Неточные совпадения
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат
продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец,
того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
— Телегу, папаша, телегу! — едва выговаривал
тот и
продолжал бежать.
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и не очень любил молоко, но выпил его целый стакан и пошел к себе спать. Ему все еще
продолжало быть грустно.
— Ты сам меня как-то спрашивал, —
продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество,
тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф,
то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— Архиерею на попа жаловалась, —
продолжал полковник, —
того под началом выдержали и перевели в другой приход.
Полковник, между
тем,
продолжал самодовольствовать.
— Я ничего не делаю, — отвечал
тот,
продолжая лежать, развалясь.
— А
тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, —
продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, —
тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!
— Потом он с
теми же учениками, —
продолжал Павел, — зашел нарочно в трактир и вдруг там спрашивает: «Дайте мне порцию акрид и дивиева меду!»
— И вообразите, кузина, —
продолжал Павел, — с месяц
тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман,
то я был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из
того, что вы прочли.
Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне
то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!» В это время
то одна половина молящихся,
то другая становится на колени; а дисканты все
продолжают петь.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед
тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, —
продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!
— А о чем же? — возразил в свою очередь Павел. — Я, кажется, —
продолжал он грустно-насмешливым голосом, — учился в гимназии, не жалея для этого ни времени, ни здоровья — не за
тем, чтобы потом все забыть?
— Нет, не
то, врешь, не
то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее
продолжать своей мысли. — Я жизни, а не
то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— А я вот-с, —
продолжал Павел, начиная уже горячиться, — если с неба звезды буду хватать,
то выйду только десятым классом, и
то еще через четыре года только!
— Это-то и дурно-с, это-то и дурно! —
продолжал горячиться Павел. — Вы выйдете титулярным советником, — обратился он снова к правоведу, — вам, сообразно вашему чину, надо дать должность; но вы и выучиться к
тому достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели.
«О! Когда придет
то счастливое время, —
продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, — что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь».
— Все мы, и я и господа чиновники, —
продолжал между
тем Постен, — стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме
того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
Всеми этими допытываниями он как бы хотел еще больше намучить и натерзать себя, а между
тем в голове
продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум.
— И папенька-то ваш тоже, —
продолжал Макар Григорьев
тем же сердитым голосом, — пишет: «Прими сына!» Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве?
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! —
продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между
тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
— Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с
тем, чтобы идти в военную службу, —
продолжала Мари с участием.
— Д-да, — протянул
тот. — Убранство комнат, —
продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное — ну, на это у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
— Как что же? — перебил его Неведомов. — Поэзия, в самых смелых своих сравнениях и метафорах, все-таки должна иметь здравый человеческий смысл. У нас тоже, —
продолжал он, видимо, разговорившись на эту
тему, — были и есть своего рода маленькие Викторы Гюго, без свойственной, разумеется, ему силы.
— Кроме
того, —
продолжал Павел, как бы не слыша его замечания, — ее необходимость доказывается общим верованием всех народов.
— Потому что, —
продолжал Неведомов
тем же спокойным тоном, — может быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и есть — это разум.
У Еспера Иваныча он
продолжал бывать очень редко, но и
то делал с величайшим усилием над собой — до
того ему там было скучно.
Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на
то, Салов без всякой жалости
продолжал с ним играть.
— Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, — сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что
тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и
продолжал мрачно сопеть.
— Да, она опять приехала — возвратилась к мужу, —
продолжала m-lle Прыхина
тем же знаменательным тоном.
— А
то знаете еще что, —
продолжала она, расходившись, — у папаши работал плотник и какой ведь неосторожный народ! — рубил да топором себе все четыре пальца и отрубил; так и валяются пальцы-то в песке! Я сама видела.
— Нет, этого не следует, —
продолжал Неведомов своим спокойным тоном, — вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности,
то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба — это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее.
— Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, —
продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, — если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня,
то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?
— «Посмотрите, —
продолжал он рассуждать сам с собой, — какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между
тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!..»
— Какой славный город Москва, —
продолжал между
тем Плавин, — какой оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального.
Павел между
тем все
продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что лицо у ней как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении.
— Теперь
та же самая комедия начинается, —
продолжал он, — вам хочется спросить меня о Клеопатре Петровне и о
том, что у меня с ней происходило, а вы меня спрашиваете, как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше прямо, как и что вам угодно знать по сему предмету?
— И Неведомова позовите, —
продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» — и как у
того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в
то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
— А черт его знает! — отвечал
тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, —
продолжал он, показывая головой в
ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
— Стану я всякой свинье служить, — говорил он,
продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между
тем очень умно вел с господами разговор.
Извините меня, господа, —
продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, — барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою
того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний.
— Каждое воскресенье-с! — сказал Захаревский. — И посещать его, —
продолжал он опять вкрадчивым голосом, — почти долг каждого дворянина… один не приедет, другой, — и нет собраний, а между
тем где же молодежи и девушкам повеселиться!
— Тоже жадный, —
продолжал Добров, — бывало, на ярмарчишку какую приедем, тотчас всех сотских, письмоводителя, рассыльных разошлет по разным торговцам смотреть — весы ладны ли да товар свеж ли, и все до
той поры, пока не поклонятся ему; а поклонись тоже — не маленьким; другой, пожалуй, во весь торг и не выторгует
того, так что многие торговцы и ездить совсем перестали на ярмарки в наш уезд.
Оказалось, что Вихров попал ногой прямо в живот спавшей в коридоре горничной, и
та, испугавшись, куда-то убежала. Он очень хорошо видел, что
продолжать далее розыски было невозможно: он мог перебудить весь дом и все-таки не найти Клеопатры Петровны.
Сам Александр Иванович
продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо
того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил...
— Что ж мудреного! — подхватил доктор. — Главное дело тут, впрочем, не в
том! —
продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. — Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно, как это ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей!
— Все мое преступление состоит в
том, —
продолжал Вихров, — что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом — бедных наших мужиков.
— А! — произнес многозначительно полковник. — Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, — время теперь щекотливое, — прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. — Эти господа, —
продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, — господа эти, наши старички,
то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! — повторил он, ударив себя по коленке.
— Наказания вам за таковые ваши преступления, —
продолжал Абреев
тем же тоном, — положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.
—
То ужасно, —
продолжал Вихров, — бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, — это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!..