…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ПЕРВЫЙ. ПРЯДЬ ПЕРВАЯ…ВЕТЕР ИЗ БЕЗДНЫ Нить 1

Ветер веял над необъятными северными лесами, уже побитыми желтенью редких берёз и дубов средь бескрайнего хвойного моря сырых тёмных ельников и медностволого сосняка на возвышенных гривах холмов. Между ними как бусины ярко сверкали лазурью и зеленью топкие чаши озёр, точно диски зеркал в обрамлении зелени чащ. В лёгких, невидимых оку потоках средь золота листьев парили блестевшие серебром на свету паутинки. Сквозь белую хмарь облаков устремлялись на юг косяки перелётных птиц, собиравшихся в стаи — и печальная песнь журавлей в синеве бездны неба заставляла сжиматься сердцá её слышавших.

Осень шла над землёй.

Одетый поверх простёганной кожаной верховни́цы в долгополую лёгкую кольчугу и открытый шелом с наносником всадник одной рукой придерживал короткую пику — чащи тут были дремучие, того и гляди как на стадо вепрей нарвёшься — а другая ладонь за поводья правила вороным конём. Путник на ходу вслушивался: не уловит ли ухо за током собравшихся стай лесных птах и звуков сокрытого в этих лесах селища, куда лежал его путь. Однако за пернатым граем, шумом осеннего ветра, шёпотом золотого моря березняков и скрипом ветвей чернолесья не было слышно ничего, что могло бы говорить о близком людском жилье, затерянном в этих бескрайних и диких чащобах — ни человеческих голосов, ни рёва домашней скотины, ни отзвуков стука топора или молота в кузне.

Усталый конь недовольно пофыркивал, перешагивая через то тут то там встречавшиеся на его пути замшелые упавшие сухостоины ёлок и чахлых берёз, и на ходу оскубывал низкую лесную траву. Малоезжая тропа — и так неприметная — превратилась в усыпанную бурой иглицей и шишками узкую стежку. С правой стороны от всадника из непролазной чащи доносился приближающийся шум лесной реки, где казалось бы совсем рядом бурлили о коряги и камни бегущие воды.

И вроде то нужное селище было неподалёку… но как на него выйти из круговерти тропинок меж гряд и холмов? Озадаченный всадник устало вертел головой, пытаясь найти хоть какие приметы забытой уже им дороги туда. Давно почтенный Доннар не отправлял его сюда с посланием — верно, лет десять уже миновало с тех пор, и в памяти мало что нынче осталось — лишь смутные обрывки пути в этот затерянный среди северных чащ уголок. Вестовой голубь может и лучше бы справился с этой задачей — но не всё, что не пишется рунами, та бессловесная птаха сумеет донесть кому нужно.

Пустив коня сквозь ольшаник и низкий густой ельник воин вскоре выехал к узкой реке, и вид её берегов показался знакомым. На той стороне потока среди высоких еловых нетр виднелись верхушки ветвей обширной дубравы, окружавшей пологую гору с возвышавшимся надо всеми прочими деревьями, росшим из голой вершины огромным раскидистым дубом — здешнее место фръялстáлле, прежних собраний свободного люда дейвóнов — священная земля судилищ и празднеств этого северного края.

— Ага, вот оно самое… Значит уже недалеко мы с тобой! — странник потрепал гриву скакуну, — лишь бы тропу ту до селища нам отыскать теперь, Ворон — а там будет тебе овёс, а мне мёд с дороги. Но-о-о, увалень — пошли!

Вдоль берега тянулись топкие низкие луговины в обрамлении камыша. То и дело к реке выходили размытые водами глубокие глинистые овраги, мимо которых змеился их путь. Лесная чаща то охватывала речную пойму до самой воды, то опять отступала. Внезапно прямая тропа снова резко вильнула в чащобу и там стала новым развилком, заставив путника остановить жеребца на распутье.

— Ах ты… — осёкшийся на полуслове гонец не стал поминать в этом диком безлюдном лесу ни Хвёгга, ни кого из незримых коварных духов глухомани одедрáугров, и так водивших его по чащобам кругами весь день, грозя завести в самые гибельные дебри и топи — и там не иначе сожрать их с конём без огня и без соли и лука. Солнце над головой медленно стало клониться к закату, и сумрак под сводами елей неторопливо сгущался. И хоть час ещё не был предзакатный, однако усталый вестоносец заторопился отыскать нужное ему селище, не желая одному ночлежить в глухой чаще — и вновь пустил коня по ближайшей к нему узкой пешей тропе.

Лесной ручей в пять локтей шириной пересёк его путь — и там, откуда змеились бурлящие на выступавших камнях и поваленных стволах елей бурые воды, донеслись приглушенные звуки коровьего мычания и блеяния барана. Где-то вдали на незримом для путника пастбище позванивали бубенцы, что носит на шее домашняя скотина.

— Ну хоть кто-то живой отыскался! Но-о-о, Храфн! — всадник обрадованно подстегнул коня по бокам ударом сапог в стременах и направил того вдоль ручья. Срубив выхваченным из ножен мечом пару низко нависших над водой и преграждавших его путь колючих еловых ветвей он на слух приближался к топтавшемуся рядом стаду, чтобы спросить у скотопасов прямой путь к их селищу, затаённому среди чащ.

Лес наконец выпустил его из своих тенистых нетр в мрачном сплетении колких ветвей на открытый приречный луг, поросший травою и низким кустарником. Рябые коровы лениво лежали всем стадом, кося глазами на чужака и лениво пережёвывая отрыгнутую жвачку. За старою маткою бегали остриженые под зиму овцы, а под дубом на самой опушке копались в земле несколько округлившихся к осени свиней, собирая грязными рылами опавшие спелые жёлуди, похрюкивая и тряся лопухами широких щетинистых ушек.

Всадник огляделся вокруг, пытаясь отыскать взором тех, кто сберегал от лесных хищников и разбойной наволочи всю эту живность жителей бюгдэ. У края леса стоял крытый камышом высокий шалаш из ветвей, около входа в который спиной к чужаку уселся и сам скотопас. От холода и непогоды его защищал шитый из волчьих шкур плащ с накинутым на макушку глухим наголовником, делая стать угловатой и грубой, словно то был не человек, а неведомое лесное чудовище или сам бродячий дух пустошей одедрáугр. Рядом лежал длинный кнут, а по правую руку множество уже готовых и ещё недоплетеных корзин из окорённого ивового прута и размоченного в воде липового лыка. Склонив набок голову и даже не оборачиваясь на конскую поступь позади себя пастух что-то плёл, резво перебирая пальцами — не иначе очередную корзину.

— Фью-у! Эй, человече! — присвистнув сперва окликнул его всадник, сердясь, что этот нерасторопный увалень даже не повернул головы, хотя цокот конских копыт он уж точно услышал. И приблизившись почти вплотную окрикнул:

— Хвала Всеотцу! Не укажешь путь к здешнему селищу?

Пастух одним движением ладони сбросил наголовник, что-то надевая на голову, и приподнявшись с земли обернулся. Всадник опешил, увидев перед собой вместо здорового мужика рослую девушку — совсем ещё юную, на вид не старше шестнадцати-семнадцати зим — в венке из опавших берёзовых и дубовых ветвей с листвой вокруг головы, который она видимо только что доплела, позабыв о своих не доделанных кошах и корзинах.

— Не видал я ещё, чтобы девка — одна — в такой глуши пастухом была… — почесав под шеломом затылок вместо приветствия молвил озадаченный воин, глядя на незнакомку сверху вниз с высоты коня и не замечая вокруг никого из сопровождающих деву мужчин.

— Ну вот увидал… — нисколько не боясь чужака спокойно улыбнулась в ответ та, и от её искрящегося взора синих как васильки глаз у всадника вмиг пропала вся накопившаяся на сердце за день блужданий досада с усталостью, — ты едешь с вестями в Глухое селище, почтенный?

— Так, если только отыщу путь в ваше Хейрнáбю́гдэ. Совсем я потерял тропу в этих лесах, как бы не пришлось заночлежить в чащобах… Должен был Вепрево Копыто поехать сюда — да другие ему поручили дела, в чём он лучше посилен.

— А тут так с начала времён, надёжно укрыто от всяких очей — и не всякий гость сможет пройти, не то что незваный. Иначе не нарекли бы Глухим наше селище.

— Так как мне до него проехать-то, дева? Я спешу — везу много срочных вестей для старого Скегге от его родича Доннара.

Девушка улыбнулась, окидывая путника острым взором васильково-синих глаз из-под жёлто-рыжего кольца венка, и указала рукой на протоптанную скотиной тропу, уходившую в чащу.

— Туда езжай, по коровьим следам — скоро и печные дымы за холмами увидишь. Назовись от кого ты, и люди Хеннира тебя впустят.

— Благодарю, красавица! — всадник кивнул головой, намереваясь развернуть коня в указанный бок, — доброго дня тебе!

— А что за вести? — полюбопытствовала вдруг у него девушка, вороша в чёрном кругу затухшего кострища зардевшие искрами угли и раздувая их жар на клок сена, чтобы разжечь себе новое пламя.

— Любопытна ты, красавица, — шутя пригрозил он той пальцем, — не по тебе такие важные вести для свердсманов!

— Если я девка — не значит, что дура… — язвительно усмехнулась в ответ та, раздув огонёк и швырнув на него ветняка.

— Чья ты дочь, красавица? Старый блодсъёдда Скегге с супругой такую языкастую расстарался слепить? — в голосе у всадника послышалось заигрывание, глаза его заискрились как маслом намазанные. Он приблизил фыркающего коня на пару шагов, внимательно разглядывая незнакомку.

Что-то неуловимо памятное показалось воителю в её юном обличье на обрамлённом золотом волос открытом лице. Морща лоб в воспоминаниях усталый гонец снова обвёл девушку пристальным взором — её крепкую и чересчур уж высокую, но ещё не налившуюся в полную силу женства стать, округленные и горящие юным румянцем щёки и пронзительный взор синих словно весеннее небо очей под высоким открытым лбом… Но чьё же это было неуловимое подобие, кровь от крови кого — его память не подсказала.

На шее пастушки мужчина мельком вдруг заметил тонкий кожаный шнурок унизанного сухими ягодами рябины и шиповника нашейного знака-оберега Áдурмóдринн, Праматери — обычный для всех жён и дев их дейвóнского племени. Но у этой не один он свисал с ремешка. Вместе с вырезанным из витого корня символом Гефáдринн — Дарующей — изображавшим очертания сопровождаемой серою тенью державшей в руках серп и чашу женщины с носимым в её округлившемся чреве дитём, прикрытый девичьим знаком виднелся другой оберег. Краем ока гонец разглядел очертания вырезанных из кости трёх грозовых стрел Горящего — закопченный и потемневший, словно прежде залитый кровью.

Не деве с рождения было суждено носить такой знак-скъюту бесстрашных мужей-воителей. Видно как некая память, крепко сберегаемая и хранимая, достался ей этот чужой оберег — от отца ли, от брата или мужа — хотя вряд ли та ещё была в жёнах, как по её вольному дерзкому виду и девичьим ещё одеяниям решил вестоносец, рассматривавший пастушку.

Услышав последние слова путника девушка вдруг потемнела лицом, и взгляд её стал не то чтобы хмурым — колючим — словно настороженный ёж поднял ввысь свою острую шубу.

— Нечего тебе это знать… — как-то холодно и жёстко ответила она вполголоса.

— Ух, как сурова! Что же ты в глухомани скотину без братьев пасёшь? Не страшно одной?

Вместо ответа девушка лишь кивнула головой в сторону шалаша, где у отворённого проёма на колу висел длинный охотничий лук и открытая стрельная сумка.

— И стреляешь, наверное, метко? — ухмыльнулся конник, подзадоривая девчонку, — много ворон посшибала?

— Ветер зря не тревожу, — она так и не улыбнулась больше ни уголком рта, — вижу, твой кóгурир не научил тебя, увальня, не цепляться к чужим дочерям.

— Ишь ты какая! Вот подрезать бы тебе язык, сороке! — рассердился опешивший от её невероятного нахальства всадник, — наш Бурый за такую дерзость пусть и не бабью, но не одну голову прежде снёс всяким неучтивцам! Не девкой была бы — так сразил твою шишку дурную как репу! — словно секирой махнул он рукой указующе-грозно, о чём только что говорил.

— Если дерзость по правде ему, мой дядя терпит такую, — негромко ответила незнакомка.

— Погоди-ка ты, малая… Наш кóгурир тебе что же, выходит — дядя? — всадник внимательно взглянул на девушку — и умолк как язык проглотив.

Взор его вновь торопливо обежал лицо пастушки и упёрся в тот знак Горящего, что висел на шее вместе с девичьим оберегом Праматери. В глаза путнику бросились прежде не замеченные им, а теперь открывшиеся взору вырезанные на костяной глади две тонкие руны — «сиг» и «тивз» — Победа и Стремление — еле заметные человеческому глазу за столько локтей.

И в этот миг путник вдруг вспомнил, точно запертая память отверзлась незримым ключом — на какого человека так неуловимо похожа эта уже не девочка, но совсем ещё молоденькая девушка, уже впрочем годящаяся в невесты или чья-то невеста — такая же высокая и крепкая как и её упокойный отец, на чьей могучей шее некогда висел этот знак боевой ярости Всеотца, чьи три огненные стрелы срываются с небес ярким отблеском Его гнева.

И ещё раз присмотревшись к пастушке, всадник неуверенно спросил:

— Так ты… ты, значит, будешь дочерью Стерке?

Девушка ничего не ответила — однако во взгляде её путник увидел ответ на вопрос.

Всадник снял с головы лёгкий шелом с наголовником, почтительно преклонив голову перед ней.

— Прости меня за дерзкий язык, тиу́рра… Я помню твоего славного отца — хоть и был совсем юн, как под рукой Конута обучался военному делу и сражался подле него. Не держи гнева — с полудня не знал отдыха по вашим чащобам, несу всё подряд, не подумав… — в его виноватом пристыженном голосе теперь не было и тени прежней бахвальной удали.

— Ты и вправду его дочь — теперь и с лица узнаю́, — он опасливо смотрел на так и молчавшую девушку, вмиг потеряв былую уверенность и не смея поднять на неё взор свысока как мгновение назад.

— И имя твоё я помню, почтенная… Дочерь достойной Брулы из Эваров, Майри.

Она снова улыбнулась краешком рта — словно добрые слова о рано почивших матери и отце зажгли огонёк в её синих глазах, заставив их потерять холодную твёрдость.

— Не сержусь я, почтенный. А как стреляю — поедешь через ворота, там по частоколу головы бродячей нáволочи наколоты. Так скотокрадов, кто на добро наше зарились, и мой один есть…

— Ну если так, Конуту есть кем похвалиться в чертогах у Всеотца — пусть и не даровал тот ему сыновей. Он был славный воитель, каких сейчас мало… — гонец развернул коня и направился к указанной тропе в сторону скрытого там за лесом селища.

— Эй, постой! — вдруг громко окликнула его девушка, и всадник послушно придержал жеребца, — ты так и не сказал, что за вести везёшь Хенниру?

— Война, — кратко ответствовал воин — и помолчав миг, добавил, — твой дядя Доннар призвал собирать людей. Скоро многие дейвóны сядут по коням — всем орнам наш ёрл повелел выставить огромное войско.

— Вот как — всем сразу… А с кем война началась? — взволнованно спросила она, — опять с теми южанами из-за гор?

— Нет, тиу́рра. С а́рвейрнским áрвеннидом, старым Дэйгрэ Медвежьей Рубахой. Слышала должно быть ты, что последние годы творилось в Помежьях… На Великом Совете все орны дейвóнов возняли мечи в согласии с волей владетеля, присоединившись своими загонами к воинству Скъервиров.

— Я поняла, почтенный. Скачи скорей, а то скоро уже вечер! Как стемнеет — ворота затворят до сáмого утра, тогда и впрямь заночлежишь в лесу. Ночью наш Скегге не велит пропускать в селище никого из чужих.

— Я понял, тиу́рра, благодарю! Храни твои дела Всеотец!

Конь резво поскакал по тропе, унося вестоносца грядущих смертей в лесную чащу, за которой недалеко уже лежало Хейрнáбю́гдэ — Глухое селище — место, где испокон жили в этих краях ещё со времён Дейна родичи Доннара Бурого, старшего брата её упокойного отца. Майри Конутсдо́ттейр молча смотрела тому вслед — и что за думы лежали у неё в этот час на душе, по взволнованному девичьему лицу было трудно понять…

Вечером, сидя за столом в освещённой заревом смоляных светилень просторной горнице за чашей щедро поданной хозяином горячей медовухи с редкими тут пряностями из дальних восточных земель, славно отужинавший вестник долго рассказывал вершнему в Хейрнáбю́гдэ последние вести. Он кратко изложил о том, что происходило в уделах под рукой ёрла — как весь этот год на восточных Помежьях взрастало насилие, о прибытии осенью а́рвейрнского посольства и кровавой резне в Красной Палате, о случившихся стычках и битвах, о сборах дейвóнского воинства во всех стерквéггах и гейрдах. Подперев кулаком подбородок Хеннир молча внимал вестоносцу, теребя бороду, и изредка переспрашивал гонца о том или ином событии, как уже ведётся война, сколько пеших или конных кóгуров из чьей земли выставлено и куда.

— Пока что по всем Помежьям идут лишь мелкие стычки с врагом, как и было ещё до обвещения распри — и повсеместно в тех городищах и селищах во время сборов воинства распалились волнения средь народа. Поселяне по зову всяких крикунов и вожаков из числа людей ёрла взнялись избивать своих прежних соседей из а́рвейрнов и сочувствующих им, калеча и изгоняя прочь от родных мест, отнимая нажитое добро и творя насилие над беззащитными.

Гонец на миг стишил речь, отхлебнув хмелящего мёда из чаши.

— Распалившиеся толпы сейчас даже присягавших служить Къёхвару в его воинстве наймитов из Эйрэ убивают напропалую, чего уж об иных молвить… У Дубового Корня дубы гнутся не от желудей, а от удавленных. Так вершитель Хакон Длинноногий нещадно расправился со всеми жившими там рыжими от мала до велика, хоть и клялись они дому ёрла на верность.

— Волчий умёт… Лишь огонь распаляют такими делами, выблю́дки! — ругнулся нахмуренный Скегге.

— Верно! Убитых и изувеченных сейчас не обчесть. И не чудо, что и в уделах áрвеннида и союзных землях также вознялись бесчинства над живущими там дейвóнами — и гонят тех в наши владения босыми и без корки хлеба, мужей забивая до смерти, а жён с девами бесчеща насилием. Ненависти накопилось столь много, что даже все уповавшие на мирный исход потеряли всякую веру в то, и вслед за иными острят копья и седлают коней. Все Помежья в полночных уделах объяты огнём. Да и на юге не лучше кровищей смердит… — проворчал он, отхлебнув ещё мёда.

— Дурные известия… Сношай их всех волки, выблю́дков безмозглых! — Хеннир угрюмо почесал бородищу, внимая гонцу, — в Помежных Раздорах видал я таких, кто про меру забыл, лишь на испуг перед ним уповая…

Хозяин допил медовуху из чаши, отерев рукавом бородищу.

— Помню, как городище Дубовая Ветвь там спалили дотла люди скригги Сторгейров из данников Ёрваров, поддержав нам союзных Ам-Родри в войне против Западных Ниалл. Всех мужиков перевешали, прочих сгоняли из селищ в болота и скалы нещадно. Баб и девок… сам понял что делали. Угли и пепел остались там от Коннендэир… Страх наводили на рыжих в тех землях — косой взгляд те боялись поднять. Кто не понравился чем — сразу в петлю на сук. И от лихости стали на шлемы цеплять ветви дуба горелые — мы, мол, такие — дрожите вокруг.

Зажурчала струя медовухи по чащам, наполнив их хмелем до верха.

— А потом чего было?

— Потом… Как-то в осень ту ехали всем их загоном по пустоши — и лишь Горящий то знает, как в чистом просторе попали в засаду. Им те ветви засунули знаешь куда, перед тем как повесили всех как собак — кого в сшибке той взяли живыми?

— Да уж понятно куда… — хмыкнул гость.

— Да не туда — а в глаза… С той поры прочим так же горячим весь пыл поутих точно дикие звери бесчинствовать.

— Ну так — рыжих чтоб обхитрить надо быть трижды умным! — гость отхлебнул, утирая ладонью усы с бородой, — как в той песне «Девица у брода» — слыхал же — когда брат скригги Ёрваров занял уделы владетелей Озера в годы дарения Мурхадда, и на встречу явилась дочь фейнага с кучею юных служанок, с коей он речь там завёл подле брода о дани и выкупах. А на второй день явился он с братьями к женщинам сам без брони, ожидая всё тех же девиц там увидеть — а в одеждах служанок их ждали воители фейнага, и всех утопили в реке до единого…

— Слыхал… И уж побольше тебя-то… — Хеннир щедро глотнул от души, вновь наполняя себе и гонцу чаши хмелем, — да — давно уже там на моей памяти не случалось такого кровопролития как теперь.

— Верно, почтенный. Походу скажу, видно никому уже не удастся в тиши отсидеться за бабу держась. Всем ко́пья придётся поднять… — согласно кивнул головою посланец.

— А что повелел наш скригга?

— Скригга с Доннаром и прочими собирают загоны к выправе — но раньше конца зимы или даже начала весны мы не выйдем всем воинством. Так мне велено передать. Пока что Бурый назначил тебе отправить под его руку несколько человек, годных для войска — конных со всем оружием и припасами.

— Будут, — утвердительно кивнул Скегге, отхлебнув медовухи из чаши, — но я не смогу отправить их всех прямо завтра, не собрав в дорогу как следует. Половина мужей из селища сейчас далеко в лесу на работах. Пока я выправлю к ним на рассвете гонца, и пока все успеют вернуться с возами, уйдут полных два дня.

— И не надо пока. Мой путь лежит не в Вингу, а дальше на восток к прочим нашим селищам и укрепям до конца Каменных Ворот.

— Ясно — аж в самую глушь, где медведи под окнами гадят… Свезло же тебе! — пробурчал Бородач, покосившись куда-то набок.

— Уж как есть. Ещё седмину в седле по лесам с бездорожьем и кручам трясти себе кости.

— Если заедешь ты в Западный Дол, то сумеешь сесть к Хедину Челноводу на судно, и по Зыбице сможешь добраться до многих из селищ водою. Он как раз теперь там, привёз крупы и соль из Высокой Дубравы на торжище.

— Посмотрим. В общем, такие известия вот. Доннар собирает лучших из воинов, кто осенью выступит на Помежья, а прочие понадобятся лишь к весне. Так что готовь сыновей и родню к оружию. Это пока всё, что я должен тебе передать из уст Бурого.

— Спасибо за вести, гость. Что же — с а́рвейрнами биться так с а́рвейрнами. Да, давно уже не было подобной войны… С десятка два лет верно, как завершились Помежные Распри…

— Два десятка, как же! — несогласно отозвалась накрывавшая с другими женщинами к ужину стол говорливая жена Хеннира, — да я на роду не припомню, чтобы против их áрвеннида готовились выставлять такие могучие силы, и чтобы сам Эрха вновь повёл бы войска на восход. Считай, со времён Сторстрид не было такой войны с Эйрэ — почти целый век!

— Да помолчи ты, жена! — хмуро огрызнулся Хеннир, теребя густую бороду, — что война и верно будет лютой словно Великая Распря — то правда, клянусь зубами Эльда. А что у меня со счётом дурно — ты и так сама знаешь…

— А кто же ещё — кто двунадесять из десяти насчитает на пальцах? — съязвила супруга Бородача.

— Да хватит тебе уж! — озлился смутившийся Хеннир, — ты перстами считала, а я на костяшках их — и дело-то… А сраму подняла на двадцать три года вперёд!

— На двадцать четыре! — вновь уколола супруга жена.

— Ну, опять началось… — пробурчал Скегге под нос негромко.

— Скоро к тебе прибудет младший сын Доннара, — добавил гонец, перебив их размолвку, — вот с ним и пойдут твои люди к Помежьям. А я пока лягу спать, позволишь? Врать не стану, почтенный — скамья у тебя жестковата…

Охая, гость неловко поёрзал на лавке, переминаясь с ноги на ногу.

— Дорога была дальняя — все кости отбил, пока еле добрался в эту вашу лесную глушь…

— Какую там глушь? Глухое селище мы зовёмся! — поправила гостя опять вмешавшаяся в их мужской разговор жена Хеннира.

— Да без тебя знаем! — вспылил хозяин, — жена, чего ты во всё своим словом как ёрш в во́лок лезешь?!

— Кто бы сказал?! Ты тридцать лет мне на каждое слово перечишь — а сам ума ни на ломаный хри́нгур себе не прибавил! — шикнула она на мужа, став руки в боки.

— Вот же ты завелась, говорливая! Уймись — Праматерью пока, а не самим Хвёггом прошу! — забурчал старый Скегге — но тут же притих, — а куда ты кувшин убираешь? Ну чего ты меня перед гостем позоришь… ну право уж, милая? — пробурчал он, горячо недовольствуя, но и ласково льстя своей половине — нежно хватая ту за руку и удерживая пузатый горлач на столе, — ну чего ты уж, Уна?

— Это ты сам уймись, старый обжора! Веди гостя спать — у него уж от сна голова на стол падает, а ты всё как филин на дубе бубнишь! Я пока созову всех за стол, час уже совсем поздний… Даже Майри, и та скотину домой пригналá, — добавила супруга Бородача, отерев тряпкой от сажи крутобокий глиняный котёл из печи, над которым парком закурился манящий запах горячего мяса в отваре из овощей и кореньев.

— Что, жена — может, сегодня ещё голову какого скотокрада притянула наша строптивица? — пошутил Хеннир, почёсывая пятернёй бороду.

— Ага — и четырёх одедраугров в стойло загнала… — фыркнула мужу супруга, — нашли чем хвалиться, что дева голóвам уж счёт началá… Это ты, дурень, с сыном научил её глупую в детстве стрельбе — лишь на горе девчонке! Ох, хлебнём мы с ней слёз от того…

Слушая её сердитое и насмешливое ворчание Скегге хмурясь сопел себе под нос.

— И послушал я, дурень, не деда, а братьев… — бормотнул он негромко — «не пожарче бери себе бабу, чтоб спать было и в зиму не мёрзно — а потише — чтоб спокойней спалось» — твердил же дубине старик…

Гонец перегнулся через стол и негромко спросил у старшего в Хейрнáбю́гдэ:

— Она ведь дочь Конута Крепкого, верно — эта дева на пастбище? Его скъюту на ней я узнал. И с лица вся в отца — кровь от крови она семя Конута.

— Она, — согласно кивнул головой спустя миг сурового молчания Скегге, — с тех пор, как упокойный же Эвар… — он снова умолкнул на миг, взволнованно сплюнув при поминании ушедшего ко Всеотцу столь страшной смертью сородича, — …единственный свидетель кончины нашего Стерке — перед тем, как в ходагéйрд себе на погибель за местью отправиться, привёз его жене искровавленный знак, что по обычаю от отца к сыну передаётся веками. Ну а раз боги успели даровать Конуту только дочерь одну, овдовевшая Брула и отдала мужневу скъюту воителя мáлой — как память о её славном родителе. С тех пор вот и носит его вместе со знаком Богини, ни дня не снимая.

— Хоть бы поостереглась эта глупая… — вздохнул он сурово, — если бы здесь, среди родичей в Хейрнáбю́гдэ, где свои все везде — так ведь порой и в другие края по торговым делам мы езжаем, или просто выправляемся проведать родню — там, где на имя Конута Стерке не один вражий глаз обернётся со злобой. А эта малая хоть бы что…

Хенннир на миг приумолк, точно вспомнив о чём-то.

— Были три года назад на большом весеннем торжище в самой Винге, продавали там мёд и рыбу со шкурами — так эта несмышлёная хоть бы за ворот отцовскую скъюту припрятала… Стоит себе перед горшками у всего народа на виду и помогает торговать моему племяннику Аснару. И тут…

— Заприметил её кто? — вопросил гонец, отхлёбывая медовуху из резного деревянного кубка — посуда и утварь тут была самой простой и небогатой, как и у большинства прочих семейств северян.

— А то… Вижу я краем ока — какой-то мужичила со шрамом на роже стоит, по одеяниям будет из Скъервиров, хоть и сам небогат — младшая ветвь какая, или вообще низкородный. И всё с каким-то сомнением зыркает на нашу Майри из-за спин торговавшегося люда. А потом как подобрался поближе и разглядел взором Конута скъюту на шее — так с лица побелел, глаза округлил как сова. Вижу — узнал он тот знак, что некогда Стерке носил — и скорее от нас прямо к укрепи с торжища бросился.

— А дальше-то что?

— Ну я тут же сыновьям старшим шепнул, чтобы они его переняли где в малолюдном месте Нижнего городища. Первенец мой Сигвар в одиночку четверых таких сможет в мешок запихнуть — не то что уж с братьями разом. Час тот на счастье был тёмный, а кругом на торжище стояли сплошь наши земляки-северяне — не из болтливых будут, раз кто узрит чего лишнего.

— А дальше-то что было, Скегге?

— Что — что? — замолчавший было Хеннир сурово стиснул ручищей всклоченную бороду.

— Спросил я его потом в чаще за городищем, гада: «узнал Конутову нашейню?» По глазам сразу понял — узнал… И что за девочка это такая отцовский знак теперь носит, тоже ему стало ясно. Быть может и один он из тех людей Къёхвара, кто её родителя подло порешили тогда ножом в спину, как нам Эвар успел рассказать перед гибелью. Ну а раз ясно — глубоких оврагов за Вингой хватает, чтобы одним языком и рукой Скъервиров стало меньше, и не дошли бы из-под сырой глины до уха ёрла нежданные вести, что жив ещё кто-то из семьи Конута.

Скегге гулко стукнул по столу кулачищем, сурово зыркнув на слушавшего его повествование об этой девушке гостя.

— Так что запомни, гонец: как выедешь за ворота — не упоминай никому и нигде, что видал её тут в Хейрнáбю́гдэ. Она ведь совсем ещё девочка — зачем ей испытывать на себе гнев ёрла за своего почившего отца?

— Уж понял, почтенный…

— Надеюсь… А иначе не я, так сам Доннар твой язык укоротит… если не рост, — прибавил он угрожающе, и чиркнул по горлу ногтем большого пальца, ясно давая понять о чём шла речь.

— Знаешь — каково оно в Хвёгговых ямах? — вдруг нахмурясь спросил он угрюмо.

— Понял, Хеннир… — согласно кивнул гонец, — не из болтливых я, родич!

— Вот и славно.

Зажурчала струя медовухи, наполняя их чаши до края. Гость, устало зевая, разглядывал своды покоя в чертоге, пробегая глазами по взрезанным в тёмной, закопченной глади окоренных брёвен и досок витым звероглавым челнам и клинкам, парусам и трепещущим стягам часин праотцов, обрамлённых плетением рун — как в древнейшую пору прихода дейвонов сюда украшали жилища их предки. Тут за целых пятнадцать веков ничего не сменилось, в этих далёких полночных уделах средь чащ и болот — ни строения, ни их хозяева — оставаясь всё так же суровыми, твёрдыми, жившими древним устоем потомками жителей Урхейминорда.

— Так ты, стало быть, младший сын Берна Волкогона? — Хеннир прополоскал меловухою горло, опять обращаясь к гонцу, — двадцать лет не видал я его, старика, как осел он в отцовском уделе у Чёрной Кручи. Как там он будет?

— Хвала Всеотцу — здоров, на восьмой десяток твёрдо пошёл. Правда, память уж стала слаба, забывает иных имена… Но о тебе вспоминает как прежде.

— Славно то слышать! А как брат его Ульф?

— Здоров точно бык — и семейство сыто́ и в достатке. Только сын среди дочек ему уродился один — и позорит отцовы седины. Не увидеть Секире наверное внуков с таким своим отпрыском…

— Что — не пробовал девок, а руку лишь портит? — ухмыльнулся насмешливо Хеннир, хлебнув медовухи.

— Да нет же…

— Что — чужих жён не по че́сти он портит? — приподнял лохматые брови хозяин.

Гонец как раз впился зубами в прожаренный окорок, набив мясом весь рот — и мыча себе что-то навроде «у-у» замотал головой в несогласии.

Хеннир нахмурился, морща в раздумьях лоб.

— Что — мальчишек хорошеньких портит паршивец?

Гонец всё никак не мог прожевать, несогласно мыча себе под нос. Хеннир взволнованно сжал рукой бороду, хмурясь сильнее.

— Что — скотину домашнюю портит негодник?

Гонец несогласно мотнул головой, через силу жуя челюстями. Хеннир совсем взволновался, округлив глаза.

— Что — быть может тогда… — запнулся на полуслове Скегге, совсем ошалев от раздумий, — не, ну слушай — тут ведь большого разврата не водится в здешних уделах… Мы же не ходагейрд всё же какой с их-то нравами!

Гонец несогласно махая рукой наконец прожевал во рту кус, поперхнувшись горячей свининой.

— Да вот ещё скажешь, почтенный! Совсем тот дурак никого ведь не портит! По пьяни подрался с соседом на торжище — а тот ему дал проме́ж ног так уда́ло, что быть теперь парню последним в роду, бедолаге…

Хеннир вздохнул в облегчении, вытерев лоб.

— Уффф… А то я уж подумал дурного такого, всего перебрал о чём слышал…

— Тебя как послушать, почтенный — так в Винге той меньше грехов там отыщется, а не в ваших болотах… — хмыкнул гонец, приложившись опять к медовухе, — я-то думал, вы тут кроме пьянства иного не знаете в старых семействах дурного на Севере…

— Где ты пьянство у нас тут увидел, почтенный? — насупился Скегге, держа в руках полную чашу, — жизнь суровая здесь — надо же сердце чем греть в этих чащах…

— Да что за позор вы тут мелете — слушать противно! Тьху! — сурово окрикнула мужа и гостя ворчливая жена Бородача, недовольно взирая на тех.

— Да какой тут позор — жизнь людская такая… — развёл руками Хеннир, — вот позор — пьяным бабу валять, чтоб потом дураки народились, как случается даже у знатных… А пойдём-ка, почтенный — час поздний и вправду, чтоб речи плести до утра. А то чую, полено в загривок мне бухнет, как сердить будем сердце моё ненаглядное Уну… Как там Сигвар Железная Кость — наш тогдашний вожак по выправам? Или об Агиле Мечеломце расскажешь чего, как там мой давний товарищ? — увлекая за собой гостя из горницы хозяин Хейрнáбю́гдэ продолжил расспрашивать того о родичах по младшим ветвям их семейства — и не забыв прихватить со стола ещё не опустевший до дна кувшин с медовухой.

— Вот уж не даст человеку поспать перед дальней дорогой! — недовольно пробурчала жена Скегге, убирая со стола вместе со служанками и младшими дочерьми да невестками остатки вечерней трапезы всего их большого семейства.

Гасли огни лучин и светилень в покоях и спальнях. Затихали шаги у нагретых печей и лежанок. Хейра́бю́гдэ отходило ко сну, и лишь недрёмные совы волнующе ухали в чаще, когда на дворе наступала глухая безлунная ночь.

Ветер веял над вольным простором обширной равнины в преддверии круч залесевших холмов, шелестевших листвой древних ясеней, что взмывали свечами к лазурному небу. Осень здесь была лету подобна, лишь отняв томный жар у дневного светила, принеся с собой свежесть прохлады и обильней налив спелым соком плоды многочисленных лоз и садов, согнув под тяжестью урожая богатые хлебные нивы. Но сейчас яркий солнечный диск затемнила огромная туча, слишком тёмная для дождевой — и без хлябей небесных разверзшихся бывшая страшной, угрозливой, лишь тревожащей сердце её исполинскою мрачною тушей, надвигавшейся с запада от далёкого моря на просторы раздола, протянувшегося от городища на север.

На раздорожье сбегавшихся тут умощёных булыжником трёх большаков двое конных застыли напротив друг друга. Множество всадников двух больших загонов уже выправлялись по разным дорогам, взняв ввысь древки копий и жала двуручных мечей на плечах, пока их предводители кратко прощались, ведя разговор меж собой, застыв в отдалении от оставшихся к югу ворот городища. Его белые стены из светлого камня мерцали в густеющем сумраке, наползавшем на Холм Ясеней из нутра тёмной тучи.

Мерно шагали кони, выбивая по камню подковами цокот, гремело железо брони их наездников. Первые из шедших загоном на север поравнялись с безвольно бредущим навстречу им путником в рваных одеждах, без каких-либо знаков семейств или купеческих и ремесленных домов среди южных уделов. Взгляд очей его был безрассудным, ковылял он хромая на левую ногу, был весь в язвах и сед точно пепел — но едва мимо странника стали плестись скакуны, он привзнялся и вскинул ладонь к небесам.

— Воззрите туда, где его длань простёрлась! Страшитесь идущего тенью над нами — и железа его в хладной длани!

— С дороги, человече! — сурово окрикнули путника первые конные, отстраняя его от себя жалами пик.

— Над землёю идёт, не покосы кладёт — горы! Стонет земля, стонет море! — палец его взвился ввысь, где в глубине рокочущей тучи сверкали далёкие молнии — точно лезвия кос, жнущие от неба и до земли в бушующем океане клубящихся волн черноты.

— Тьху на тебя, чёрный язык! Прочь со своими прорицаниями! — беззлобно ругнулся скакавший тут первым помощник их вершнего, долговязый и крепкий мужчина в добротной полосчатке, грозя предвещавшему вскинутым череном пики.

— Гони его к Хвёггу, Подкова! — одобрительно окрикнул кто-то из всадников.

— Жаль, что наш ёрл отнимает столь верного друга у моего дома — и тем более у меня. Честь было сражаться подле тебя, Прямой.

Он смолк на мгновение.

— Всеотец мне свидетель — я сожалею всем сердцем, что мой родной край был к тебе так суров… что когда-то ты прибыл с любимой женой и ребёнком, а покидаешь его в одиночестве, потеряв и всех близких, и столько верных людей.

Говоривший был статен, высок, тонкокостен — но крепок на вид. Тёмно-русые волосы с чернотой и загорелая смуглая кожа выдавали в нём жителя юга из древних домов их уделов, владеющих здесь до прихода дейвонов векá назад с севера. Без брони, одетый в богатую долгую верховницу с вышитым знаком их дома — семью чашами и сосудами вкруг от секиры, начавшегося от целителей славного рода владетелей — сидя верхом на породистой крепкой кобыле под высоким седлом он протянул на прощание руку второму, к кому обращался.

— Косаря в тьме ночи зрят очами сычи! Косит не отдыхая, мольбам не вникая — как и сколько ты не кричи! — размахивал странник руками, во всё горло выкрикивая в лица сотен вооружённых путников свои угрозливые слова, не боясь их пинков и проклятий, бредя вдоль дороги к воротам далёкого гейрда, всё ближе и ближе к застывшим на каменистой обочине скакунам двух предводителей.

— Зря ты так думаешь друг мой. Я буду жалеть об отъезде отсюда… полюбил я ваш край за такой долгий срок. Да, потерь тут мне выпало много — но одна только дружба с тобой возместила их трижды.

— Всеотец всем даёт по нужде, как известно. Быть может однажды ты снова вернёшься сюда, Прямой. Жаль, что не вышло с тобой породниться — с моею-то стаей сестёр на выданье… — усмехнулся южанин, но снова осёкся на миг.

— Хотя прости за быть может дурное пожелание. Нет ничего тяжелее, чем всё заново начинать — как тебе какой раз уж приходится…

— Не моли, не проси — не опустит косы! Будь то селище или гейрд, словно бритвой всё скосит — что и сколько ты не поднеси! — раздавался над раздорожьем пронзительный голос седого безумца, заставляя и храбрых из храбрых затрепетать, взирая на далёкую бурю над небокраем — там, куда путь их лежал.

— Мужика и купца, храбреца, подлеца… Ратоводцев, жён, дев и сирот — без разбора всех жатвой возьмёт! Без милости косит — кладёт горы покоса… и владык не минёт! — гневный голос бродяжника взывал громче скрипа возов и ненастного рокота неба, а костлявые руки в кровавых нарывах гнилых мокрых язв развевались граблями по ветру, впиваясь перстом точно жалом в обличья воителей, шедших на север.

— Верно говоришь, Ахорн. Менять родные края и женщин иным нелёгкое дело… Тем больше, что к годам я стал что-то слишком верить в знамения Горящего. И как чую, твердят они — там мне будет последняя пядь для пристанища… — нахмурился собеседник, взирая с высоты седла на ковылявшую словно из сáмого сердца бури хромоногую стать изъязвлённого путника, от которого шарахались прочь его верные люди — страшась то ли его гнилой хвори по телу, то ли лившихся градом из уст прорицаний-вещаний.

— Бедный Безмозглый… — как-то невесело улыбнулся южанин, взглянув на шедшего к ним седого безумца, — тридцать лет он скитается по уделам, лишившись рассудка в пришествие твоего грозного родича Рауда — зривший всё сам воочию, весь тот пламень и кровь. Прежде был он владетелем с войском, хозяином многих наделов, одним из вождей всех восставших. Но сгорели в том ветре из бездны и скот, и дворцы, и любимые дети с чинами и славой почтенного Ве́нта — и теперь лишь те тени тревожат уста его страхом, смущая пугливых. Никогда его речи не слушали боги, чтоб сбыло́сь то хоть что-то из этих пророчеств… Зря тревожишь ты душу, мой друг.

Он мельком взглянул в небеса, где зловещая чернь облаков заслоняла свет яркого солнца, клубясь точно дым над пожарищем.

— Дурно вот, что вы едете в бурю — до уделов Бирксвéдде не будет пристанища, чтобы укрыться тебе от ненастья.

— Ни меня, ни тебя не пройдёт — на чужбине далёкой найдёт! Без пощады раздавит, на могиле камней не оставит — и никто тебя не помянёт! — взор горящих очей изъязвлённого странника впился в суровый взгляд не отвернувшегося от него второго из говоривших, чьё лицо было слева покрыто коростой от язв красной смерти.

— Ступай прочь, человек — не меня тебе тьмою страшить… — хмуро бросил он безрассудному. Но тот шёл уже дальше, не взирая на путников, лишь указуя перстами вокруг в пустоту — словно речь вёл с незримыми тенями, продолжая вещать о той силе, против коей не властны владетели, кою не препынить любым воинством, коя будет глуха к самым мудрым речам и пожнёт без разбора — и виновных, и трижды безвинных…

— Добрых дорог тебе, друг мой, — пожал его руку южанин, — помни — мой дом Транк всегда тебя примет с почётом, лишь узрит у ворот тень от голоса Гераде.

— И тебя пусть хранят Всеотец и ваш древний Благо Дающий, добрый Ахорн.

Тени двух всадников взмыли над пустошью поля. Кони рысью несли тех вдогонку за шедшими к северу с западом их боевыми загонами. Ветер скорой, уже надвигавшейся бури сметал суховейную пыль от следов разъезжавшихся, развевая крупинки их по́ полю — колыхая прилёгшие травы, ломая корявые сучья ветвей придорожных деревьев. Шло ненастье, тяжёлой волной заслоняя сиявшее мирное солнце.

И неистово рвали чернь туч вспышки молний на небокрае, куда ехало воинство меченого смертью воителя с угрюмым и пристальным взором, нёсшего на верховнице искусно вышитый знак дома владетелей, могущественных Скъервиров — зрившего вдаль сквозь мрак бури точно в гневное око сурового Всеотца.