Неточные совпадения
— Ваш сын должен служить в гвардии!.. Он должен
там же учиться, где и мой!.. Если вы не генерал,
то ваши десять ран, я думаю, стоят генеральства; об этом доложат государю, отвечаю вам за
то!
Когда Абреева с сыном своим вошла в церковь,
то между молящимися увидала
там Захаревского и жену его Маремьяну Архиповну.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна.
Та сейчас же, как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его сына.
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что
тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит:
там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал;
тот и потянул его к себе; а
там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит, меня!»
Тот и велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
Павел был как бы в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные
там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не на земле (а как и было на самом деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но
тем не менее очаровательным и обольстительным!
— Завтра я пойду в гимназию, — продолжал
тот: — сделаем
там подписку; соберем деньги; я куплю на них, что нужно.
— Господа! — сказал он дрожащим голосом. —
Там Разумов дразнит Шишмарева —
тот играть не может. Я хотел было его задушить, но я должен сегодня играть.
— То-то ты и представлял
там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В тебе есть лицедейская жилка — дай я тебя поцелую в макушку! — И он поцеловал действительно Павла в голову.
— Потом он с
теми же учениками, — продолжал Павел, — зашел нарочно в трактир и вдруг
там спрашивает: «Дайте мне порцию акрид и дивиева меду!»
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо
того — прямо в кабак… напился
там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще
того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и — после
того казак уезжает на Кавказ, и
там его убивают, а дама постригается в монахини.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она
то укладывала свои ноты, книги,
то разговаривала с прислугой; кроме
того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один
там у нас сидит и дожидается вас».
— Ну как уж не мешает, кто за этим пошел… Епитимью бы надо на вас положить за
то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну, целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто
там еще есть.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед
тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал
там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!
— Напротив-с!
Там всему будут учить, но вопрос — как? В университете я буду заниматься чем-нибудь определенным и выйду оттуда или медиком, или юристом, или математиком, а из Демидовского — всем и ничем; наконец, в практическом смысле: из лицея я выйду четырнадцатым классом,
то есть прапорщиком, а из университета, может быть, десятым,
то есть поручиком.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы
то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить
там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
— Грамоте-то, чай, изволите знать, — начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, — подите по улицам и глядите, где записка есть, а
то ино ступайте в трактир, спросите
там газету и читайте ее: сколько хошь — в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о
том, что
там происходит.
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и
там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между
тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен
тем, что представилось ему
там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и
то делал с величайшим усилием над собой — до
того ему
там было скучно.
Кроме
того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую [Санковская Екатерина Александровна (1816—1872) — прима-балерина московского балета.] и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что
тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел
там и курил.
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при
том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над
тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства,
то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться
там посреди этого простого народа.
— Павел перебирал в уме всех, могущих
там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к
тому, не напал, а уверенность между
тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.
— Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит, слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после
того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и послали на Кавказ: на, служи
там отечеству!
— Нет, и никогда не возвращу! — произнесла Клеопатра Петровна с ударением. — А
то, что он будет писать к генерал-губернатору — это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала
там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.
Войдя на другой день рано поутру в кухню, Павел
там тоже застал хоть и глупую, но вместе с
тем и умилительную сцену.
— Ехать-то мне, — начал Павел, — вот ты хоть и не хочешь быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь:
та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь —
там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
Павел, когда он был гимназистом, студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он — не мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, — и в
то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и посмотреть, что теперь
там такое.
—
Там выгодней гораздо! — подхватил
тот. —
Там полковой командир тысяч двадцать пять, тысяч тридцать получает в год, потому
там этого нет: офицеры все вразброд стоят.
Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо более благоприятный для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три — четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но — увы! —
там произошло
то, чего никак он не ожидал.
— С моей стороны очень просто вышло, — отвечал Салов, пожимая плечами, — я очутился тогда, как Ир, в совершенном безденежье; а
там слух прошел, что вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с
тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад… Я и хотел подняться на эту штуку…
Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не мог выкинуть из головы
того, что
там как-то шевелилось у него, росло, — и только, когда зашел в трактир, выпил
там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.
— Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим — потому
те нам нужней: объявления
там разные и всякие есть… Что же вы сочинять будете изволить? — спросил он потом Вихрова.
— Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то
там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы — все это пустяки, никогда ничего
того не было.
С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он
там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но
та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».
Юлия на это ей ничего не сказала, но Катишь очень хорошо видела, что она сильно ее заинтересовала Вихровым, а поэтому, поехав через неделю опять к Клеопатре Петровне, она и
там не утерпела и сейчас же
той отрапортовала...
— А именно, что благочинный тут наш, очень злобствуя на меня, при объезде владыки отметил меня, что поведеньем я слаб и катехизиса пространного не знаю; ну,
тот меня и назначил под начал в Тотский монастырь; я, делать нечего, покорился, прибыл туда и ради скуки великой стал
там делать монахам тавлинки с разными этакими изображениями!
Я в азарте кричу: «Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..» Дело, значит, повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши
там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в
те поры был в монастыре, — старец добрый и кроткий, призывает меня к себе.
Барин наш терпел, терпел, — и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего
того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел
там за каким-то дельцем маленьким…
Он и пишет ей: «Как же это, маменька?» — «А так же, говорит, сын любезный, я, по материнской своей слабости, никак не могла бы отказать тебе в
том; но тетка к тебе никак уж этой девушки не пустит!» Он, однако, этим не удовлетворился: подговорил
там через своих людей, девка-то бежала к нему в Питер!..
Та, делать нечего, развела на шестке огонь поосторожней; дым и копоть полезли в рот и нос барину, кряхтит он
там…
Живин тоже несся с довольно толстою дамою; а Кергель, подхватив прехорошенькую девушку, сейчас же отлетел с ней в угол залы и начал
там что-то такое выделывать галопное и вместе с
тем о чем-то восторженно нашептывал ей.
В передней Вихров застал довольно странную сцену. Стоявшие
там приезжие лакеи забавлялись и перебрасывали друг на друга чей-то страшно грязный, истоптанный женский плисовый сапог, и в
ту именно минуту, когда Вихров вошел, сапог этот попал одному лакею в лицо.
— Прозой! Роман сочинил, и как в этом случае мило поступил: есть
там у него в Москве какая-то дрянная знакомая девчонка, он описал
ту в романе и бог знает как расхвалил, да и читает Клеопаше, — приятно
той было слушать это!
— Нет, мало! Такой же худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что
там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после
того, проехавши в город, в училище уездное,
там отличное есть описание Рима, достал, смотрю… действительно такая картина висит!
Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда
та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт;
там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо.
— С Саловым ужасная вещь случилась; он
там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца;
тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.
— Я вовсе не злая по натуре женщина, — заговорила она, — но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то
там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано.
Тот и возражает на это: «Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот господин говорит: «Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!»