Люди сороковых годов

Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером, на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика:

— Что ж, мне сбегать к смотрителю и попросить, чтобы вы же и довезли нас до Воздвиженского?

— Я же и довезу, — отвечал ямщик, — всего версты две: генеральшу важно докачу; на водку бы только дала!

— Дадут-с, — отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: — Позволили, пошел!

Ямщик тронул.

— Ну, слава богу, что не задержали! — послышался тихий голос в карете.

Это ехала, или, лучше сказать, скакала день и ночь из Петербурга в Воздвиженское Мари. С ней ехал и сынок ее, только что еще выздоровевший, мальчик лет десяти.

Когда экипаж начал, наконец, взбираться в гору, Мари не утерпела и, выглянув в окно кареты, спросила:

— Это Воздвиженское?

— Оно самое-с! — отвечал ямщик и что есть духу понесся.

— Господи, как-то я его застану! — говорила Мари нерешительным голосом и вся побледнев при этой мысли.

В Воздвиженском в это время Вихров, пришедши уже в себя и будучи только страшно слаб, лежал, опустив голову на подушки; худ и бледен он был, как мертвец, и видно было, что мысли, одна другой мрачнее, проходили постоянно в его голове. Он не спрашивал ни о том, что такое с ним было, ни о том — жива ли Груша. Он, кажется, все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей. Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор карету, она прищурила глаза, повела несколько своим носом и затем, поправив на себе торопливо белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.

— Это я знаю, кто приехал! — говорила она не без лукавства, идя в переднюю.

Мари входила уже на лестницу дома, держа сына за руку; она заметно была сильно встревожена. Катишь, дожидавшаяся ее на верхней ступени, модно присела перед ней.

— Я, кажется, имею удовольствие видеть ее превосходительство госпожу Эйсмонд? — проговорила она, по обыкновению, в нос.

— Да, — отвечала Мари. — Но скажите, что же больной наш? — прибавила она дрожащим голосом.

— Опасность миновалась: слаб еще, но не опасен, — отвечала с важностью Катишь. — Прошу вас в гостиную, — заключила она, показывая Мари на гостиную.

Та вошла туда как-то не совсем охотно.

— А могу я его видеть? — прибавила она тем же беспокойным голосом.

— О нет, нет! — воскликнула Катишь совсем уж в нос. — Такая нечаянность может его встревожить.

Никак не ожидая, что Мари сама приедет, Катишь и не говорила даже Вихрову о том, что писала к ней.

— А вы вот посидите тут, — продолжала она простодушным и очень развязным тоном, — отдохните немножко, выкушайте с дороги чайку, а я схожу да приготовлю его на свидание с вами. Это ваш сынок, конечно? — заключила Катишь, показывая на мальчика.

— Да, сын мой, — отвечала Мари.

— Прелестный мальчик! — одобрила m-lle Катишь. — Теперь вот еще извольте мне приказать: как вам угодно почивать — одним или с вашим малюткой?

Какую цель Катишь имела сделать подобный вопрос — неизвестно, но Мари он почему-то сконфузил.

— Это все равно, он может спать и со мной, а если в отдельной комнате, так я просила бы только, чтобы не так далеко от меня.

— Так вот как мы сделаем, — отвечала ей Катишь, — я вам велю поставить кровать в комнате покойной Александры Григорьевны, — так генеральша генеральшино место и займет, — а малютку вашего положим, где спал, бывало, Сергей Григорьич — губернатор уж теперь, слышали вы?

— Да, слышала.

— Я вот по милости его и ношу этот почетный орден! — прибавила Катишь и указала на крест свой. — Сейчас вам чаю подадут! — заключила она и ушла.

Мари, оставшись одна, распустила ленты у дорожного чепца, расстегнула даже у горла платье, и на глазах ее показались слезы; видно было, что рыдания душили ее в эти минуты; сынок ее, усевшийся против нее, смотрел на нее как бы с некоторым удивлением.

Катишь между тем, как кошка, хитрой и лукавой походкой вошла в кабинет к Вихрову. Он, при ее входе, приподнял несколько свою опущенную голову.

— Вы покрепче, кажется, сегодня, — произнесла она как бы и обыкновенным голосом и только потирая немного руки.

— Кажется, — отвечал Вихров довольно мрачно.

— Пора, пора! Что это, молодой человек, все валяетесь! — говорила Катишь, покачивая головой. — Вот другие бы и дамы к вам приехали, — но нельзя, неприлично, все в халате лежите.

— Что же, это Живина, что ли, хотела приехать? — спросил Вихров.

— Ах, сделайте милость, о madame Живиной извольте отложить попечение: она теперь в восторге от своего мужа, а прежде точно, что была в вас влюблена; но, впрочем, найдутся, может быть, и другие, которые не менее вас любят, по крайней мере, родственной любовью.

— Кто же это: вы, что ли?

— Я что… я буду вас любить — как только вы прикажете, — произнесла Катишь. — Есть и поинтереснее меня.

— Я не знаю, что вы такое говорите! — произнес Вихров с некоторой уж досадой.

— А то, что шутки в сторону, в самом деле оденьтесь… Петербургская одна дама приехала к вам.

— Кто такая? Мари, что ли? — произнес Вихров, приподнимая голову с подушки.

— Разумеется, Марья Николаевна, кому же больше! — сказала Катишь.

— Господи! Да где же она, просите ее! — сказал Вихров каким-то уже ребяческим голосом.

— Нельзя ей сейчас сюда! — возразила Катишь урезонивающим тоном. — Во-первых, она сама с дороги переодевается и отдыхает; а потом, вы и себя-то приведите хоть сколько-нибудь в порядок, — смотрите, какой у вас хаос! — продолжала Катишь и начала прибирать на столе, складывать в одно место раскиданное платье; наконец, взяла гребенку и подала ее Вихрову, непременно требуя, чтобы он причесался.

— Мари приехала, Мари! — повторял между тем тот как бы про себя и заметно обрадованный и оживленный этим известием; но потом вдруг, как бы вспомнив что-то, снова нахмурился и сказал Катишь: — А Груни нет, конечно, в живых?

— Нет, померла, — отвечала та торопливо.

Вихров при этом поднял только глаза на небо.

— Тут все, кажется, теперь прилично, — проговорила Катишь, обведя глазами всю комнату, и затем пошла к Мари.

— Пожалуйте, просит вас теперь к себе, — сказала она той.

Мари пошла; замешательство ее все более и более увеличивалось.

— А мне, maman, можно к дяде? — спросил ее сын.

— Нет, нельзя, — отвечала ему почти с досадой Мари.

— Ты после, душенька, к дяденьке пойдешь, — объяснила ему наставническим голосом Катишь.

Мари вошла проворно в кабинет Вихрова.

— Боже мой, как ты похудел! — сказала она сильно испуганным голосом.

— Да, порядочно! — отвечал ей Вихров, взяв и целуя ее руку.

— Были бы кости, а мясо наведем! — подхватила шедшая тоже за Мари Катишь; потом она подвинула Мари кресло, и та села на него.

— Но скажи, что такое с тобой случилось, простудился, что ли, ты? Неужели тебя этот несчастный выстрел так испугал? — говорила Мари.

— Тут много было причин; я и до того еще себя не так хорошо чувствовал… А что супруг ваш? — прибавил Вихров, желая, кажется, прекратить разговор о самом себе.

— Он в Севастополе.

— В Севастополе? — воскликнула радостным голосом Катишь. — Где и я скоро буду!.. — заключила она, подняв с гордостью нос.

— Да, — продолжала Мари, — и пишет, что они живут решительно в жерле огненном; целые дни на них сыплется град пуль и ядер — ужасно!.. Я к тебе с сыном приехала, — присовокупила она.

— С Женичкой? Ах, покажите мне его.

— Я сейчас его приведу, — сказала Катишь и пошла, но не сейчас привела мальчика, а медлила — и медлила с умыслом.

У Катишь, как мы знаем, была страсть покровительствовать тому, что — она полагала — непременно должно было произойти между Вихровым и Мари.

Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.

— Ну, поди сюда, мой милый! — сказал ему Вихров, и когда Женичка подошел к нему, он поцеловал его, и ему невольно при этом припомнился покойный Еспер Иваныч и сам он в детстве своем. Мальчик конфузливо сел около кровати на стул, который тоже подвинула ему Катишь.

Разговор мало как-то клеился.

— Я, когда сюда ехала, — начала, наконец, Мари, — так, разумеется, расспрашивала обо всех здешних, и мне на последней станции сказали, что Клеопатра Петровна в нынешнем году умерла.

— Да, умерла! — отвечал, нахмуриваясь, Вихров.

— Покончила свои страдальческие дни! — подхватила Катишь.

— А вы, кажется, были ее приятельницей? — спросила ее Мари кротким голосом.

— Я была ее друг! — подхватила Катишь каким-то строгим басом.

Она за что-то считала Мари не совсем правой против Клеопатры Петровны.

Разговор на этом месте опять приостановился.

— Вы, надеюсь, — заговорил уже Вихров, видимо, мучимый какой-то мыслью, — надеюсь, что ко мне приехали не на короткий срок?

— На месяц, на два, если ты не соскучишься, — отвечала, покраснев, Мари.

— Я-то соскучусь, господи! — произнес Вихров, и голос его при этом как-то особенно прозвучал. — Но как же мы, однако, будем проводить наше время? — продолжал он. — Мы, конечно, будем с вами в карты играть, как в Петербурге собирались.

— В карты играть, — говорила Мари; смущение в ней продолжалось сильное.

— Но чем же молодца этого занять? — сказал Вихров, показывая на мальчика.

— Пусть себе гуляет, ему физические упражнения предписаны: беганье, верховая езда, купанье, — отвечала Мари.

— А, в таком случае мы должны сделать некоторое особое распоряжение. Я тебя, мой друг, поручу одному старику, который тебе все это устроит. Потрудитесь послать ко мне Симонова! — прибавил Вихров, обращаясь к Катишь.

Та вышла и сейчас же привела Симонова.

— Вот это, братец, сын одного заслуженного генерала, который теперь в Севастополе. Про Севастополь слышал?

— Наслышан, ваше высокоблагородие; война сильная, говорят, там идет.

— Ну, так ты вот этого мальчика займи: давай ему смирную лошадь кататься, покажи, где у нас купанье — неглубокое, вели ему сделать городки, свайку; пусть играет с деревенскими мальчиками.

— Merci, дядя! — воскликнул вдруг мальчик, крайне, кажется, обрадованный всеми распоряжениями.

— Слушаю, ваше высокоблагородие, все будет сделано, — проговорил и Симонов очень тоже довольным голосом. — А когда вам что понадобится, то извольте кликнуть старика Симонова, — прибавил он, почти с каким-то благоговением обращаясь к мальчику.

— Ну, ты можешь теперь уходить, — сказала ему Катишь.

Симонов тотчас же ушел.

— Вы, кажется, распорядились и достаточно устали, — обратилась она к Вихрову, — да и вам, я думаю, пора чаю накушаться и поужинать.

— Поужинайте, кузина! — сказал ей Вихров.

— Хорошо, — отвечала та и вместе с сыном ушла.

В зале они увидели параднейшим образом накрытый стол с чаем и легким ужином. Это все устроила та же Катишь: она велела ключнице вынуть серебро, лучший чайный сервиз, прийти прислуживать генеральше всей, какая только была в Воздвиженском, комнатной прислуге.

Вскоре после того гости и хозяева спали уже мертвым сном. На другой день Катишь почему-то очень рано проснулась, все копошилась у себя в комнате и вообще была какая-то встревоженная, и потом, когда Мари вышла в гостиную, она явилась к ней. Глаза Катишь были полнехоньки при этом слез.

— Марья Николаевна, — начала она взволнованным голосом, — я теперь вручаю вам моего больного, а мне уж позвольте отправиться в Севастополь.

— Но зачем же так поспешно? — возразила было Мари.

— Невозможно мне долее оставаться, — отвечала каким-то даже жалобным голосом Катишь, — я уж два предписания получила, не говорила только никому, — присовокупила она, как-то лукаво поднимая брови.

Катишь в самом деле получила два требующие ее предписания, но она все-таки хотела прежде походить за своим близким ей больным, а потом уже ехать на службу.

— Если так, то конечно, — отвечала Мари. — Я только буду просить вас найти там моего мужа и поклониться ему от меня.

— Сочту это за приятнейшую и непременнейшую для себя обязанность, — отвечала Катишь, модно раскланиваясь перед Мари, и затем с тем же несколько торжественным видом пошла и к Вихрову.

— Ну, Павел Михайлыч, — начала она с вновь выступившими на глазах слезами, — теперь есть кому за вами присмотреть, а меня уж пустите в Севастополь мой.

— Очень жаль, — отвечал он. — Только позвольте!.. — прибавил он и, торопливо встав с постели, торопливо надев на себя халат и туфли, подошел к столу и вынул оттуда триста рублей.

— Позвольте мне, по крайней мере, презентовать вам на дорогу.

— Ни за что, ни за что, — воскликнула было Катишь.

— В таком случае вы меня обидите, я рассержусь и опять занемогу.

— Но ведь и вы меня обижаете… и вы обижаете! — говорила Катишь.

— Ей-богу, рассержусь, — повторил еще раз Вихров в самом деле сердитым голосом, подавая Катишь деньги.

— Повинуюсь вам, хоть и с неудовольствием! — сказала, наконец, она, принимая деньги, и затем поцеловала Вихрова в губы, перекрестила его и, войдя снова к Мари, попросила еще раз не оставлять больного; простилась потом с горничными девушками и при этом раздала им по крайней мере рублей двадцать. Катишь была до глупости щедра, когда у нее появлялись хоть какие-нибудь деньги. Собрав, наконец, свой скарб, она ушла пешком в город, не велев себе даже заложить экипажа. В последних главах мы с умыслом говорили несколько подробнее о сей милой девице для того, чтобы раскрыть полнее ее добрую душу, скрывавшуюся под столь некрасивой наружностью.