Качели

Ракитин Кирилл (2024)

Егор учится в школе и мечтает стать писателем. Он посещает занятия в литературном кружке, но выполняя задания наставника, в своих фантазиях он настолько оторвался от реальной жизни, что это начинает вызвать тревогу у его родителей. Однажды вечером Егор случайно знакомится на улице с маленькой девочкой, которая, несмотря на дождь и позднее время, отказывается возвращаться к себе домой и просит Егора забрать её с собой. Егор, неожиданно для себя, соглашается. Родители мальчика изумлены его поступком, но узнав историю девочки, решают принять участие в её судьбе, полагая, что это пойдёт на пользу и их сыну. Последовавшие за этим драматические события вынуждают Егора окунуться в настоящую реальность, и меняют его взгляды на жизнь в целом. Через дружбу с своей необычной знакомой, через её талант и собственные размышления происходит взросление мальчика, его становление и как человека, и как писателя.

Глава 12

Егор каждое утро заплетал Таню. Из когда-то просто красивого жеста это постепенно превратилось в их, своего рода, утренний ритуал. Егор считал своим исключительным правом и своей привилегией заплетать Таню, и очень ревниво относился к попыткам своей мамы перехватить эту его «священную обязанность», как он сам говорил. Если кто-то в школе, например, после урока физкультуры, переплетал растрепавшуюся Таню, Егор, презрительно хмыкал, и придя домой, немедленно переделывал всё заново.

Егор прочитал несколько статей по уходу за волосами, и не постеснялся зайти с вопросами в женский зал парикмахерской. Он купил в аптеке сухие травы, из которых сам составил какую-то смесь, и настаивал, чтобы Таня непременно использовала их отвар для полоскания головы. Таня, как и родители Егора, вначале лишь посмеивалась над его просьбами, и выполняла их просто, чтобы не обижать друга, но потом и сама с удивлением отметила отличный эффект от этих «примочек». Заметила это и Нина Сергеевна, мама Егора, которая, немного стесняясь, попросила сына собрать травяную смесь и для неё тоже. В школе Танины волосы скоро стали предметом восхищения и зависти других девочек, и Егор гордился ими не меньше, чем сама Таня. Он объявил их «семейным достоянием», и запретил кому-либо, кроме него, прикасаться к Таниным волосам. Впрочем, никто теперь и не оспаривал у него это право. Из которого было всё же одно исключение — мама Тани.

Иногда Таня приходила от мамы с другой причёской; как правило небрежно, хоть и старательно заплетённой. Когда Таня впервые пришла к нему от мамы в таком виде и устало присела рядом, Егор попытался, как обычно, сразу привести её голову в порядок, но Таня, неожиданно ударила его по руке и резко сказала: «Не трогай!». Егор вначале опешил, но потом молча кивнул, и также молча помог Тане одеться. Они не сказали друг другу ни слова всю дорогу, но уже дома Таня, войдя в комнату Егора, молча поставила стул на обычное «утреннее» место и распустила волосы.

Когда же Егор подошёл к Тане, она потёрлась об него головой, словно кошка, и сказала:

— Не обижайся, пожалуйста. И не сердись. Ладно? Это же мамины руки… ты сможешь заплетать меня ещё много-много раз, а она нет. Это ведь ничего, если я иногда немного похожу в её причёске…

У Егора перехватило дыхание. Он наклонился к Тане, и взяв обеими руками её волосы глубоко вдохнул их запах. А затем поцеловал Таню в макушку и, проглотив комок в горле, строго сказал:

— Не вертись, давай. Сиди смирно.

* * *

Она умерла ранней весной, когда первые, несмелые ещё капели, застучали, разбуженные солнцем, по подоконникам и карнизам, недоверчиво прячась на ночь обратно в сосульки, внезапно выросшие под крышами.

Мама Тани ушла тихо, во сне; без боли и страданий, как и было обещано. Последние дни она всё больше спала, с трудом просыпаясь, чтобы обнять дочь, да выпить немного сока. То, что финал близок, Егор понял, когда однажды Таня пришла от мамы с волосами, кое-как схваченными на затылке чёрной «аптечной» резинкой.

— Она не смогла, — коротко сказала Таня, и безропотно дала Егору привести свою голову в порядок. Глаза её были сухими, но лицо было таким, что Егор боялся не то, что заговорить с Таней, но даже смотреть на неё.

Телефонный звонок раздался в их квартире утром, когда дети собирались в школу. День был субботний, а потому родители Егора были дома. Когда Нина Сергеевна положила трубку и обернулась, она увидела рядом всю семью в сборе. Павел Михайлович стоял с намыленными щеками, а Егор держал за плечи Таню, с незаконченной причёской. Говорить Нине Сергеевне ничего не пришлось; Таня всхлипнула, бросилась к ней, и крепко обняв, горько заплакала, спрятав лицо у неё на груди. Егор с отцом немного потоптались в растерянности, и потихоньку разошлись, под выразительным взглядом Нины Сергеевны, которая всё гладила Таню по встрёпанным волосам, приговаривая: «Поплачь, дочка, поплачь. Не держи в себе… Горе надо выплакать. Поплачь».

В хоспис они поехали все вместе. Таня больше не плакала. Она не плакала по дороге в хоспис, не плакала в палате мамы, как не плакала, ко всеобщему удивлению, и позже на самих похоронах, всю организацию которых и расходы, как ни странно, взял на себя, отец Тани, немного пошептавшись с новыми родителями дочери. С дочерью он не разговаривал. Они с Таней практически вычеркнули друг друга из своей жизни, сведя общение к необходимым формальностям.

Остаток дня Егор с Таней провели, просто бродя по улицам. Даже обедали они не дома, а в какой-то пирожковой. А вечером Таня вдруг сказала, что хочет переночевать в своей прежней квартире в своей с мамой комнате.

Отец Тани выполнил своё обещание, и переписал на дочь свою долю в их квартире, как только въехал в другую, купленную для него родителями Егора. Если и была у него изначально мысль нарушить свою часть сделки, то после, вспомнив, кем работают те, кто удочерил Таню, он от этой сомнительной идеи отказался. А возможно, что ему и помогли принять правильное решение. Но это было уже не важно; в конечном итоге Таня стала единоличной владелицей двухкомнатной квартиры, и это было главное. Правда, ни распоряжаться этой собственностью, ни даже жить в ней самостоятельно до 18 лет она не могла.

Нина Сергеевна планировала, если Таня не будет против, сдать её квартиру на длительный срок, с перечислением денег на специальный счёт, которым Таня смогла бы воспользоваться по достижению совершеннолетия. При этом, чтобы уберечь Танины деньги от инфляции, Нина Сергеевна предполагала открыть для своей новой дочери валютный счёт. Так она планировала обеспечить её будущее. Нина Сергеевна была крайне щепетильна в денежных вопросах, причём не из-за боязни каких-либо упрёков и обвинений, или хотя бы даже подозрений, а в силу своих собственных убеждений. Она решила для себя, что, взяв ответственность за девочку, она сделает для неё всё то, что сделала бы для родной дочери. Не в ожидании благодарности, а по своей внутренней потребности.

Но сейчас квартира стояла пустая, и, в общем-то никаких препятствий для того, чтобы выполнить просьбу своей приёмной дочери родители Егора не видели, кроме единственного;

— Ты не можешь ночевать там одна, — сказал Павел Михайлович, — кто-нибудь из взрослых обязательно должен быть с тобой.

— Я знаю, — кивнула Таня, — со мной пойдёт Егор.

И судя по тому, как это было сказано, родители Егора поняли, что далее настаивать опасно, и, собственно, не имеет смысла; Таня своего решения не изменит.

— Хорошо, согласилась Нина Сергеевна, — но мы с отцом проводим вас и убедимся, что там всё в порядке.

Нина Сергеевна быстро собрала небольшой пакет с чаем, какой-то сухой выпечкой, и хотела ещё было взять и постельное бельё, но Таня покачала головой:

— Не надо. Мы не будем спать. Во всяком случае, как обычно.

Нина Сергеевна полностью доверяла сыну. Видела, с каким доверием относится к нему Таня, и с какой заботой он сам относится к ней. Как здравый человек, она понимала, что тотальный контроль невозможен в принципе; в конец концов дети постоянно днём в квартире одни, да и по вечерам Егор с Таней подолгу, порой до самой ночи, сидят вдвоём в их (теперь уже точно в «их») комнате, то занимаясь, то просто болтая, то играя, то читая и рисуя (последнее, конечно, относилось к Тане). Детей совершенно очевидно полностью устраивало общество друг друга, и расширять его они явно не стремились. Таня не демонстрировала ни какой-либо излишней и нарочитой стеснительности, ни развязности или бесцеремонности. А буде случались неловкие моменты, практически неизбежные при проживании в одной квартире, то мило улыбалась, пожимала плечами и просто извинялась. Это нравилось Нине Сергеевне, которая изначально всё же опасалась какого-нибудь демонстративного девиантного поведения со стороны девочки, как выражение некоего подросткового протеста. Но Таня в этом плане показала себя с самой лучшей стороны, что даже стало приятной неожиданностью для родителей Егора. Впрочем, девочка уже столько раз удивляла их своим совершенно нетипичным для подростка поведением, что они эту её непохожесть стали воспринимать как некую норму, неотрывно присущую их новой дочери.

С другой стороны, Нина Сергеевна, как человек взрослый, а также в силу должности постоянно погружённую в самые неожиданные и запутанные житейские ситуации, вполне была в состоянии прогнозировать те будущие проблемы, которые могли возникнуть по мере взросления молодых людей, проживающих вместе, и не связанных узами кровного родства. Но пока же она не опасалась этого, хотя где-то подспудно и отметила внутреннее удовлетворение после слов Тани.

Несколько раз напомнив сыну, чтобы он не забыл утром перекрыть газ и воду, Нина Сергеевна и Павел Михайлович наконец оставили Егора с Таней одних.

Когда родители ушли Егор, слыша, как Таня бродит по квартире, и не желая мешать ей, остался просто сидеть на кухне, бессмысленно глядя в оконную темноту. Через какое-то время, когда он уже начал прикидывать, как бы ему половчее пристроиться подремать, Егор услышал, что Таня зовёт его. Войдя в комнату, он обнаружил Таню лежащей на кровати, которая, судя по всему, ранее принадлежала её матери.

— Свет не зажигай, — сказала Таня, и Егор не смог по её голосу понять плакала она или нет. — Возьми маленькую подушку с моей кровати и ляг рядом, — скомандовала Таня, и Егор молча выполнил веленное.

— Ты можешь говорить со мной, — объявила Таня, устраивая поудобнее голову на плече Егора. Кровать была не широкой, и Егору пришлось обнять Таню, чтобы они могли поместиться вдвоём. Таня подтянула откуда-то раздобытый плед, и накинула его на них обоих. В этот момент она случайно коснулась своей щекой лица Егора, и ему показалось, что она не была сухой. Но когда он попытался повернуть голову к Тане, та не дала ему это сделать, и шикнув на него: «Не крутись!», сердито засопела ему в ухо.

— Ты сказала, что мы не будем спать, — немного подумав, сказал Егор.

— А мы и не будем; мы будем разговаривать, — ответила Таня.

— О чём же ты хочешь говорить? — осторожно спросил её Егор.

— Послушай, — с некоторой ноткой раздражения в голосе, сказала Таня, — я — не больна. Просто у меня сегодня умерла мама, — голос Тани немного дрогнул, но она справилась. — Вот такая беда. Но я — нормальная. Со мной можно разговаривать, я могу делать разные дела. Я могу думать и говорить. О чём тебе и сообщаю. Давай говорить.

— Давай, — согласился несколько обескураженный Егор, и помолчав спросил; — Я вот о чём подумал; у тебя есть белые гольфы?

— Конечно, а зачем тебе? — недоумённо осветила Таня

— Да вот вспомнил; на твоём рисунке у девочки, ну той, что стояла у лужи, были белые то ли гольфы, то ли колготки. Она же шла нарядная. И вот под дождём её ноги обязательно должны были быть забрызганы. Когда она придёт на праздник и вода высохнет, то грязь останется, и на белом она будет сильно видна. Я и подумал: что же ей сделать? Не может же она их снять и куда-то спрятать. И вот я решил, что она может пойти в ванную и замазать грязь зубной пастой. Как тебе идея?

Таня от изумления перестала сопеть, и подняв голову, внимательно всмотрелась в лицо друга;

— Егор, ты в своём уме? — наконец сказала она, — Ты несёшь эту чушь, чтобы я не свихнулась окончательно, или наоборот, именно для этого? Решил просто заболтать меня всякой ерундой? Вот для чего ты это делаешь? Ты правда, считаешь, что я немного «того»?

— Да я с самой нашей первой встречи так считаю, — буркнул Егор, чувствуя себя неловко от того, что Таня так легко его раскусила. — Когда ты качалась ночью под дождём на качелях. Ты уже тогда была ненормальной, и меня заразила.

— Да ты, помнится, не очень-то и сопротивлялся, — хмыкнула Таня, но Егор слышал по голосу, что его подруга довольна. — Ты тогда и сам был не очень-то нормальным, если вдуматься.

— Да я, как бы и не возражаю. Нормальному ведь с тобой ужиться было бы сложно, а я уже привык.

— Егор, я ведь уже сказала тебе, что я не больная. Но если ты станешь обращаться со мной, как с больной — я такой стану. Поэтому, ещё раз тебя прошу, как друга — говори и веди себя со мной, как с нормальной. И родителям об этом скажи. Чем меньше вы станете напоминать мне своим отношением о том, что случилось, тем легче мне будет это пережить. Неужели это так сложно понять?

— Прости, Тань, — помолчав сказал Егор, который не переставал удивляться своей маленькой подруге, и слегка потёрся щекой о Танину макушку. — Но скажи тогда: а зачем ты вообще пришла сюда, если не хочешь напоминаний о маме? Извини, если я опять что-то не так говорю.

— Это нормальный вопрос, — подумав ответила Таня, — но мне сложно подобрать слова; я ведь не писатель. Мне захотелось — вот я и пришла. А почему захотелось…, наверное, захотелось как-то попрощаться с Прошлым в каком-то глобальном смысле. Я не хочу ежедневных воспоминаний и слёз, хотя и забывать ничего не хочу. Как сказала сегодня твоя мама, горе надо выплакать. А в этой квартире я буду плакать о прошлом в последний раз.

— Но это же твоя квартира, — удивился Егор, — и ты сюда ещё не раз придёшь.

— Нет, это будет уже другая квартира.

— Эту хочешь продать, что ли? — не понял Егор

— Ну почему сразу «продать»? Она просто станет другой. А прежняя она лишь сегодня, сейчас. Тоже в последний раз.

— Тогда, может ты просто поспишь? Ты же сама хотела переночевать; сон — лучшее лекарство.

— Я тебе в сотый раз говорю — я не больная! — рассердилась Таня, — и забрав с собой плед пересела на другой конец кровати. — Мне не нужно «лекарство»; мне нужно, чтобы мне не капали на мозги постоянно смертью мамы. И, если ты этого не знаешь, мастер слова, то слова «переночевать» и «спать» — они имеют разное значение.

— Я опять всё порчу, — вздохнул Егор, — может тогда хотя бы попьём чаю?

Они перебрались на кухню, причём Егор проследил, чтобы Таня не забыла вымыть руки.

— Руки! — строго велел он, и Таня послушно продемонстрировала мокрые ладошки. После чего Егор с серьёзным видом обнюхал их, и старательно вытер каждый Танин пальчик своим платком. Таня, не выдержав, фыркнула, и мир был восстановлен. Позже, когда друзья уже дохрустывали сушками, предусмотрительно положенными им в пакет Ниной Сергеевной, Егор попросил Таню рассказать о своей маме;

— Я ведь совсем не знал её, — пояснил он свою просьбу.

— Ты и не стремился к этому, — заметила ему Таня. — А почему, собственно? Вот ты всюду суёшь свой нос, говоря, что «писатель должен познавать жизнь во всех проявлениях». А тут вдруг не стал познавать. Струсил?

— Струсил, — не стал отпираться Егор.

— Но почему же? — удивилась Таня, — моя мама очень хороший и добрый человек. Была. Я же говорила тебе, что она работала медсестрой в больнице. Знаешь, сколько благодарностей больные ей писали! Когда в больницах не то, что лекарств, а даже еды не было; сколько она бегала по начальству разному, сколько писала. А то и из дома что-то тащила; мы не голодали, так она наварит картошки обычной и несёт больным. Не ко всем ведь родственники приходят; сам видел. Так мама, знаю, даже ходила к кому-то домой; стыдила родственников. То, помню, сорочку отнесла какой-то бабушке, а сколько уколов на дому переделала — и денег не брала; говорила совестно.

— Не стыдно брать деньги за работу, — вставил Егор, — это ведь в своё время.

— Отец тоже ей так говорил, и они ругались из-за этого, но я не хочу об этом. Мама говорила, что она не станет меняться под новые времена, а если её будут считать человеком прошлого, то пусть она таким человеком и будет. Зато ей нечего стыдиться ни за прошлое, ни за настоящее, и её совесть чиста. Знаешь, мама даже как-то сказала мне, что если бы она верила в Бога, то не побоялась бы встретиться с ним после смерти. А ты веришь в Бога?

— Я?! — Егор от нежданности поперхнулся, и долго не мог откашляться, хотя Таня и лупила его по спине со всей силы. — Ну хватит, Таня, хватит, — в конце концов взмолился он, — ты меня словно хочешь на разведку отправить ТУДА; узнать есть Бог или нет. Но я вовсе не тороплюсь к нему на встречу, даже если он существует.

— Слабак, — вынесла вердикт Таня, — а вот моя мама не боялась. Я думаю, что если бы она жила чуть раньше, то обязательно была бы верующей. Знаешь, как в книгах описывают таких благородных, самоотверженных, святых женщин? Вот мама была такой. А ты её боялся. Чего боялся-то? Ты так ведь и не сказал.

— Наверное, я боялся ей не понравиться, — наконец задумчиво произнёс Егор.

— А для тебя это было важным — понравиться ей?

— Да, очень важным.

— А почему очень важным?

— Потому, «Почемучка», что я боялся, что если не понравлюсь вдруг твоей маме, то ты не сможешь переступить через это. А мне бы этого очень не хотелось.

— Потому, что ты уже полюбил меня всем сердцем? И ждёшь не дождёшься с нетерпеньем, когда я вырасту, чтобы стать тебе верной женой? — глянула Таня через непослушный локон на Егора.

— Не хочу ничего слышать! — Егор вскочил, сел и вновь вскочил. — И не вздумай сказать что-нибудь подобное при родителях! Таня, ты же ещё ребёнок! Да и я тоже, если разобраться.

— А я очень необычный ребёнок, — Таня с явным удовольствием наблюдала за Егором.

— Таня, — Егор сел напротив девочки и взял её руки в свои, — однажды мы договорились. Помнишь о чём?

Таня кивнула, по-прежнему насмешливо глядя в глаза Егору.

— А раз помнишь, то зачем ты смеёшься, превращая всё в фарс? Да, вполне возможно, я уже и полюбил тебя всем сердцем. И лишь по этой причине не сержусь и не обижаюсь на тебя. Но скажи ты так маме с папой — и мы сейчас не сидели здесь вдвоём ночью. Ты это понимаешь?

На этот раз Таня кивнула уже серьёзно.

— Я с большим уважением отношусь к твоей маме. Она, на мой взгляд, и пусть это не покажется тебе пустыми и высокопарными словами, совершила нравственный материнский подвиг, когда смогла понять моих родителей. Потому, что даже в такой тяжёлый для себя момент думала в первую очередь о тебе.

Егор отпустил Танины руки, и осторожно вытер ей щёки.

— Твоя мама доверилась моей маме, а моя мама доверяет нам. Мы ведь не можем разрушить это доверие, правда? Ради твоей мамы не можем. Ты ведь пришла сюда, чтобы именно здесь поговорить о своей маме, я прав?

Таня молча кивнула. Она уже не плакала, но очень внимательно слушала Егора.

— Прости, что сразу не понял этого, и вёл себя по-дурацки. Но знаешь, кроме того, что горе надо выплакать, но ещё говорят, что с горем надо переспать. А потому, «очень необычный ребёнок», давай-ка, иди умываться, и пойдём немного подремлем, а то уже скоро светать начнёт.

— Ты ложись на мою кровать, а я лягу на мамину, — распорядилась Таня, возвращая Егору подушку, когда они, позёвывая, вернулись в комнату Тани и её мамы.

— Егор, о чём ты думаешь? — после долго молчания спросила вдруг Таня, когда Егор уже решил, что она наконец уснула.

— О чём? А вот скажи, чем по-твоему, самым главным, отличается фотография от рисунка? — вопросом на вопрос ответил Егор.

— Фотография более правдива?

— Я всегда говорил, что ты умница. Рисунок — это то, что придумано. Его не существует в реальном мире. Даже если художник рисует с натуры, всё равно он пропускает эту реальность через своё воображение. А фотография — это то, что на самом деле существовало в тот миг, когда фотограф нажал на кнопку. Именно эти люди стояли именно в этом месте и именно так они были одеты, именно такое у них было выражение лиц и т.д. Поэтому фотография — это своего рода путешествие во времени. Если рисунок — окошко во внутренний мир художника, то фотография — это окно в бывшую реальность.

Эта твоя кровать, на которой я сейчас лежу, твоя подушка, под моей головой, эта комната, ты — это всё реальность. Если бы ты рассказала мне об этой кровати и этой подушке — это был бы твой внутренний мир, мир вымысла. Реальность, пропущенная через твои воспоминания и твоё отношение. А я нахожусь сейчас непосредственно в реальности твоей прошлой жизни. Словно сам стал героем какого-то фантастического рассказа и переместился в прошлое. Я пытаюсь представить, как на этом самом месте лежала маленькая девочка Таня; о чём она думала, видя то, что вижу я, и чувствуя то, что чувствую я сейчас.

— Звучит загадочно, и немного страшно. Ты вот это имел ввиду, когда говорил про два мира, внешний и внутренний, которые отражают друг друга, словно рисунок и фотография?

— Тогда уж, скорее, как два зеркала, напротив друг друга. Только зеркало с внутренней, человеческой стороны, всегда искажает. У кого-то оно отражает мир более уродливым, чем он есть на самом деле, а у кого-то напротив — излишне приукрашивает, а то и вовсе отражает только его красоту.

— Но как тогда понять, какое зеркало отражает правду?

— Каждое отражает правду. Просто у каждого эта правда своя, потому, что она отражает его внутренний мир. У кого-то эти миры совпадают, у кого-то враждебны друг другу.

— А наши миры? Твой и мой? Они совпадают?

— Одинаковых миров не бывает, но это и хорошо; тем люди и интересны друг с другу.

— А мой мир тебе интересен?

— А как ты думаешь, почему после нашей встречи ты ночевала не под дождём на качелях, а у меня дома?

— Но может есть ещё и какой-нибудь «третий мир»? Мир, который сам и есть и эталон, и критерий, с которым можно сравнивать правду каждого?

–Таня, осторожнее! Ты сейчас вступаешь на очень скользкий путь узурпации Истины. Где-то тут рядом бродит и концепция бога, а с ней и разные религии.

— А что в этом плохого? Скажи, только честно, моей маме было бы легче, если бы она верила в бога?

— Я думаю да, — вынужден был признать Егор. — Раз она не ведала за собой грехов, то ей было бы легче.

— Тогда и мне было бы легче. Почему же ты против этого?

— Потому, что религия управляет эмоциями, а эмоции управляют разумом.

— А сам человек разве не может управлять своими эмоциями и разумом?

— Может, но лишь до тех пор, пока у него нет веры. Вера, как я уже сказал, воздействует на эмоции, а не на разум. Для веры не имеет значения истинно то, во что веришь или нет. А в примере с зеркалами не важно, насколько правдиво отражение. И если человек не может что-то принять разумом, то он может принять это верой. Так ведь и говорят: «принять на веру», «верю, несмотря ни на что» и т.д.

— Но люди верили тысячи лет.

— Люди и сейчас верят. Смотря во что. И надо быть очень острожным, выбирая во что или кому верить.

— А мне ты веришь?

— Конечно. Это был сейчас обидный вопрос.

— Прости. А тебе всё ещё интересно, что чувствовала маленькая девочка Таня, которая когда-то лежала там, где сейчас лежишь ты?

— Разумеется. Мне это очень интересно. Ведь мы не были тогда знакомы, а путешествуя во времени я могу узнать тебя лучше.

— Маленькая девочка Таня тоже очень любила путешествовать. Только путешествовала она не во времени или по настоящему миру, а в своих фантазиях. И когда уходила слишком далеко, то чтобы не заблудиться она шла на свет; такой волшебный свет от волшебной лампы. Свет, который всегда зажигала для неё её мама.

Егор вдохнул, и не забыв прихватить подушку с пледом, перебрался к Тане.

— Я больше не буду плакать, — пообещала Таня, уже знакомо пристраивая голову на плече Егора после того, как тот в очередной раз вытер ей лицо своим, уже изрядно промокшим платком.

— Тебе надо поспать, — откликнулся Егор, — просто поспать. И ты можешь снова летать в своём сне куда угодно; а я зажгу для тебя лампу.

— А ты сам? — пробормотала сонным голосом Таня, — Кто зажжёт такую лампу тебе?

— А я теперь не боюсь заблудиться, — ответил Егор, покрепче прижимая Таню к себе, — Теперь я всегда могу отличить реальность от фантазий. Ведь в выдуманном мире мне некого заплетать по утрам.