Качели

Ракитин Кирилл (2024)

Егор учится в школе и мечтает стать писателем. Он посещает занятия в литературном кружке, но выполняя задания наставника, в своих фантазиях он настолько оторвался от реальной жизни, что это начинает вызвать тревогу у его родителей. Однажды вечером Егор случайно знакомится на улице с маленькой девочкой, которая, несмотря на дождь и позднее время, отказывается возвращаться к себе домой и просит Егора забрать её с собой. Егор, неожиданно для себя, соглашается. Родители мальчика изумлены его поступком, но узнав историю девочки, решают принять участие в её судьбе, полагая, что это пойдёт на пользу и их сыну. Последовавшие за этим драматические события вынуждают Егора окунуться в настоящую реальность, и меняют его взгляды на жизнь в целом. Через дружбу с своей необычной знакомой, через её талант и собственные размышления происходит взросление мальчика, его становление и как человека, и как писателя.

Глава 9

Таня ходила к маме в больницу каждый день. Она уже знала новое колючее слово «хоспис» и что оно означает, но предпочитала говорить «больница»; так Танино подсознание пыталось уберечь разум девочки от того горького знания, что мама уже никогда не вернётся домой. Ведь из больницы выписывают, а из хосписа — нет.

Егор, как и обещала его мама, всегда провожал Таню туда и обратно, но в палату к Алевтине Ивановне поднимался с ней редко, как правило, ожидая Таню в холле у гардероба. Обложившись учебниками, он выполнял домашние задание как за себя, так и за неё, если это было возможно. Персонал скоро привык к этой паре, и медсёстры иногда даже приглашали Егора выпить с ними чаю. Егор вежливо благодарил и никогда не отказывался.

Вихрь последних событий почти ничего не оставил от его прежнего образа жизни, и нырнуть в свой любимый внутренний «книжный» мир Егору, как ни странно, удавалось в основном только здесь, в хосписе. Нельзя сказать, что новый распорядок жизни Егора совсем не тяготил; он и в сам деле несколько терялся от таких резких перемен в жизни. Нет, бытовые издержки его совершенно не трогали; их он давно научился преодолевать простым игнорированием и «уходом в себя». Но ему катастрофически перестало хватать времени. Он практически не посещал теперь занятия в своём литературном кружке, хотя старался выполнять задания преподавателя самостоятельно. Но ему не хватало тех общих бесед и тех обсуждений, к которым он привык за последние годы. Их наставник, Владислав Олегович, выслушав сбивчивые объяснения Егора по поводу своих «прогулов», не стал его ругать, как опасался Егор, а немного подумав, сказал ему, что как это не цинично прозвучит, но Егору в известном смысле повезло. У него появился шанс самому окунуться в самые искренние и глубокие эмоции, возможность понаблюдать «изнутри» за тем, как ведут себя известные ему люди в таких экстремальных ситуациях. Он может беседовать с ними, узнавать «из первых уст» об их чувствах, решениях и мотивах. Это бесценный опыт для любого писателя. Поэтому он предложил Егору считать своё отсутствие временным. Как своего рода «полевую практику». Владислав Олегович дал Егору несколько наставлений и советов, рекомендовал записывать свои наблюдения и мысли от увиденного, и отпустил его. Егор, хоть и знаком был уже с этическими установками ведущего их кружка, всё же был несколько шокирован такой реакцией на свой рассказ о том, что происходит сейчас в его семье и с ним лично. Нет, он не ожидал каких-то особых слов сочувствия, но и такой, в общем-то довольно циничной, реакции не ожидал от учителя тоже. Видимо, журналистское прошлое само наложила на Владислава Олеговича свой неизгладимый отпечаток. Егор помнил, как их наставник так охарактеризовал однажды менталитет репортёра:

— Вам, полагаю, всем хорошо знакомо выражение, что в доме повешенного не говорят о верёвке? Так вот; репортёр — это тот то человек, который специально приходит в дом повешенного, чтобы именно о верёвке и поговорить. Понимаете меня? Подобно тому, как хирург вскрывает тело человека, чтобы узнать причину болезни и вылечить её; подобно тому, как психиатр «вскрывает» разум больного, чтобы понять, что с ним не так, так и писателю порой необходимо быть циничным и толстошкурым, чтобы беспристрастно наблюдать и анализировать весьма эмоциональные и драматичные моменты жизни людей. Хотя после, описывая в своей книге увиденное, он может хоть залить всю свою рукопись слезами. Вот такое раздвоение. Учитесь управлять своими эмоциями. Дисциплина чувств — это не про бесчувствие и равнодушие; напротив, этот навык делает чувства и переживания острее.

Признаться, Егор тогда не очень понял слова учителя; как это можно чувствовать острее, запрещая себе эти самые чувства. Но сейчас он начинал вникать в смысл этих слов. Потому, что речь шла не об отказе от чувств, а лишь об умении контролировать их проявления. Не только внешние, но и внутренние, когда эмоции мешают делу.

Вот это «задание по практике» и пытался Егор теперь выполнить, сидя в холле хосписа, слушая разговоры персонала и посетителей, беседуя с Таней, родителями, одноклассниками.

С другой стороны, Егор действительно был рад, что в его жизни появилась Таня, даже учитывая довольно трагические обстоятельства этого появления. Несмотря на разницу в возрасте, ему было интересно с ней. Необходимость заботиться о ком-то, сознавая при этом, что это забота не формальная, а реально нужная и необходимая, вызывала в нём какие-то новые, незнакомые ему чувства. Егор совершенно искреннее переживал за Таню и сочувствовал ей. Если вначале её история воспринималась им так, словно он читал какой-то роман, то позже он смог преодолеть эту невидимую преграду отстранённости и проникся к девочке искренним участием, поражаясь её стойкости, уму и выдержке. И её способности при этом не уйти с головой в омут своей беды, а ещё и рисовать. Да как! Егор был в полном восторге от её рисунков. Ну и, в конце концов, новый друг Тани был по своей натуре мальчиком добрым, а то, что при этом не всегда отзывчивым — так то происходило лишь от излишней его погружённости в свой мир фантазий. Откуда реальная жизнь совершенно бесцеремонно его теперь вытаскивала. И Егор, к своему удивлению, вдруг начинал понимать, что ему это даже нравится. Баланс между миром грёз и реальностью начинал выправляться и приходить в соответствие с его взрослением.

Родители Егора видели это тоже, и полагали большой удачей. Последнее время их всерьёз начинала беспокоить самоустранённость сына от жизни, уже граничащая с инфантильностью. А между тем их Егор взрослел, и как решить эту проблему без подросткового бунта отрицания они не знали. А потому избегали каких-то резких движений, опасаясь утратить контакт с сыном. Сейчас же они с удовлетворением отмечали, как Егор, благодаря своей новой подруге, самостоятельно решает эту задачу.

Нина Сергеевна и Павел Михайлович буквально подняли «на уши» пол города, но выполнили все свои обещания. Мама Тани получила бесплатное место в городском хосписе, её отец — обещанную квартиру. В свою очередь родители девочки также исполнили свою часть договора; их отказ от родительских прав был оформлен по всем правилам, и Нина Сергеевна, вовсю используя свой «административный ресурс», смогла добиться разрешения на проживание Тани в их семье, а не в детдоме, ещё до завершения процедуры удочерения.

Родители Егора использовали практически все свои ресурсы, как финансовые (и даже залезли в долги), так и моральные (а в их среде такие обязательства ответных услуг ценились куда дороже денежных), но не жалели о принятом решении ни одной минуты. Они с удовольствием наблюдали за крепнущей дружбой сына и принятой в их семью девочки, и радовались происходящим изменениям в характере Егора.

Таня делила с Егором одну комнату на двоих, но при желании они могли заниматься и по отдельности, хотя явно предпочитали держаться вместе. Для сна девочке выделили диван в гостиной, переставив мебель, и сформировав тем самым как бы немного отгороженный угол. Егор предлагал заменить свой диван на двухэтажный модуль для себя и Тани, чтобы ей не надо было спать в проходной гостиной, но Нина Сергеевна и Павел Михайлович решили не спешить с этим, предполагая в будущем проблему нахождения в одной комнате взрослеющей девочки и взрослеющего сына. Хотя, они понимали, что всё равно в одной квартире всех нюансов близкого контакта избежать невозможно. Хорошо ещё было то, что Таня вела себя спокойно и естественно, без лишней стеснительности или напротив — игнорируя приличия. Девочка всё больше нравилась Нина Сергеевне, но она, понимая всю неоднозначность и драматизм ситуации, в которой та оказалась, не спешила душить Таню явными проявлениями своей любви и заботы, а старалась действовать исподволь, незаметно, полагая, что со временем её приёмная дочь привыкнет к ней и ответит взаимностью.

В школе также постепенно привыкли к тому, что Егор и Таня всегда приходят и уходят вместе. Да и на переменах их нередко можно было увидеть рядом друг с другом. Если вначале кто-то ещё пытался подшучивать по этому поводу, то вскоре, когда стало известно о болезни мамы девочки и о том, что сама Таня теперь живёт в семье Егора, шутки как-то сразу прекратились.

Однако, не все дети проявляли сердечную доброту и участие по отношению к Тане, но уже по другой причине. Прошлая семья девочки не бедствовала; отец Тани зарабатывал неплохо, но всё же её семья и не роскошествовала. А уровень материальной обеспеченности считывался подростками «на ура», и прежде всего по одежде; особенно теперь, когда школьная форма была отменена. Ну и по некоторым иным признакам, конечно; рассказам о проведенном лете, домашних покупках, марке автомобиля и пр. Общество начинало стремительно делиться по уровню благосостояния и по возможностям, которые из этого проистекали. Теперь даже среди детей появились и цвели махровым цветом ранее нетипичные для детских коллективов зависть со стороны одних, и пренебрежительность, граничащая с презрением со стороны других, обусловленная разностью материального достатка семьи. Егора, как было сказано ранее, многие считали в школе «мажором» — представителем состоятельного слоя населения. Но из-за его отстранённости от всех, он слыл хоть и богатым, но безвредным чудаком, который просто не ценит своего счастья. За что его, между прочим, некоторые не любили ещё сильнее, чем если бы он возможностями своих родителей хвастался. Таким образом, его недолюбливали как бедные, из-за отсутствия у него финансовых проблем, а также и богатые — из-за того, что он не вписывался с ними в один круг.

Таня же явно принадлежала к слою небогатых. Что вполне отчётливо демонстрировали её одежда и обувь. И когда началось холодное время, быстро выяснилось, что вся её прошлогодняя тёплая одежда девочке мала, обувь разношена, а то, что ещё годится, вид имеет весьма непрезентабельный. Разумеется, родители Егора не могли пройти мимо этого обстоятельства. Нерешительные заявления самой Тани об отсутствии острой необходимости в срочной покупке одежды, были Ниной Сергеевной мягко, но решительно отметены, и Танин гардероб претерпел кардинальные изменения в лучшую сторону. И вот этого, кое-кто из учеников, ей простить уже никак не мог.

— Не сильно-то нос задирай; это всё не твоё, ты всем чужим пользуешься.

— Тебя подобрали, словно бродяжку. Наверное, слишком громко плакала. Вот и взяли, как котёнка с помойки. Из милости.

— Егору ты не пара; он с тобой только из жалости возится. Нужна ему приживалка какая-то сопливая, можно подумать. А жалость, между прочим, унижает. Была бы у тебя гордость, как у нормальной девчонки — не полезла бы в чужую семью, где побогаче.

В ответ на все эти обидные фразы Таня отвечала презрительным молчанием, и лишь ещё выше вздёргивала свой тонкий аристократический нос. Но конечно, её это задевало. Она не умела прятаться от «внешних» неприятностей в свой внутренний мир, как это наловчился делать Егор, а жаловаться ему или его грозной подруге Свете она, во-первых, стеснялась, а, во-вторых, считала ниже своего достоинства. В конце концов, Егор сам учил её никогда и никак не реагировать на обидные дразнилки, прозвища и т.п. Он говорил, что обзывающие непременно заметят, что вызывает наиболее бурную реакцию, и будут специально бить именно по самому больному. Егору это всё рассказал отец, когда сам Егор столкнулся с подобной травлей, а теперь Егор так учил Таню.

— Я не могу постоянно быть рядом, да и гоняться за каждым, кто что-то крикнул, это глупо. Да и поймаю — что сделаю? Не драться же с половиной школы.

— Но ты же ведь заставил извиняться тогда этого толстого Вову, — возражала Таня.

— Это было «показательное выступление»; предупреждение, что ты теперь не одна. Что есть, кому за тебя заступиться. И прямых оскорблений никто спускать не станет. Но самая лучшая защита от обычных дразнилок — это не реагировать на них. Тогда они просто потеряют смысл. А для этого нужна выдержка и крепкие нервы. Но у тебя всё это есть.

Таня отлично понимала разницу между обычной дразнилкой и тем, что ей шипели завистливо другие девочки, но Егору не жаловалась, рассчитывая, что справится сама. Однако, вскоре он всё же узнал об этом.

Однажды, когда Егор ожидал Таню после уроков, он услышал, как кто-то, пробегая мимо, крикнул в её сторону «дворняжка-подобрашка», но увидев Егора ойкнул и поспешил улизнуть с глаз подальше. По дороге домой они с Таней шли молча; но, в конце концов, Егор не выдержал, и, не глядя на расстроенную девочку, спросил, вздохнув:

— И как давно это происходит?

Таня пожала плечами;

— Я не записывала.

Егор поморщился;

— Почему ты не сказала мне сразу?

— А зачем? Ты же сам говорил, что не сможешь драться со всеми. Говорил, что нужно просто не обращать внимание. Вот я и не обращаю.

— Я не так говорил; я говорил, что не надо радовать обидчиков, бурно реагируя на обзывалки. Но внимание обращать надо. И запоминать.

— Я и не реагирую. Ни бурно, ни не бурно. — Но ты расстроена. Я же вижу.

— Я не расстроена, — Таня привычно уже дёрнула подбородком вверх.

— Таня, — Егор остановился, заставив остановиться и Таню. — Я тебе не враг — я тебе друг. И ты не просто «кто-то», а полноправный член нашей семьи. И судя по тому, что я слышал, здесь не простые дразнилки. Была задета вся наша семья. И ты расстроена. ТЫ — РАССТРОЕНА.

— Они сказали, что меня взяли из жалости. С помойки, — помолчав, решилась Таня, — ты и сам тогда, в парке, сказал, что тебе меня было жаль. А ещё они говорят, что жалость унижает, и что у меня нет гордости и достоинства. И что я живу у вас приживалкой, а тебе вовсе не нужна.

Как Таня не крепилась, при этих словах она всё же не выдержала, и глаза её налились слезами. В конце концов, она была просто маленькой девочкой. И у любого есть свой предел прочности. Егор неловко обнял подругу, погладил её по голове прямо по шапке, а затем, присев на корточки, заглянул Тане в лицо снизу-вверх;

— Таня, разве я когда-нибудь обидел тебя хоть чем-то? Или может моя мама или папа что-то тебе сказали, не так посмотрели, что-то неправильно сделали?

Таня молча помотала головой, разбрызгивая притаившиеся в глазах слёзы.

— Тогда зачем ты обижаешь нас? Ну какое унижение? О чём ты? Мы же все просто любим тебя.

— И ты? — улыбнулась Таня, размазывая слёзы по щекам.

— А я больше всех, — улыбнулся ей в ответ Егор, вставая, и вновь, со вздохом, привлекая Таню к себе.

— Но почему они тогда так говорят?

— Завидуют, — пожал плечами Егор, отпуская Таню и поднимая её портфель.

— Чему? — горько усмехнулась Таня, — Что такого сладкого в моей жизни, чтобы мне завидовать? То, что моя мама лежит в больнице, откуда никогда не выйдет? Разве можно променять маму на вещи, если они завидуют моим вещам?

— Самые глупые завидуют вещам, — ответил Егор, — а те, кто поумнее завидуют тому, что ты не брошена, что тебя есть кому любить, что есть те, кому ты не безразлична, что кто-то заботится о тебе. Потому, что они сами никому не нужны. Вот и злятся на тебя; стараются уколоть, задеть.

— Но я и раньше слышала это про жалость, что она унижает, — сказала, совсем успокаиваясь, Таня.

— Это цитата, — сказал начитанный Егор, — Всего лишь. Вы будете проходить это в старших классах. Всего лишь слова одного из выдуманных персонажей. И это не правда.

— Не правда? — удивилась Таня, — тогда зачем это изучают в школе?

— Мне не нравится эта фраза, — ответил Егор. — Это людоедская мораль какая-то.

–Людоедская? — переспросила Таня, — почему?

— Потому, что в русском языке слова «любить» и «жалеть» всегда стояли рядом, были практически синонимами. Ты ведь знаешь, что такое синонимы?

Таня кивнула

— А ещё есть такие слова, как «милосердие», «сопереживание», «сочувствие», «доброта» и другие с тем же смыслом. И что же, все они кого-то «унижают?

— Они говорили «из милости», — тихо добавила Таня.

— «Милость» — это всего лишь проявление «милосердия», — вконец рассердился Егор. — Говорить, что это кого-то унижает могут лишь идиоты или подлецы; те, кто хотел бы изгнать из нашей жизни, из нашей морали, из нашей души, если угодно, обычную доброту. «Милость сердца» — это прекрасные слова и прекрасное качество человека. Милосердие — это забота о ком-то, не о себе. Проявление любви. Я бы мог ещё подумать о тех случаях, когда человек испытывает жалость к самому себе; нет ли в этом унижения человеческого достоинства. Ведь одни могут идти на эшафот с гордо поднятой головой, а другие будут рыдать от жалости к себе. К себе, а не к кому-то. Но упрекать кого-то в том, что он унижает другого человека, проявив жалость, заботу, милосердие — это именно, что людоедство. Другого слова у меня для этого нет.

Остаток пути они вновь проделали молча. У самого подъезда Таня, дёрнув Егора за рукав, заставила его посмотреть на себя, и, привстав на носочки, по-прежнему не говоря ни слова, ткнулась холодными носом ему в щёку.

* * *

Позже Егор всё же поговорил с главными обидчицами своей маленькой подруги. Те смотрели на него недобро и молчали.

— Зачем Вы преследуете девочку? — спросил Егор, одаривая их хмурым взглядом, не сулившим им ничего хорошего. А вид прогуливавшейся невдалеке Светки лишь подкреплял их плохие предчувствия. — Разве мало ей того, что её мама вот-вот умрёт, и что она живёт в чужой семье? Вы хотите себе такого же «счастья»?

— Она живёт в богатой семье, — ответила самая смелая.

— Чужой, — напомнил Егор.

— Богатой, — стояла на своём школьница. — Почему ей вдруг всё, а другим ничего? Кто она такая? Это несправедливо. Надо делиться.

— Наша семья делится, — спокойно ответил Егор, чувствуя, как в нём закипает злоба.

— Почему же именно с этой соплюхой? Ей же вообще ничего не надо, кроме её альбомов и карандашей.

— Почему всё ей? — внешне всё также спокойно, но держась уже из последних сил, ответил Егор, — потому, что её любят, а вас нет. Вот почему.

Егор повернулся, чтобы уйти, но ему не дали;

— Это почему же нас не любят?

— Потому, — ответил Егор, поворачиваясь к ним, — что вы злые и завистливые. Нет в вас ни сочувствия, ни сострадания, ни дружелюбия, ни сердечности; вы пустышки, без капли доброты. Такие как вы — мне отвратительны. И если вас кто-нибудь и полюбит — то только такие же, как вы сами. А других вы не стоите.