень хорошо, — отвечал тот, в
свою очередь, искренно, — главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова — всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, — неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв
идет — и нерв ваш собственный.
Пока
шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар Григорьев встал со
своего стула.
— А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! — отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам
пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: «Пожалуйте!» Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял
свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.
С письмом этим Вихров предположил
послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с
своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».
— Барынька-то у него уж очень люта, — начал он, — лето-то придет, все
посылала меня — выгоняй баб и мальчиков, чтобы грибов и ягод ей набирали; ну, где уж тут:
пойдет ли кто охотой… Меня допрежь того невесть как в околотке любили за мою простоту, а тут в селенье-то придешь, точно от медведя какого мальчишки и бабы разбегутся, — срам! — а не принесешь ей, — ругается!.. Псит-псит, хуже собаки всякой!.. На последние
свои денежки покупывал ей, чтобы только отвязаться, — ей-богу!
Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в лицо и словно пронзил меня
своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и
пошел к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу — куда ты мешок-то девал!».
Раз вот эта госпожа приставша сидит и целуется со
своим другом милым, — вдруг кухарка эта самая бежит: «Матушка-барыня, барин приехал и прямо в кухню
идет!» Ах, боже мой!
Сейчас же улегшись и отвернувшись к стене, чтобы только не видеть
своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме,
идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что доктор явно не спал, надел на себя халат и вышел из кабинета; но куда было
идти, — он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов, как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик...
На этой штуке старик Захаревский вздумал испытать Вихрова, чтобы окончательно убедиться, любит он выпить или нет. По многолетней
своей опытности Ардальон Васильевич убедился, что в их местах, между дворянством и чиновничеством, главный порок пьянство, и желал, по преимуществу, не видеть его в детях
своих и в зяте, какого бог ему
пошлет.
— А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! — кричал Александр Иваныч. — Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно,
свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде — они тут;
шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, — они в передних рядах у него были.
Все
пошли в нее. Добров очень нежничал с Александром Ивановичем. Он даже поддерживал его под руку, когда тот всходил на крыльцо. Все уселись в передний угол перед столом. Прибежавшая откуда-то впопыхах старуха хозяйка сейчас же стала ставить на стол водку, пироги, орехи, изюм… Александр Иванович начал сейчас же пить
свои четверть-рюмочки, но Вихров и Живин отказались.
— Все люди-с, — заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, — имеют в жизни
свое назначение! Я в молодости был
посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе…
— Adieu! — сказал он жене и, поправив окончательно хохолок
своих волос,
пошел блистать по Невскому.
Взявшись все трое под руку,
пошли они по городу, а экипажам
своим велели ехать сзади себя.
Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю дорогу
шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив
свою голову.
— Далеко не шутка! — повторил и Абреев. — Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас
пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в
своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину.
Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер
пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о
своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.
Так меня, знаете, злость взяла, думал требовать дополнения по делу — пользы нет, я и говорю этому мальчику-то (он
шел в губернский город — хлопотать по
своему определению): «Ступай, говорю, скажи все это губернатору!» Мальчик-то, вероятно,
пошел да и донес.
Священники-то как ушли, меня в церкви-то они и заперли-с, а у спасителя перед иконой лампадка горела; я
пошел — сначала три камешка отковырнул у богородицы, потом сосуды-то взял-с, крест, потом и ризу с Николая угодника, золотая была, взял все это на палатцы-то и унес, — гляжу-с, все местные-то иконы и выходят из мест-то
своих и по церкви-то
идут ко мне.