Люди сороковых годов

Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево — в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.

— А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, — говорила она, грозя ему пальчиком.

— Прямо к тебе, мое сокровище! — отвечал ей Павел.

Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее… Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему:

— Что это такое ты делаешь?

— Что ж такое? — отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: «А сам разве лучше меня делаешь?»

Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.

— Ты, ангел мой, женщина очень умная, — начал он, — но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!

— Ах, я очень рада, — отвечала она, немного сконфузясь, — меня очень дурно маленькую учили.

Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква «г» не очень строго отличалась от «х», и она писала пехать, вместо бегать.

— Прочти, что ты такое написала? — спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха.

— Бегать, — прочла Фатеева.

— Нет, не бегать, а пехать, — говорил Павел.

Клеопатра Петровна улыбнулась.

Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, — может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону… Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока. [Поль де Кок (1794—1871) – французский романист, с именем которого связано представление о чрезмерной нескромности в изображении эротических сцен.]

— Где же ты все это прочла? — спрашивал ее Павел.

— Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, — отвечала она.

«Хорош!» — подумал Павел.

Бальзака [Бальзак Оноре (1799—1850) – крупнейший французский писатель-реалист.], напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, — это тем, что о существовании «Илиады» Гомера она даже и не подозревала вовсе.

— А что же писал этот Илиад Гомер? — спросила она, перемешав даже имена.

— Клеопаша, Клеопаша! — воскликнул Павел. — Ты после этого не знаешь, что и древние греки были!

— Нет, знаю! — отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно.

— Ну, и знаешь, какой они религии были?

— Они были идолопоклонники.

— Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже — монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?

— Знаю, — отвечала с улыбкой Фатеева.

— Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.

— Благодарю вас, — неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? — возразила Клеопатра Петровна.

— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: «Музы диктовали, а Гомер писал!»

— Что же, все это есть по-русски? — спросила Фатеева.

— Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, — отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал «Илиаду» в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.

— Какая толстая и тяжелая, — сказала она.

— Сокровище бесценное! — говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге.

Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: «Фу ты, черт возьми!» Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться:

— Я многого тут не понимаю!..

— Гекзаметр этот — размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, — объяснил ей Вихров.

— Что же тут собственно описывается? — спросила Фатеева.

— Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в «Илиаде».

— Гм! Гм!.. — произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.

— То, что я тебе читал, — это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.

— Ах, это очень интересно! — сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом.

— Этого, впрочем, в «Илиаде» нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, — поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей «Илиады».

— Все это очень интересно! — повторила еще раз Фатеева.

— Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в «Илиаде», по чистоте, по спокойствию, по правильности линий — те же статуи греческие, — видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? — спросил ее в заключение Павел.

— Ничего! — отвечала совершенно откровенно Фатеева. — Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар… Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи… Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: «Представимте, mesdames, сами из себя статуй!» И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать… Вдруг начальница входит. «Это, говорит, что такое?» Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. «Хорошо, — говорит начальница, — стойте же так всю ночь!» — да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой — ужас!

— Картина недурная, я думаю, была при этом, — заметил Павел.

— Да, были прехорошенькие, — отвечала Фатеева.

— И из них же вы, я полагаю, первая были.

— Я недурна была.

— Сего качества вы и ныне не лишены.

— Я не знаю, — отвечала она кокетливо.

— А я знаю, — проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее.

Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании.

— Ну-с, что я вам толковал сегодня — завтра я вас спрошу, — сказал он.

Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее:

— Кто был Ахиллес?

— Греческий вождь, — отвечала она.

— А чем он замечателен?

— Забыла.

Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило.

«Что же это такое?» — думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. — «Посмотрите, — продолжал он рассуждать сам с собой, — какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!..»

Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо:

— Нет, душа моя, поздно тебе учиться!

— Поздно! — согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.

Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато.

— Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, — сказал он ей однажды, — но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!

— Пожалуй, позови! — разрешила ему Фатеева.

— Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, — сказал Павел.

— Очень рада их посмотреть, — проговорила m-me Фатеева.

Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.

В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу.

— Вот это merci, merci, — говорил Павел, целуя ее.

Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.

Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась.

— Там какой-то шатающийся монах зашел, — сказала она, войдя к Павлу.

— Нет, это Неведомов, — произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. — Пожалуйте сюда, Николай Семенович! — закричал он Неведомову.

Тот вошел к ним в гостиную.

— Monsieur Неведомов, madame Фатеева, — сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица.

— Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, — начал как-то тяжеловато умный Неведомов.

— Да, я так рада, что мы переехали сюда, — отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева.

— А что Марьеновский? — поспешил перебить их разговор Павел.

— Он, вероятно, сейчас придет.

— Очень рад, очень рад! — повторил Вихров.

Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой.

— А вот и он, браво! — воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля.

Вошел, в самом деле, Марьеновский.

— Madame Фатеева! — сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.

На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину… И кто она была — родственница, или… но, впрочем, он вежливо поклонился ей.

Вскоре затем раздались крики толстого Замина.

— Нашли, нашли, знаем теперь! — кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! — говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку.

— Здравствуйте, здравствуйте! — повторял за ним и Петин.

Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.

— Здравствуйте, здравствуйте! — сказал Замин, и ей потрясая руку.

— Здравствуйте! — сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом.

— How do you do? [Как вы поживаете? (англ.).] — спросил его Павел по-английски.

— Yes, [Да (англ.).] — отвечал своим чисто английским тоном Петин.

— Это он англичанина представляет! — пояснил Павел.

Та улыбнулась.

Все уселись.

— Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, — начал Замин первый разговаривать. — Болхов-город… озеро там, брат, будет в длину верст двадцать… ну, а на нагорной-то стороне у него — монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут… тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась — и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: «В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат», — слышь!.. Монахи-то — хлопотать, хлопотать, — в сенат бумагу подали: «Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?» А мужички-то сейчас к одному чиновничку — и денег дали: «Устрой дело!». Он там и написал бумагу — и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру… а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают!

— Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины — отнятие крестьян у монастырей! — сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.

— Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, — отвечал тот.

— «Дворянство — слава моего государства», — говаривала она, — произнес с улыбкой Марьеновский. — Не знаю, в какой мере это справедливо, — продолжал он, — но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.

— Кто же ему мешает это? — воскликнул Павел.

— Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях [Инвентари в юго-западных губерниях. – Инвентарями, практиковавшимися в юго-западных губерниях царской России, назывались точные описания отведенных крепостным крестьянам наделов со всеми хозяйственными принадлежностями, а также перечень повинностей, лежавших на крестьянах. Инвентари до известной степени ограничивали хозяйственный и отчасти личный произвол помещика по отношению к крестьянам.] сделали некоторым образом шаг к тому! — присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате.

— Что же тогда с нами, помещиками, будет? — спросила Фатеева.

Марьеновский пожал плечами.

— Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! — проговорил он.

— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами».

— В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, — сказал Марьеновский. — Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.

— Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, — сказал Неведомов.

Он очень любил и немцев и литературу их.

— Что немцы! — воскликнул Замин. — Всякий немец — сапожник.

— Как, и Шиллер — тоже сапожник? — спросил его Павел.

— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь на валторне играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы есть!»

— Позвольте мне представить, как барышни поют: «Что ты спишь, мужичок?» — вмешался вдруг в разговор Петин.

— Пожалуйста! — сказал с великою радостью Павел.

Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.

— Очень похоже! — сказала Фатеева.

Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:

— Merci, madame.

Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.

— Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, — с деготьком да луком.

— Хороши и противники-то их — западники, — сказал своим грустным голосом Неведомов. — Какое высокое дарование — Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны.

— Не знаю, я за границей, — начал Марьеновский, — не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.

— Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, — подхватил Неведомов.

— Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, — пояснил Павел.

— Именно: попилить и поучить! — подтвердил Марьеновский.

Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.

При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже — некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.

— Глядите, глядите!.. На что он похож? — воскликнул Замин, показывая на приятеля.

— На сухую рыбу, — проговорил Павел.

— На енотовую шубу вытертую, — сказал Замин.

Все взглянули: и в самом деле — Петин был похож на енотовую шубу.

— Совершенно шуба вытертая, — подтвердила и m-me Фатеева.

Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:

— Ну, как тебе понравились мои приятели?

— Марьеновский, по-моему, очень умный человек!

— Я этого ожидая, — подхватил Павел, — но умнее всех тут Неведомов.

— Я этого не знаю: он все больше молчал, — сказала m-me Фатеева.

— А какова прелесть — Замин с своим народолюбством и Петин!

— Петин — это шут какой-то, — отвечала Фатеева.

— Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.

M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными.