Неточные совпадения
— Может
быть, для тебя нет. Но для других оно
есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал о страданиях своих братий и
заговорил.
Перебирая предметы разговора такие, какие
были бы приятны Сергею Ивановичу и отвлекли бы его от разговора о Сербской войне и Славянского вопроса, о котором он намекал упоминанием о занятиях в Москве, Левин
заговорил о книге Сергея Ивановича.
Но прошла неделя, другая, третья, и в обществе не
было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости,
заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И в обществе, в особенности теперь занятом другим,
было совершенное равнодушие. В литературе тоже в продолжение месяца не
было ни слова о книге.
Сергей Иванович вздохнул и ничего не отвечал. Ему
было досадно, что она
заговорила о грибах. Он хотел воротить ее к первым словам, которые она сказала о своем детстве; но, как бы против воли своей, помолчав несколько времени, сделал замечание на ее последние слова.
— Костя! сведи меня к нему, нам легче
будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, —
заговорила она. — Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я могу
быть, может
быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело от этого.
— Нет, Стива не
пьет…. Костя, подожди, что с тобой? —
заговорила Кити,
поспевая за ним, но он безжалостно, не дожидаясь ее, ушел большими шагами в столовую и тотчас же вступил в общий оживленный разговор, который поддерживали там Васенька Весловский и Степан Аркадьич.
— А! княгиня! вот приятная встреча! —
заговорил он. — А я
был у вас.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему
было хорошо. Алексей Александрович между тем,
заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже
было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Левин
был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких, ничего не говорил о них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он не смел
заговорить.
Что? Что такое страшное я видел во сне? Да, да. Мужик — обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг
заговорил по-французски какие-то странные слова. Да, больше ничего не
было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего же это
было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые призносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине.
— Петр Дмитрич, Петр Дмитрич! — умоляющим голосом
заговорил он в отворенную дверь. — Ради Бога, простите меня. Примите меня, как
есть. Уже более двух часов.
Разговор между обедавшими, за исключением погруженных в мрачное молчание доктора, архитектора и управляющего, не умолкал, где скользя, где цепляясь и задевая кого-нибудь за живое. Один раз Дарья Александровна
была задета за живое и так разгорячилась, что даже покраснела, и потом уже вспомнила, не сказано ли ею чего-нибудь лишнего и неприятного. Свияжский
заговорил о Левине, рассказывая его странные суждения о том, что машины только вредны в русском хозяйстве.
— Так зачем ты женился?
Был бы свободен. Зачем, если ты раскаиваешься? —
заговорила она, вскочила и побежала в гостиную.
Она поспешила
заговорить с матерью, чтобы взгляд ее не
был замечен.
Заговаривая с мужиками о том же и делая им предложения сдачи на новых условиях земель, он тоже сталкивался с тем главным затруднением, что они
были так заняты текущей работой дня, что им некогда
было обдумывать выгоды и невыгоды предприятия.
Тут вдруг
заговорило несколько голосов, и высокий дворянин с перстнем, всё более и более озлобляясь, кричал громче и громче. Но нельзя
было разобрать, что он говорил.
— Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и
быть не может, —
заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
Левин во всё время исполнения испытывал чувство глухого, смотрящего на танцующих. Он
был в совершенном недоумении, когда кончилась пиеса, и чувствовал большую усталость от напряженного и ничем не вознагражденного внимания. Со всех сторон послышались громкие рукоплескания. Все встали, заходили,
заговорили. Желая разъяснить по впечатлению других свое недоумение, Левин пошел ходить, отыскивая знатоков, и рад
был, увидав одного из известных знатоков в разговоре со знакомым ему Песцовым.
«Кроме формального развода, можно
было еще поступить, как Карибанов, Паскудин и этот добрый Драм, то
есть разъехаться с женой», продолжал он думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства noзopa, как и при разводе, и главное — это, точно так же как и формальный развод, бросало его жену в объятия Вронского. «Нет, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко
заговорил он. — Я не могу
быть несчастлив, но и она и он не должны
быть счастливы».
— Помни одно, что мне нужно
было одно прощение, и ничего больше я не хочу… Отчего ж он не придет? —
заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому. — Подойди, подойди! Подай ему руку.
— Но отношения наши не могут
быть такими, как всегда, — робким голосом
заговорила Анна, с испугом глядя на него.
— Вот, ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, —
заговорила она со слезами оскорбления и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую, что мой долг
быть с мужем, когда он в горе, но ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
Получив ее согласие, он
заговорил с женой по-французски о том, что ему еще менее, чем курить, нужно
было говорить.
— Нет, Алексей Александрович! — вскакивая
заговорил Облонский, — я не хочу верить этому! Она так несчастна, как только может
быть несчастна женщина, и ты не можешь отказать в такой….
Словом, пошли толки, толки, и весь город
заговорил про мертвые души и губернаторскую дочку, про Чичикова и мертвые души, про губернаторскую дочку и Чичикова, и все, что ни
есть, поднялось.
Он начал
было возражать, страшило грубо
заговорило: «Приказано сей же час!» Сквозь дверь в переднюю он увидел, что там мелькало и другое страшило, взглянул в окошко — и экипаж.
Но еще более бранил себя за то, что
заговорил с ним о деле, поступил неосторожно, как ребенок, как дурак: ибо дело совсем не такого роду, чтобы
быть вверену Ноздреву…
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у всех, —
есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг
заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди
будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она
будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен
был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его
была не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его
был скорее практический человек.
Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг
заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не могу: «Матерь божия, не оставь их!..» Тут уж боль подступила ей под самое сердце, по глазам видно
было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так и текут.
Ассоль, посматривая в ее сообщительные глаза,
была твердо уверена, что собака могла бы
заговорить, не
будь у нее тайных причин молчать.
— Ведь этакой! Я нарочно о вашем деле с вами не
заговаривал, хоть меня, разумеется, мучит любопытство. Дело фантастическое. Отложил
было до другого раза, да, право, вы способны и мертвого раздразнить… Ну, пойдемте, только заранее скажу: я теперь только на минутку домой, чтобы денег захватить; потом запираю квартиру, беру извозчика и на целый вечер на острова. Ну куда же вам за мной?
— Слушай, Разумихин, —
заговорил Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого
был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…
— Что мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? —
заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. — Ну как я предложу Роде не приходить? Он так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу, а тут и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет, как узнает, и… что тогда
будет?
Но «гуманный» Андрей Семенович приписывал расположение духа Петра Петровича впечатлению вчерашнего разрыва с Дунечкой и горел желанием поскорее
заговорить на эту тему: у него
было кой-что сказать на этот счет прогрессивного и пропагандного, что могло бы утешить его почтенного друга и «несомненно» принести пользу его дальнейшему развитию.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! —
заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так
была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя…
— Господи, Дунечка! —
заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, — вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли; легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому
буду радоваться!
Хотели
было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию… потому что ведь мы
были одни, совершенно одни, — протянула она жалобным голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что
заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно, несмотря на то, «что все уже опять совершенно счастливы».
— А я так уверена, что он и завтра
будет то же говорить… об этом, — отрезала Авдотья Романовна и уж, конечно, это
была загвоздка, потому что тут
был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперь
заговаривать.
Вечером того же дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и думал о ней. В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам
заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно
было быть: разве не должно теперь все измениться?
— Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, —
заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать
было некого. А Катерина Ивановна приказала вас очень просить
быть завтра на отпевании, утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей сделать… Она велела просить.
— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то
был и жениться хотел, — вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом
заговорил.
Вскоре все
заговорили о Пугачеве. Толки
были различны. Комендант послал урядника с поручением разведать хорошенько обо всем по соседним селениям и крепостям. Урядник возвратился через два дня и объявил, что в степи верст за шестьдесят от крепости видел он множество огней и слышал от башкирцев, что идет неведомая сила. Впрочем, не мог он сказать ничего положительного, потому что ехать далее побоялся.
— Я полагаю, —
заговорил он снова уже более взволнованным голосом, а зяблик над ним в листве березы беззаботно распевал свою песенку, — я полагаю, что обязанности всякого честного человека
быть вполне откровенным с теми… с теми людьми, которые… словом, с близкими ему людьми, а потому я… я намерен.
— Катерина Сергеевна, —
заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем
есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
— Та осина, —
заговорил Базаров, — напоминает мне мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время
был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом: я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что
был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
У старушки от радости, от вина, от сигарочного дыма совсем закружилась голова; муж
заговорил было с ней и махнул рукою.
— Спасибо, Аркаша, — глухо
заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по бровям и по лбу. — Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка не стоила… Это не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь, что ей трудно
было прийти сюда при тебе, особенно в первый день твоего приезда.
Одинцова произнесла весь этот маленький спич [Спич (англ.) — речь, обычно застольная, по поводу какого-либо торжества.] с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась к Аркадию. Оказалось, что мать ее знавала Аркадиеву мать и
была даже поверенною ее любви к Николаю Петровичу. Аркадий с жаром
заговорил о покойнице; а Базаров между тем принялся рассматривать альбомы. «Какой я смирненький стал», — думал он про себя.
— Ого, вы кусаетесь? Нет, право же, он недюжинный, — примирительно
заговорила она. — Я познакомилась с ним года два тому назад, в Нижнем, он там не привился. Город меркантильный и ежегодно полтора месяца сходит с ума: все купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка, женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно
пил, нажил какую-то болезнь. Я научила его как можно больше кушать сладостей, это совершенно излечивает от пьянства. А то он, знаете, в ресторанах философствовал за угощение…