О книгоедстве

Цви Владимирович Найсберг

Цивилизация совершенно невообразимо хищна и утилитарна во всех своих простейших и плотских «воинственно благих» устремлениях. Культура подчас излишне возвышенна и парит в облаках абстрактной и вовсе совсем не в меру во всем обезличенной благости духа, довольно-то редко находя для себя нужным спускаться с тех самых седьмых небес на грешную землю.

Несколько позднее другой классик Антон Палыч Чехов, медленно отхаркивая кровью свои легкие, собственно, в связи с тем и утратил всякую веру в Господа Бога, а как раз потому и принялся он разнузданно разглагольствовать о некоем всеобщем полезном труде, что всех нас вскоре выведет на единственно верный и, безусловно, правильный путь.

Ясное дело, что ему, до тех дней как-никак вполне здоровому человеку, вдруг сколь однозначно понадобилась весьма существенная помощь со стороны окружающих его людей, а он это со всею очевидностью сразу вот никак невзлюбил.

Да только причем это тут все то население его страны, а тем паче еще и все прогрессивное человечество эдак ведь тоже разом в придачу?

Его мозг, отравленный расхолаживающим действием туберкулеза, безусловно, продолжил все также всемогуще верно творить.

Однако все, то довольно позднее его творчество вполне однозначно оказалось и близко же явно не тем, чем были некогда ранее так и проникнутые светом, теплом и иронией произведения, которые его великий ум создавал некогда доселе ведь прежде.

Нет, теперь это было нечто, хотя и тоже всецело незаурядное, однако совсем же изрядно при всем том отчаянно заунывное, и пусть те поздние произведения Чехова по-прежнему были наделены искрой гениальности, но в точности таковы они были, в том числе и по всему своему непомерно расхолаживающему действию.

Психика читателей сколь безудержно в те ныне на редкость отдаленные времена нещадно тогда подвергалась массированной атаке совершенно же отчаянно несносного чеховского нигилизма.

78

И это именно доктор Чехов, при помощи всех тех необычайно гениальных своих пьес, собственно, и создал довольно действенное психологическое давление на всю ту безнадежно хрупкую, да и совсем отчаянно же ранимую душу русского человека.

И вот он тот, безусловно, так яркий пример тех и впрямь сколь весьма поздних его просоциалистических воззрений.

Чехов, «Три сестры»:

«Милый Иван Романыч, я знаю все. Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге… Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно! В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать».

И вроде бы все тут чисто житейски до чего только совсем вовсе же незыблемо верно.

Да, может, то и впрямь было бы, собственно, именно так, кабы, конечно, не все, то довольно-то крайне неприглядно и бурно вскоре затем весьма вот сходу разом последовавшее.

«Тоска по труду, о боже мой, как она мне понятна! Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли!