…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ПЕРВЫЙ. ПРЯДЬ ПЕРВАЯ…ВЕТЕР ИЗ БЕЗДНЫ Нить 5

Вечером того сáмого дня в Хатхáлле прибыли два конных заго́на, принадлежащих к семейству владетельных Скъервиров. Первый, больший людьми числом, с кулями поклажи на сёдлах и с запряженными парами ленивых быков крытыми перекатами зашёл в ходаге́йрд с южной дороги, а второй появился чуть позже с восхода, рысью промчавшись сквозь растворённые Хли́дхельст. Стража закрыла за ними тяжёлые створы ворот Верхней укрепи, и оба предводительствовавших ими всадника спе́шились в заполненном конниками внутреннем дворе стерквéгга, поприветствовав один одного.

— Два года с тобою не виделись, родич, — прибывший с первым заго́ном, в чьём говоре слышались наречия южных уделов дейвóнских земель — высокий и крепкий, одетый в тамошнюю верховницу коротко остриженный муж на пятом десятке лет с уже седеющей небольшой бородой — пожал руку второму, более младшему, одетому по-дорожному просто, без брони и каких-либо знаков их дома на пропахшей болотом и дымом грязной простёганной подкольчужнице.

— Да, пожалуй… — тот, голубоглазый, русоволосый и жилистый, усмехнулся точно поморщившись и оглядел людей собеседника, разгружавших с вьючных коней и груженых перекатов мешки и лари их дорожного скарба — припасы, броню и оружие.

— Так значит, наш ёрл призвал тебя из Аскхаддгéйрда на место нового главы воинства тверди?

— Верно, родич. Старый Ульфгейр почил, и ёрл нежданно удостоил меня этой честью занять его место.

— Почил… От удара мечом в час посольства, — опять усмехнулся голубоглазый, — впрочем, ты же будешь боец много лучше его, верно?

— Ты о чём, Арнульф? — высокий собеседник из южного городища с Холма Ясеней пристально взглянул на того.

— Редко мы с тобою единочасно бываем в Хатхáлле, хоть и оба тут частые гости. Ты славный военачальник, Храфнварр — слишком достойный. Тем тебя ёрл и ценит, раз из всего нашего семейства призвал на это почётное место так близко к себе. Вот и стереги Высокий Чертог в столь опасное время — а владетельный Къёхвар постережёт тебя. От твоего благородства.

— А ты не меняешься, Арнульф… — взгляд южанина стал колючим и твёрдым, по его лицу со следами отметин от красной смерти на левой щеке поползли желваки. Однако и взиравший на него на полголовы ниже ростом усмехающийся воитель не поколебался взором.

— Кривое око не вправишь, как уж повелось про меня в нашем доме… — ухмыльнулся казалось не менявший с лица этой вечной усмешки голубоглазый, — ты славный военачальник, Храфнварр — умелец в осадах, поединках и нáступах, люди идут за тобой. Мои люди мне тоже верны, и сам Стейне на хорошем счету меня держит. Только дела у нас с тобой разные, и ветвь твоя в орне чуть более благородна нежели моя — бедной рвани с Помежий — а так оба мы служим на благо нашего дома. Верно?

— Мне моё ремесло по душе будет больше… — твёрдо ответил ему рослый Храфнварр.

— И про тебя я слыхал от южан много разного, о чём прочие мало тут знают… — усмехнулся чуть больше улыбчивый, пристально глядя на родича, — что ты сам — как и я…

Прибывший из Аскхаддге́йрда ничего не ответил на это — лишь лицо потемнело на миг. Он окликнул двоих помощников — долговязого бородача и широкоплечего безбородого крепыша, и отдал им распоряжения.

— Агиль — устрой скарб и людей. Конут — займёшься конями.

— Понятно, почтенный! — кивнул бородач, — Имель, Гальдур — займите людей, чтобы к ночи всё было как должно!

— Я в стряпные — узнать про жратву! — на ходу торопливо им бросил один из десятников, устремляясь к воротам средь шедшей на кухни с кошами капусты прислуги чертога.

— Вечно Лейф этот первый — как до баб и котла… — фыркнул один из двоих.

— Не завидуй, Поганка. Зуб даю — ща попрут его вон на конюшню, засранца!

— Не попрут — на то я и Счастливчик! — усмехнулся смазливый, моложе за них Лейф из Альви, вслед за служанками исчезая в воротах и уже на ходу повествуя тем что-то забавное, прерываясь под их хохоток.

— Вот везучий паршивец! — ворча сплюнул Гальдур, — опять за него будут Горм или Бер весь навоз убирать…

— Ага… Мой папаша твердил про таких хитрозадых: «лучше дурнем прикинуться, чем как дурень работать», — хмыкнул Имель, снимая с кобылы куль с кладью.

Вершний загоном вдвоём с усмехающимся уголком рта и выискивавшим что-то вокруг себя Арнульфом последовал подле него в Высокий Чертог, чьи распахнутые ворота уже ожидали прибывших. Шагая по тёмным переходам и лестницам они двинулись в Малый пиршественный зал, где для стражи и слуг в этот час накрывали стол с ужином.

— Так ты говоришь, родич, часто бываешь тут? Последние годы я редко заезжал в Вингу, много забот оставил владетель на моё попечение в Аскхаддгéйрде. Как там наш Айнир из Речной Укрепи?

— К Всеотцу не ушёл пока… — криво пошутил улыбчивый.

— Ну и язык у тебя, Арнульф… Высокий по-прежнему ве́ршит Стрю́мме-ге́йрдом, или с началом распри Къёхвар дал ему когур в Железной Стене?

— Наш Айнир такой же благородный и умелый в ратоводчестве как и ты — разве что ёрл не станет держать его подле себя, как твою молчаливую породу. Пусть свой толк изрекает подальше от Стейне и не мутит недовольных в семействе.

— Жаль, что не повидаю его. А как поживает Медвежья Лапа?

— Турса как и прежде верная левая десница владетеля.

— Отчего же вдруг левая? — усмехнулся высокий Храфнварр.

— Потому как для правой весь нужный на то ум забрал себе старый Сигвар. Но не горюй — наш родич и левой разит врагов ёрла точно медведь.

— А ты значит, сам теперь стал его коготь?

Арнульф обернулся к любопытному родичу, встретившись с ним колючим насмешливым взором, в котором блеснула живая искринка — пахну́вшая кровью.

— Нож.

Малый пиршественный зал был объят сумраком надвигавшейся ночи, который разрывали трепещущие огни разжигаемых светильниц и пламя пристенных очагов. От их украшенных изразцами стенок веяло жаром, согревавшим собравшихся к ужину. Там гостей встретил суетившийся и отдававший приказы для смотрящих за слугами помощников говорливый домоправитель.

— Стура, ленивый ты конь — разожги-ка и эту светильню! Что тут за тьма как в лесу? Можно вильцо́м попасть в руку соседа, с колбасами пальцы так спутав!

— Хорошо, почтенный! — служка уже бежал с разожжённой лучиной на долгом шесте для свисавших из-под высокого потолка свечниц.

— Виганд — вино разливай! Да не пролей же, дубина! Эй, Снорра — где делась Гейрхильд? Прибыли гости, пусть её девки скорее тащат жаркое к столам!

Домоправитель обернулся к первому писцу Хатхалле, учтиво кивнув головой в знак приветствия.

— Достойный Въёрн — хорошо ли тебе нарубили жаркое?

Тот, шамкая старческим ртом без зубов одобрительно закивал, отбитые мелко кусочки распаренной мягкой дичи́ны в медовой подливе запивая вином. Подле него, помогая почтенному с трапезой восседал всей семьёй сам помощник конюшего, подавая старику блюда и наливая хмель в кубки. Сидя подле их матери рядом звонко щебетали меж собой две его дочери лет одиннадцати и пятнадцати, чьи косы были как рыжий каштан в завитках мелких кудрей.

Хлопотавший как птичка Костлявый обернулся к прибывшим в Высокий Чертог, позабыв про хозяйские хлопоты, и обрадованно обнял южанина, хлопнув его по плечу.

— Славные гости, мы вас заждались! Храни тебя Эльд своим даром, Храфнварр — рад снова зрить тут Прямого! Сколько лет уж не виделись!

— И я рад, почтенный Брейги. Твоё здоровье не пошатнулось?

— Хранят меня боги, держусь… В Высоком Чертоге есть добрые лекари, а со скарбом и пищей я дело блюду́ всё по че́сти. Мозоль не нарос как у прочих тут! — похлопал себя он ладонью по поясу.

— А глаза у тебя-то блестят… — хитро прижмурился Храфнварр, глядя на говорливого сверх всякой меры Костлявого.

— Вот все о том же — и ты сам туда… — насупился Брейги, — Всеотец ведь свидетель — не трогать жены мне, коль лгу — хмель люблю для души лишь! И потом, мне отец говорил — хочешь понять, что почём с человеком, каков он — выпей с ним на двоих. У кого что в душе, сразу вылезет, всё повсплывает. А иных, как…

Костлявый на миг обернулся, заметив стоявшего подле Ножа.

— Как вот нашего ёрла брат средний — и поить тех не нужно, и так всё уже на виду.

— Да, всё верно толкуешь. Как в Хатхалле дела обстоят?

— Дела в Хатха́лле идут хорошо. А с твоим приездом и воинство тверди придёт в полный порядок.

— Разве старик не был добрым воителем прежде?

— Старый Ульфгейр — да примет его в Чертогах Клинков Всеотец, павшего славной смертью железом — прежде был недурной ратоводец, но с годами стал неповоротлив и распустил своих людей. Пьянки, девки, воровство с драками — разве это порядок? — поморщился Брейги, — ёрл рассчитывает, что ты станешь достойным преемником его чина, и оружие стерквéгга снова будет острым, а люди бдительными и верными.

— Будут.

— Твоему слову верю! Владетель уже ожидает нас в Красной Палате. Позволь, я сопровожу тебя? По пути расскажи, как обжился там в южных уделах? Отчего ты один, без супруги?

— Мёртвые из праха не встанут, а другой я пока не нашёл…

— Может плохо искал? Южанки же ведь недурны, как сам помню, бывая в Бирксвéдде с делами при Хъярульве, — усмехнулся Костлявый, — или там все моло́дки теперь поголовно скривели, и с виду как жабы?

— Не скривели, и с виду всегда хороши. Долго плести эту речь, почтенный…

— Так и ты сюда прибыл не в гости, чтобы время считать! — усмехнулся Костлявый.

— Вот подчас пиршества, если ты уделишь мне хоть четверть восьмины, я поведаю тебе всё о тамошних событиях, о распрях Вольных Городов и местных добрых оружейниках — и о сёстрах моего товарища и наследника дома Транк, коль южанки тебя так волнуют… — подмигнул ему Гераде, — девы те — глянешь хоть раз, и потом спать не сможешь седмину!

— Ну и славно! Стану твоим виночерпием, чтобы ты не упустил ни глотка, и ни слова не забыл мне поведать, — Брейги кинул взор на меч в ножнах на боку гостя, — твой клинок свидетель — оружие там куют превосходное. А южанки мне ум не смущают… Пусть и с севера взял я супругу, моя Стейнвёр и сейчас их не хуже, что досель горяча как и в юности.

— По тебе оно видно, — усмехнулся беззлобно Прямой.

— По тебе вот не видно, почтенный… — вздохнул Брейги участливо.

Храфнварр мельком оглядел зал с гостями.

— Все здешние. Жаль, на пир нашего Айнира не позвали из Стрюмме-гейрда…

— Ты же знаешь — владетель и он не в ладах… Это тебя ёрл выносит ещё за твою прямоту, а того как увидит — так сразу скривится, что молоко у коровы свернётся в сосцах. Да и потом — это пиром ты вот называешь? Пир я устрою ещё, вот увидишь!

— Надеюсь. И всё-таки жаль, что наш Айнир не прибыл. Ему бы это место Ульфгейра по совести — или сыну Эльдлейте. Вот кто воитель отменный в дому́.

— Что ты, погибели мне тем желаешь?! — округлил глаза Брейги, — да Конут заявится в Вингу с Берёзовой Кручи со всем своим семенем — а у Гальтдре́пе сынов больше чем тех овец!

— И ни одного от законной жены! — поддакнул им услышавший Брейги слуга за соседним столом, оторвавшись от окорока.

— Точно, Бъярни! Их прокормить — в день два стада свиней надо резать! Это Рауд все силы растратил на войны, слепил одного лишь наследника с бабой своей, а Конут уж взял за себя и папашу — детей настругал на два воинства сразу! Храни Гудсти меня от подобного счастья…

Он обернулся к скучавшему подле них голубоглазому, с ухмылкой внимавшему их разговору.

— А ты, Нож, что расскажешь? Где тебя носил конь все два месяца?

Арнульф, продолжая пристально оглядывать Малый зал и всех собравшихся в нём к ужину стражу и слуг, с усмешкою бросил говорливому родичу через плечо:

— Моё дело тихое, останется без записанной в свитках воительной славы… Зато успешнее иных свердсманов служу я для дома. Ты же не спрашиваешь у Медвежьей Лапы, какую добычу он метит — так к чему тебе знать, что у Ножа на уме и на деле? К чему тебе сон себе портить?

Домоправителя передёрнуло от его слов — а тем больше от безразличного взора тех жалящих глаз его родича, взиравших на прочих слабейших за их опасного точно хищник хозяина словно на бесполезный подножный сор. Но Брейги кисло улыбнулся и молвил учтиво:

— Что же, доброго тебе здоровья, почтенный Арнульф — живи долго… Турса скоро прибудет сюда — а пока я, позволь, оставлю тебя на попечении Храфнварра. Да где же эти девки с жарким?

Костлявый засуетился, торопливо спеша к дверям Малого зала и на ходу окликая:

— Гейрхильд!

Нож внимательно глянул вслед Брейги, торопливо бегущему вдаль в бок стряпных. В глазах его снова блеснул огонёк — чуть иной, чем обычно.

Пробегая мимо одного из накрытых столов домоправитель повеселел, и чуть замедлив шаги обратился к сидящим за ним. Там за мисками с ужином переговаривались между собой молодая светловолосая женщина с мужем и двумя мальчишками лет пяти и шести — жена Хёдина Рослого, первого помощника главного писца при Хатхалле — и давно разменявшая восьмой десяток лет жизни крепкая ещё седая старуха, деловито вкушавшая пареную кашу с капустой и репой, и обгладывавшая от мяса свиное ребро.

— А, почтенная Соль — как твоё здоровье сегодня? Целы ль твои зубы — или это кости уже так хрустят? — пошутил он беззлобно.

— Уж не хуже чем нос твой, прохвост — и не дождёшься! Я ещё до ста зим доживу — и всех внуков с детьми здесь собравшихся встречу на свет! — погрозила костлявым перстом ему старая лекарша и первая повитуха в Высоком Чертоге, усмехнувшись ехидно.

— Рад то слышать, почтенная — никого чтоб тебе не ронять их в твой век-то! — и домоправитель вновь заторопился из зала к стряпны́м, громко окрикивая туда в растворённый проём, — эй, Гейрхильд — да где же жаркое?

— А может не всех тут… — вдруг промолвила тихо старуха, отложив на край тарелки ребро, и уставилась едким взволнованным взором вдоль зала, сквозь сумрак увидев там при́бывших, застывших в мерцавшем кругу под горящей свечни́цей. Взгляд её впился в голубоглазого, и доселе все целые зубы у Соль злобно скрипнули.

— Вновь кровопивец явился… — угрюмо промолвила та — и в волнении подслеповато огляделась вокруг, словно разыскивая кого-то средь сумрака зала.

— Две луны как тут не было гада! — взволнованно добавила молодая соседка, точно так же метнувшись глазами по залу для пиршеств, и губы её покривились в бессильной презрительной злобе.

— Жаль, не ты его в свет принимала, почтенная… Головой бы его прямо об пол, это Хвёгга отродье!

— Кабы было так, Сигрит… Все рождаются голыми в кро́ви, и грехами отцов не обвешаны — будь сын ёрла или сви́наря. Лишь потом мы становимся теми, по какой нам дороге стремиться милей… — бормотнула старуха сурово, не сводя глаз с прибывшего с Помежий.

— И как его терпит так долго она… — вздохнув молвила Сигрит, озирая наполненный людом чертог, — ведь давно бы могла… — и пристально глянула старой в глаза, не договорив.

Соль не ответила, вновь молча воззрив на двоих появившихся в зале для пиршеств.

Прибывший из Аскхаддгéйрда снова остался один на один с Ножом, неохотно отвечая на его вопросы о последних делах и событиях в южных уделах Дейвóнала́рды. Проходя мимо ряда столов он столкнулся глазами со взором седой невысокой старухи, что хмуро и пристально наблюдала за ними двумя, позабыв про свой стынущий ужин.

— Вот тебя рада зрить я, сын Торда! — обратилась она вдруг к Прямому, — хоть кого-то достойного ветер принёс к нам в Хатхáлле…

— Помнишь меня до сих пор ты, почтенная Соль, — удивился южанин, учтиво приветствуя старую, — столько лет уж минуло, как отбыл я прочь.

— Таких помнить сложнее — кто воитель в крови по колено, но сам ею не просмердел, как иные порой тут… — угрюмо ответила та, криво глядя вполоборота на бывшего подле южанина гостя с востока.

— Любить ночь — право крыс и иного зверья… но я точно не средь них, — негромко ответил гость с юга, — пусть твердят про меня кто что хочет, почтенная.

— Пусть твердят… Я и сына твоего ещё помню — и быть может других твоих встречу, как даст их Дарующая.

— Разве я чем обидел тебя тут, почтенная? — вдруг ухмыльнулся ей Арнульф, обернувшись к умолкшей старухе, — что меня никогда ты приветить не жаждешь?

— Не меня — знаешь сам… — глухо молвила Соль, впившись взором в его вечно усмешливое лицо.

— Так чего же сама ты в обиде? — пожал тот плечами, словно недоумевая.

— На веку повидала я всяких… — помолчав какое-то время презрительно фыркнула старая лекарша, — …с кем в Помежные Распри столкнулась на го́ре себе. И таких кровопийц пережи́ла, от подобного первого сына родив без любви.

Она смолкла на миг.

— Всё прошло. И тебя позабудут так, Нож…

— Говорлива ты, Соль — а слова лишь пустое… — усмехнулся сквозь зубы ей Арнульф, — я-то здесь стою́ крепко.

— И слова несут ветер… — усмехнулась вдруг старая. Взгляд повитухи стал пристальным и глубоким, словно им она зрила насквозь.

— Лишь едино что доброе ты сотворил — так и то в страшном зле — и твоим и не станет. А иного ты больше не сделаешь…

И угрожающе добавила исподлобья, точно жалом вдруг издали ткнув через стол в его лик своим пальцем:

— Сам себя ты однажды пожрёшь, Нож…

Взор у Соль так же резко потух, и с какой-то усталой горечью старуха снова взялась за ложку, жуя остывающий ужин. Её молодая соседка потупив взор с волнением жалась поближе к нахмурившемуся супругу, точно боясь даже издали одного только вида улыбчивого, в насмешливом взгляде которого всегда играла та страшная и пугающая многих искри́нка.

— Что же — не рады мне тут… — ухмыльнулся насмешливо Арнульф, — пусть почтенной без кашля еда́ется — а то вдруг чьё-то чадо уронит на голову так от расстройства.

— Давай отойдём мы подальше! — кивнул он южанину, — расскажи-ка ты лучше как сам? Я наслышан, ты был там в почёте у местных? Говорят, люди Транк тебя чуть не своим принимали. Как жилось тебе там в Аскхаддге́йрде?

— Как и всем… Мои люди довольны, верны мне — чего ещё стоит желать ратоводцу? Ну а ты как при левой деснице владетеля?

Разговор их едва завязался обратно, как внезапно голубоглазый заметил кого-то, обернувшись к дальнему углу Малого зала. Храфнварр кинул туда же свой взор и увидел, в кого впе́рился взгляд его родича.

Там уже суетилась пятёрка молоденьких служанок из стряпны́х, расставлявших по столам блюда и противни с горячим ужином из печей. Ими умело и негромко управляла чуть старшая за тех, не больше четверти века годами молодая женщина в шитом алой нитью суконном платье и короткой меховой свитке без рукавов. Двигалась она неторопливо и плавно, и чисто говорила на срединном дейвóнском наречии — однако острый взор Храфнварра издали заметил выбивающиеся из-под наголовного платка-накидки густые огненно-рыжие пряди волос. Он мог бы поклясться Горящим, что и лицо её было усыпано тем золотом вороха ярких веснушек, какими так часто бывают богаты обличья у дочерей многих кийнов восточных уделов владетеля Эйрэ.

Точно поймав на себе чужие взоры она обернулась лицом к ним и вздрогнула, встретившись взглядами с впившимся в неё глазами Ножом.

Прямой тоже узнал её, несмотря на то, что единственный раз видел эту тогда ещё девушку больше чем семь лет назад — тут же в Высоком Чертоге, когда ту и обоих её пленённых братьев привёз сюда средь загона своих людей вечно улыбчивый Арнульф Книвве. Что же — за этот час она стала ещё прекраснее, чем тогда — но вряд ли счастливее.

— Пора мне покинуть тебя, родич… — ухмыльнулся Нож, не оборачиваясь к прибывшему из Аскхаддгéйрда и не сводя пристального взгляда с женщины, которая коротко указав что-то служанкам озираясь заторопилась прочь из Малого зала, — есть у меня дела и приятнее пира. Не хочу их откладывать…

— Ты так и держишь её тут как добычу, Арнульф? — хмуро вопросил его Храфнварр, вдруг придержав уходящего родича за локоть.

— Кто её держит здесь силой? — ухмыльнулся голубоглазый, — ёрл даровал ей свободу и даже дал место средь слуг. Хатхáлле не затворён на замки — а быть может она и рада остаться тут под дейвóнским кровом?

— Так ли?

— Помнится, ты сам был свидетель, как родной отец прилюдно отрёкся от той перед Столом Ёрлов. Куда ей идти? В потаскухи на торжище? — Нож усмехнулся сквозь зубы, — и отчего бы мне свою добычу не пользовать, если и она тем не против? Такие как эта царапают не лицо, а спину…

Храфнварр проглотил вдруг заскрёбший ком в горле, взирая на усмехавшегося ему в глаза родича — как когда-то тогда, в стенах Красной Палаты… или позже, в столь памятном месте в земле дома Старкеров. С тем же холодным и пристальным взором застыл он тогда подле старого друга из Раудэ, достойного Свейра Кривого — увидавшего то, что порой ему снилось доселе — не оставшись врагам не возданным… и за что потом люди боялись узреть у Прямого безмолвный безжалостный гнев, что разжёг в его сердце тот случай.

— Псина ты, Нож… Таким и подохнешь наверное, — негромко ответил сын Торда, бесстрастно и безразлично — как воды отхлебнул. Лишь глаза чуть прищурились, словно брошенный взгляд сквозь очницы шелома.

— Всё же кому-то быть нужно в семействе кровавою псиной — так я славы той сам не стыжусь вот как кто-то… — презрительно хмыкнул улыбчивый, оскалив все зубы, — благородный ты слишком уж, Храфнварр — хоть и сам весь в кровище… Наслышан, чем славен ты стал в землях Старкеров. Долго ль свинья та конча́лась?

Гераде исподлобья взглянул на Арнульфа, помолчав какое-то время.

— Не так долго, как ты кого гóдами мучаешь…

— Вижу, как ты снова на неё выпялился из жалости, как и тогда в Красной Палате, — Нож резко шагнул ближе к Храфнварру чуть не вплотную.

— Вот что, родич, запомни: эта баба — моя добыча! И тронь её только в моё тут отсутствие — убью тебя не задумываясь, и ёрл наш тебе не защита, — угрожающе вымолвил Арнульф, резко ткнув ему пальцем в живот ниже рёбер — точно ножом.

— В спину — и Дейнова кровь быстро дохнет — не то, что ты сам…

Вырвав с трудом из ладони южанина свой крепко схваченный палец он развернулся и бессловесно исчез в переходе следом за исчезнувшей там женщиной, точно тень хищного ястреба за спасавшейся жертвой. И лишь жалящий взор старой Соль полетел ему вслед сквозь наполненный людом чертог.

«Сам себя ты однажды пожрёшь, Нож…» — вновь промолвила в мыслях старуха.

Так и оставшийся неподвижным Храфнварр проводил его долгим и пристальным взором, полным тяжёлой угрюмой безжалостности. Он бы ещё и долго стоял тут, но прибывшего из Аскхаддгейрда внезапно тронул за локоть подошедший сзади домоправитель.

— Почтенный Храфнварр, наш ёрл и хранитель печатей ожидают тебя. Идём же, а после пира не забывай — ты обещал мне поведать о многих делах и событиях. И покажи-ка клинок — твои люди говорят, что он кован самим Хро́ссмундом Левшой, лучшим из мечников в южных уделах? Или врут?

— Им самым. Хорошо всякую нáволочь рубит… — негромко промолвил Храфнварр, одним ловким рывком выбросив кроволивец из ножен и взяв левой ладонью за дол — и не глядя протянул его в руки Костлявому. Брейги лишь охнул в испуге, узрев острое лезвие из дорогого дымчатого железа прямо перед собой, увидев отбитый в клинке ниже рукояти знак Хроссмунда Вáнстре из Аскхаддгейрда.

Почтенный домоправитель дворца знал толк в винах и добром оружии — но много больше чем мёртвую сталь он ценил руку воина, который её прочно держит в ладони. И эта рука была искуснее многих иных тут бывавших в Хатхáлле — как и тот, кто стоял перед ним, молча взирая куда-то вперёд — взором спокойным, но тем не менее готовым убить без раздумий и колебаний.

Гость из Холма Ясеней отвёл пристальный взгляд от темневшего мраком прохода до верхних покоев чертога, где скрылись вершившая служанками а́рвейрнка и устремившийся следом за ней Нож. Точно нехотя он направился следом за сопровождавшим его говорливым домоправителем в направлении Красной Палаты, где прибытия Гераде уже ожидали владетельный Къёхвар и верный ему хранитель казны и печатей.

Дождливый вечер как кудели нить перевился в холодную тёмную ночь, но в нагретом от стенок потухшей печи в изразцах небольшом затемнённом покое держался натопленный жар. Тяжёлые ставни на узких оконцах были плотно затворены и закрыты изнутри тюками с соломой для удержания тепла. Давно потухли тлевшие алым горячие угли, укрытые тёмным мертвеющим пеплом. Тьму разрывал лишь трепещущий блеск от светильника в нише стены.

Утвари в этом жилище было немного — пара ларей и навешанных полок с посудой, одеяниями и пожитками, и стоявший напротив окна швейный стол со скамьёй, полный скрутков с отрезами тонких тканей, многоцветных нитей и отточенных игл. Подле него возвышались большое и малое пялы для вышивки, и с края светильницы свис раскрытый нашейный мешочек-сума для оберегов, пахнущий воском и травами — и чем-то неуловимо тонким, одновременно и медово-сладким, грибным — и горьким…

Мужчина отхлебнул из узорчатого белоглиняного сосуда, дабы остыть и утолить жажду.

— Несвежая у тебя снова водица, Гейрхильд! — хмыкнул Арнульф, потягиваясь всем телом и хрустнув жилистой шеей, — три луны как наверное киснет?

Женщина, лежавшая подле на ложе лицом в бок окна, промолчала, погружённая в свои мысли.

— По гостям и приём, снова скажешь… — он опять приложился к воде, отирая намокшей ладонью лицо, — дрянная водица твоя, и всё равно хороша — как и ты. Ненавидишь меня как и прежде, но и не гонишь. Ждёшь ведь, вижу… — усмехнулся он вдруг.

— Некого больше тут ждать… — тихо ответила она, так и взирая в окно, из которого утром покажется рассвет. Но и во тьме едва освещённого огоньком лампы покоя её рассыпанные по светлой ткани одеяла огненно-рыжие долгие волосы были подобны языкам пламени.

— Не ожидал я тогда, что твой родитель окажется столь суровым для единственной дочери, вот не поверишь… что он так вот с тобой… Ты же мне как родная тут стала за годы, почти как жена — слышишь, Гвенхивер?

Она так и не обернулась к нему, и даже не отозвалась на вдруг произнесённое имя из прошлого, кое давно миновало — и того не вернуть. Видно рок её был таковым…

— Та дурочка из Дуб-э́байн-сле́йбхе давно умерла тут вместе с её братьями… Меня же все кличут Гейрхильд, и мои молитвы встречают Горящий с Дарующей. Если ты не рад тому, что тебе есть задаром, то проси их о большей щедрости, чем простая смотрительница прислуги и швей из Хатхáлле.

— Люблю я, когда ты дерзишь. Тогда вот визгливой девчонкой мне нравилась меньше, что и стращать приходилось… — его вытянутый палец как нож медленно прикоснулся ногтем к её мимо воли вздрогнувшему от этого горлу, — теперь больше молчишь. Вижу — боишься меня всякий раз — и всё равно принимаешь.

— Мне есть чего ждать тут, — ответила она вполголоса.

— Знаю, что всё-таки ждёшь меня, глупая… — усмехнувшись, он поставил в стенную нишу полупустой уже жбан и притронулся к её накрытому одеялом изгибу бедра — однако и сейчас женщина не шелохнулась, не отозвавшись ни на его слова, ни на ласку.

В этот миг скрипнула неприкрытая на засов дверь, и в тёмном проёме показался мальчик пяти-шести лет. Он опасливо вздрогнул, увидав подле женщины усмехнувшегося ему из сумрака человека, и негромко спросил:

— Мамочка, можно я лягу спать?

Она резко привзнялась с измятого ложа, торопливо отмахивая рукой от себя.

— Иди скорей к тёте Сигрит, хороший мой! Останься у неё с твоими друзьями, её мальчишки уже ложатся ко сну. Я утром приду за тобой.

— Хорошо, мамочка… — он ещё раз пристально взглянул на ухмылявшегося и рассматривавшего его издали мужчину, и притворив за собой дверь вновь исчез в полутьме перехода.

— Совсем я с тобою рассудок теряю, даже дверь не закрыл… Так и до нор Хвёгга недалеко, — насмешливо хмыкнул Арнульф, продолжая гладить её тёплое бедро и ногу под одеялом, — иногда зрится, что зря я увёз тебя и́з дому… лишь себе и иным на беду. Видно Всеотцу не по нраву твоя судьба, и он отнял у меня половину прежней удачи. Слишком уж мало успеха случается в ваших краях за последнее время.

На губах её вдруг проскользнула усмешка.

— Ты и богов не боишься — так к чему горевать о немилости их?

Арнульф лишь ухмыльнулся в ответ — как-то криво и мрачно — припомнив те давние годы Помежных Раздоров, припавшие к памяти детства и юности как мокрый насквозь липкий плащ к замерзавшему телу — где над жизнями власть и давала ту силу, и лишь хищником бравшим своё было можно жить долго… а добычей он быть не хотел. Вспоминать о таком и он сам не любил — так зачем пересказывать ей, так того не поня́вшей как видно за годы, какие дороги порою приводят людей к своему, что кому стало ближе — от чего и скорей бежит кровь, и становится жарче, пугая той силой над жизнью иных… То — без чего просто пресно так жить, как парящему прямо над бездной голодному хищному ястребу без живой закогчённой добычи.

— Боги слепы — что дейвóнские, что из Эйрэ, что хоть из самогó Ардну́ра… — сказал он с каким-то презрением, — бед и мольб от людей зрить не жаждут. Плевать на их милость, всё своё беру сам. Предрекли мне когда-то провидцы недолгую жизнь — так чего же печалиться? Живу как желаю, как по́ сердцу.

Он умолк на мгновение, глядя на женщину, так и лежавшую подле него в безразличном безмолвии — на огонь её рыжих волос и те тонкие черты лица с узким носом и резкие брови над синею бездною глаз, что узрил он когда-то впервые в той дикой глуши за Дуб-эбайн, подъехав к воротам их кадарнле.

— Тебя мне вот жаль, как они поступили с тобою тут, Гейрхильд. За что они так?

— Быть может чтобы меня научить…

Наверху над столом для шитья среди тьмы словно искры вдруг вспыхнули зеленью два огонька, ярким отблеском впившись в мужские глаза. Точно гибкая тень там скользнула кошачья проворная стать, широко раскрыв алую пасть с острым створом зубов, зашипев в тишине словно отзвук змеиного свиста из мглы — и мужчина отвёл взор назад, недовольно и хмуро оскалясь, но не решился спугнуть сапогом эту дерзкую тварь — точно чувствуя что-то пугавшее даже его.

Арнульф снова погладил её по изгибу спины, притягивая женщину ближе к себе.

— А славный мале́ц у тебя… Моя кровь, сколько жара во взоре!

— Может и твоя… Тебе же виднее, как ты поначалу делил меня со всем заго́ном в пути до Хатхалле.

— Потом уж ни с кем не делил, как распробовал… Мой ведь — помню, когда родила. По глазам его вижу — страшится, но боязни нет как у прочих.

— Может и твой… Не в тебя всё равно он пошёл.

— Люблю я, когда ты дерзишь. Вижу твою боязнь, что стану отцом ему больше, чем дал тогда семени.

Рука его с женской груди соскользнула к её животу, и затем ещё ниже.

— Прямо жаль, что других не даёт от меня тебе больше Дарующая. Быть может была бы теплее ко мне… Боишься меня — хоть и терпишь — и ждёшь снова, милая.

— Может быть… — её голос был тих — тише мысли, что всплыла вдруг в памяти чьим-то печальным напутствием: «Один зверь лучше всей своры разом».

Вспомнилось детство — забытое, будто чужое — как в тот год, когда мать умерла, тот, кто был их отцом, возвратившись из тех бесконечных выправ на врага взял детей на охоту. Она помнила лай гончих псов и звон стали, топот конских копыт по земле и хрип загнанных в бегстве к свободе зверей. Младший брат был взволнован, испуган — ещё несмышлёныш, кто жался к отцу, сидя с ним на коне. Старший — храбрый, всегда безрассудный немного — рванувшись вперёд вместе с братом молочным пронзил окружённого хищника пикой, не дав тому мучиться долго в зубах рвавших жертву голодных собак. И лишь она, ещё девочка лет десяти, долго-долго смотрела в глаза прежде хитрого хищника, передравшего в здешних уделах великое множество стад поселян.

Родитель, сняв младшего брата с седла, отпустил его с сыном конюшего и под присмотром людей поиграть у костров, что уже разожгли у ручья, дабы жарить к обеду свежатину пойманных зайцев с косулей. И заметив взгляд дочери обнял её, прижимая к груди, и сказал той негромко:

— Иной раз по природе своей таковы что безмолвные звери, что люди — есть жертвы, а есть беспощадные хищники. И вторые, двуногие, хуже порою за первых… Нам не до́лжно быть тем и другим — до́лжно быть человеком, не бояться — но и не забывать, что не до́лжно прощать. Никогда не показывай страха и боли иным, кому это по сердцу… когда некуда больше бежать, негде скрыться — не показывай этого — как тот волк, заслуживший сегодня недолгую смерть…

Тогда, спустя несколько лет, она так сожалела, что не было пики в чьей-либо руке, что могла бы найти её сердце в тот день — как сама она стала внезапно добычей, бессильной укрыться, бежать, позабывшей про этот урок, кой припомнила позже — сумела постичь, научится. Не показал тогда в Красной Палате и он — как тот волк, чья багровая кровь в серой шерсти так во всём походила на лю́дскую, коей она — и чужой, и своей — насмотрелись за годы, когда столько смертей было ей предначертано зрить. Как попавший в ловушку тот зверь он без жалости сам перегрыз свою лапу, оставив весь залитый кровью обрубок в железных тисках — искалеченный, страшный, свободный — не дав ловчим узрить свою боль. И она то смогла…

Голубоглазый бросил взор на сваленную подле кровати кучу одежд, где поверх всего лежали снятые с левой руки ременные ножны с клинком.

— С тобою и нож давно можно не прятать, не зарежешь во сне ради сына.

Он умолкнул на миг, усмехнувшись.

— А хочешь — женой тебя сделаю, по закону чтоб было? Ведь того же ты хочешь, по чести́ чтобы жить?

Она вдруг громко засмеялась, так и не повернув к нему головы, в чьих прядях волос точно гребень скользили его распростёртые жёсткие пальцы — как ко́гтистый хват хищной птицы сквозь шкуру добычи.

— Поздно ты о женитьбе тревожишься! Я уж лучше подстилкой слыть буду, как иные в лицо мне тут молвят — чем законной женою Ножа…

— Люблю я, когда ты дерзишь, — голос его стал чуть тише, — ты сама ведь мой рок, моя уза… На тебя все кто зрят — вмиг рассудок теряют от страсти и жалости. Даже Коготь — и тот…

— Что?

— Жалеет тебя. Свою бабку в тебе словно видит наверное.

— А ты сам? — в её голосе снова скользнула насмешка.

— Молчи… — его зубы вдруг скрипнули, — всех иных своих баб позабыл, лишь тебя одну жажду… Троих кровных родичей к Хвёггу послал, кто тебя здесь желал. Даже Лапа заткнул свою пасть — на тебя зрить не смеет как прежде, скотина трусливая, чтобы тронуть опять попытаться…

— А если сам ёрл вдруг решит?

В глазах его вспыхнул всё тот же огонь, та же жгущая хищная искра.

— Хоть сам ёрл… Убью всякого, кто к тебе прикоснётся…

Он умолк на мгновение, посмотрев на неё тем же пристальным жалящим взором — точно желая узрить в её взгляде давно уж не видный в глазах той тот прежний испуг, как когда-то.

— Ночь длинна теперь, Гвенхивер — так чего нам терять разговорами время? Иди-ка ко мне, опять распалила меня не на шутку ты…

Она повернулась к нему, обнимая и глядя в глаза — но во взоре её было любое из чувств кроме любви.

— Меня зовут Гейрхильд.

— Доброе имя, не хуже за первое. Может какой подарок тебе привезти из родных краёв, а? Я как раз к полной луне буду снова у Чёрной реки в уделах твоего родителя. Могу и от тебя поклон старику передать, если свидеться с ним вдруг придётся на большаке… — усмехнулся он криво, и скинув с неё одеяло властно притянул к себе за широко раздвигаемые колени.

— Как думаешь — послушает он о единственной дочери вести, или совсем очерствел уже сердцем как камень?

— У меня нет отца, — глухо ответила она, отвечая на его поцелуй.

Наутро, когда Нож со своим заго́ном ещё до рассвета покинул Высокий Чертог, вновь ускакав на восток на сей раз с самим Турсой Бъярпо́тэ, оставившим стражу Хатхалле на однорукого Винрида, а час приготовления утренней трапезы ещё не настал, Гейрхильд поспешно оделась и уселась за стол для шитья. Убрав в нашейный мешочек небольшой выпуклый кружок воска с верхушку яблока и натянув на малое пяло кусок тонкого мягкого холста размером с платок, она взволнованно, торопливо и остервенело принялась шить. Стежок за стежком складывались многоцветные рисунки ланей, птиц и ветвей. Нитки рвались и заплетались в её вздрагивавших руках, рыжие пряди нечёсаных долгих волос то и дело спадали на лоб — но шитьё постепенно опять успокоило женщину. Она к сроку закончила вышивку, скрутила её в тугой валик и положила в корзину к готовым.

Затушив дивно кованой медной гасильницей оплывшие вниз огоньки на свечни́це, Гейрхильд распрямила затёкшую спину. В этот миг из раскрывшихся тихо дверей к ней подбежал бывший тут вчера вечером мальчик, крепко обняв мать обеими ручками.

— Мамочка, ты устала?

— Да, мой хороший, — она ласково потрепала его светлые волосы, садя к себе на колени, — ты отнесёшь мои вышивки старому Лейфу? Купец давно ждёт мою работу и даст за неё тебе денег.

— Хорошо, мамочка!

— А ты сходи на обратной дороге на торжище, купи себе что желаешь на один хри́нгур. Мне пора, подходит время утренней трапезы в Хатхáлле и надо идти к печам.

Она обняла мальчика и ласково прошептала ему на ухо:

— Я люблю тебя, Бродди. Ты другой, сынок…

— И я люблю тебя мамочка!

Мальчик поцеловал мать в её веснушчатую щёку, и откинув с глаз прядь чуть рыжеватых волос торопливо побежал с тяжёлой корзиной по переходам во двор Высокого Чертога. Оттуда его путь лежал мимо стражи вон из стерквéгга в Среднее городище, где на одном из проездов был дом богатого красильщика тканей и купца Лейфа Хромого. К нему он и носил искусные вышивки и набивки его матери, которые она чаще всего сотворяла после таких вот ночей, когда к ней являлся этот вечно усмехающийся и пугающий всех человек.

Концом осени и рано начавшейся в тот год зимой война шла в Помежьях, не выйдя за их окровавленные пределы. Конные и пешие ватаги как наёмных воинств ёрла и áрвеннида, так и собиравшиеся под их стягами загоны здешних семейств беспощадно сражались друг с другом, совершая дерзкие далёкие набеги во вражьи уделы. Но главные силы враждующих так и не были пущены в ход — ни одного крупного сражения не случилось пока воронью́ на поживу. Тяжёлые метальные вóроты ещё не выпустили ни одного огнища, вместе с осадными колёсными вежами и таранами-крепеломами оставаясь на прежних местах в городищах и укрепях. Ни одна большая твердыня не пала поверженной по тот и этот бок горящих уделов Помежий, возвышаясь среди дымящихся пепелищ прежних селищ. Морозы и вьюги не остудили воинский пыл противников — и лишь приход весны приостановил ход сражений, когда воды разлившихся, вышедших из берегов половодьями рек затопили все прежние прямые пути по лесам и полям.

Но в эту пору, когда ликовала пробуждавшаяся от мертвенного оцепенения зимнего сна природа, и всё наполнялось соком жизни, тянулось зеленью из холодной земли к жаркому солнцу, когда птахи и звери радовались приходу тепла — одни только люди сейчас ощущали тревогу. С каждым днём всё суше и твёрже становились раскисшие прежде пути. Полноводные мутные реки спадали и уносили прочь к далёкому северному или закатному морю темневший ломавшийся лёд. Снега в лесных чащах сбегали водой и сходили в отмёрзшую землю под корни. Возвращались в привычные межи разлитые топи с болотами. По подсыхавшим полям прорастала трава, зеленила деревья листва.

И всё это предвещало начало новых сражений — когда большаки открывались от снега, зелень полей и лесов становилась едой для коней и укрытием для передвижения больших воинств. Подсохшая почва полей могла прочно держать вес тяжёлых возов и осадных снастей, а поля превращались в раздол для огня и железа, давая поживу волкам с вороньём, сея смерть алой жатвой клинков над колосьями жизней, вея души погибших подобно смолоченным зёрнам — унося их в Чертоги Клинков Всеотца или к жару горнила у Бури Несущего.

Шествуя из неведомого, давая незримые тайные знаки её приближения лишь немногим того узревавшим, неся на подоле своих окровавленных чёрных одежд смертоносные вихри огня и железа грядущих сражений, дуя мéртвящим ветром из бездны надвигалась на земли владетелей севера сама Матерь Костей и Кормилица Воронов — беспощадная, не ведающая ни к кому жалости Война.