…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ВТОРОЙ"…СЛОВНО УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ"Нить 7

Сумерки густо укрыли Высокий Чертог, отходящий ко сну. В серой мгле точно призраки к небу вздымались клыкастые хугтанды, и неяркие отблески пламени резко метались по стенам стерквегга, трепеща на багровых огнях смоляков в руках стражи. Ходагейрд засыпал, угасая последними искрами света в окошках домов и чертогов.

Скригга Скъервиров тихо свернул назад в тру́бицу свиток, что прочёл только что, прервав прежде нача́тое дело письма, отстранив от себя по столу разожжённый светильник с натёртым до блеска серебряным кругом у пламени, что давал свет лишь в нужную сторону.

— Снова зайцы? — спросил он с усмешкой, взглянув на разложенный лист тонкой писчей убеленой кожи, по которому младшая дочерь конюшего позабыв про другой важный свиток теперь выводила пером на полях прямохожих зверей — лопоухих оскаленных серых косых и котов с полосатыми мордами, кто терзал и рубил кроволивцами спешенных свердсманов, отрубая мужам их голо́вы и руки без милости.

— Ага, — та макнула перо в бутылёк с алым цветом чернил, очертив им обильно все капли там про́литой серыми крови.

— Славно вышло… Мне тоже вот жирного зайца загнали в силок пара гончих — хоть пытался тот скрыться от нашего гнева аж в Эйрэ уделах, свинья… — усмехнулся вдруг Коготь, скрипнув посохом по половицам, — ты хоть не оставь их на свитке владыке Хидджаза, как потянет тебя рисовать в другой раз, моя милая. Хоть и чтят там в Ардну́ре косых, но того не поймут — их владетеля Зе́йда дед Надр на охоте за серым погиб, повалившись с коня на скаку. Дай-ка гляну — на чём я тебя препыни́л?

Гудрун ловко подняла второй неоконченный свиток, подав в руки скригги, и тот пробежал своим взглядом по тонкой расчерченной вязи ардну́рских письмен.

— Ты сказал, что в том деле готов говорить с ним по че́сти — и коль к лету не будет иного решения с югом, то откроешь им Ф'ам-альхажа́ри…

— Написала ты это?

— Сейчас, — она взялась за древко пера, макнув кончик его в бутылёк с тёмной жижей чернил, и по беленой коже под пальцами девушки вмиг заплясали кручёные знаки письмен.

— А отчего вдруг не волки и прочие хищные звери, а зайцы?

— Что ты, скригга, не знаешь — что заяц лишь с виду сам смирен? — Гудрун подняла взор на старейшего в доме, — а тот кроль — так живёт под землёй ближе к Хвёггу чем прочие. Его зубы видал ты хоть раз?

— Верно мыслишь ты, милая… — Клонсэ задумчиво сжал в пальцах посох, — вечно брешущих псин ненавидят всегда — и порой забывают о страхе пред лаем. Но иной раз страшней будут те, кто готов говорить — и внимают им в страхе, не желая узрить каков тот не в словах.

— Как тебе, — посмотрела на родича юная Гудрун.

— Может так… — правый глаз Сигвара сжался в тончайшую щёлку зрачка.

— Ты боялся когда-то чего-нибудь, скригга? — спросила вдруг Гудрун.

Сигвар пристально глянул на братову внучку.

— Страшно всем, моя милая… Страх — та сила, что нам позволяет предвидеть, предчуять опасность. Всем — и лучшим блодсъёдда, и Дейновой крови, и нашим главнейшим противникам в Эйрэ — страх ведом. Такая природа людей. Страх и мне тяготит порой разум, заставляя всё взвешивать трижды, каков будет итог тех моих судьбоносных решений — как нынче… Но иные ещё и боятся — и это есть страх, как его понимают все прочие люди.

Он умолк, скрипнув посохом по полу.

— В каждой пройденной битве, в горящих пожарищах взятого родичем Раудом после осады стерквегга на Ясеней Круче; в кровью залитом круге хриннауг, где сразил я когда-то троих; пред ножами убийц в Нижнем городе семь зим назад… — скригга взнял перед Гудрун свой посох, где на твёрдой кости́ среди рези искусных сплетений змеиных колец и разящих Шуршащего молний чей-то острый клинок прорубил свою метку, — было страшно и мне. Но боязни в тот час я не знал…

Сигвар вдруг усмехнулся, и лик его вздрогнул на миг, когда скригга упомнил о чём-то.

— Но боялся ужасно раз в жизни и я… Дед мой Эмунд Хардту́нгэ ценил лесной мёд, и к тому пристрастил всех детей. И однажды отец взял меня с сыновьями дядьёв спилить с дуба дупло в заповедном лесу у Широкой Долины. Лихо мы потрудились, заткнув щели ветошью, и я как самый крепкий и старший из внуков стал снизу держать ту колоду.

Вдруг почуял я, взняв груз на плечи, что забитая тряпка ослабла и вот-вот падёт из дупла — и как грозно и страшно гудят разъярённые тем переездом помимо их воли суровые тысячи малых копейных, от кого не спасёт ни мольба с серебром, ни клинок, ни броня…

Братья с родителем в ужасе ринулись прочь по кустам, понимая что станется после, урони я тот улей злосчастный на землю. Я же сам удержался с трудом на ветвях, опустив ту добычу к корням — пережив там такое, такой лютый страх, что все волосы стали торчком, а язык онемел на восьмину… и признаюсь — в поножах моих посырело меж ног.

Гудрун со смехом заткнула рот пальцами, не удержавшись над этим рассказом почтенного скригги. Тот и сам усмехнулся, закрыв лик ладонью в стыде.

— То тогда… а теперь вспомнить это без смеха никак не могу. Ведь пчелиные жала не сталь, а их яд не отрава — и цена того страха была не весомее клятвы у Красной Секиры.

— Почему все доселе твердят про него, поминая ту клятву? — Гудрун опять оторвалась от строк, отведя кончик лепести гуся от тонкого свитка послания, — я слыхала от Соль, что на Севере прежде был славен Раудóкси, но окончил злодеем разбойным; что присяге его цена стёртого хрингура — и изменника слава семейство его очернила навеки, что стыдятся потомки признать свою кровь от предателя. Что такого содеял он там лиходеем, раз дурная молва его имя укрыла той чернью вовек?

— Хуже — трижды предателя, милая… — Сигвар опёрся на посох, внимательно глядя на девушку, — и молва та пришла до злодейства лесного ещё. Был сын Оттара Хищника прежде великим воителем, равным отвагой и Дейновой крови — самым лучшим блодсъёдда средь многих семейств северян почитали когда-то Ульфстю́ра из дома Хатгейров…

— И кого он там предал?

— Себя. Свою славу и имя. Храбрым надо быть трижды превыше, чтобы нынче признать перед всеми в лицо с ним родство, на ком мёртвых ещё до разбоя не счесть. Первый раз он присягу сменил, без причин или свар уйдя в дом своих недругов Къеттиров — будто мало ему причиталось почёта с богатством средь орна Хатгейров. Второй раз — когда бросил он Къеттиров, ценой жизни товарищей встав под знамёна со львами, присягнув скригге Гальдуров.

— А третий? — увидев, что Сигвар умолк, вопросила его дочь конюшего.

Клонсэ лишь усмехнулся, играя костяшками пальцев по посоху.

— Разве от Соль или прочих не слышала ты о Кровавой Женитьбе?

Гудрун вздрогнула.

— Я другое слыхала — что Дьярви повинны в том были с соседями…

— Верно. С соседями… Только Ульфстюр был в тот день в тверди Гальдуров — и не каким пивоваром, слугой или конюхом, а самим вершним стражей Харлаусэ. И в чертоге в ту ночь повстречал он людей своих прежних хозяев, кто тайком помогали вдове скригги Дьярви ту месть воплотить, устремившись открыть там ворота в стерквегг и пустить внутрь убийц. Был он воином много отважней иных, и сумел бы и сам в одиночку сразить заговорщиков — не пришлось бы и стражу призвать — его меч был искуснее прочих. Но Раудóкси и тут неким умыслом снова решил поменять господина — и смолчал, повелев своим людям раскрыть среди ночи ворота — тем впустив в спящий Ярнтэ́ннур-гейрд всепогибель убийства.

— А потом?

— А потом сами Къеттиры вместо тех почестей или прощенья точно шальную собаку изгнали Ульфстюра из залитой кровью и выжженной тверди Железных Зубов — что изменнику трижды нет веры и славы, и пусть имя его обернётся на пепел при жизни; и не будет отныне ему ни воды, ни огня; каждый дом затворит перед тенью его свои двери… И до смерти как бешеный волк он бежал ото всех, погрязая в злодействах как в темени Ормхал. Даже дети его своё сердце закрыли от милости к падшему родичу, отверзая свой род от предателя трижды, чья великая слава отныне истёрлась, растворилась в неправо проли́той крови́ — и цена его клятвы не выше пожра́нного ржою гвоздя или стёртого хрингура…

— А по причине какой сами Къеттиры влезли в ту свару меж Дьярви и Гальдуром, скригга? — спросила вдруг Гудрун у Когтя.

— Потому что проли́тую кровь не прощают — так молвит древнейший закон северян. Таков долг — защищать тех, кто дорог тебе… и не взирая на цену обид их врагам не прощать.

Дочь конюшего пристально подняла взор на их скриггу, проницательно глядя в глаза старика — и Сигвар уже догадался, каков будет новый вопрос.

— А как звали вдову скригги Дьярви — кто невестой была в этот день на Кровавой Женитьбе, и содеяла после всю эту резню?

Клонсэ прищурился, глядя на братову внучку.

— Иннигейрд. Дочерь Хёскульда Ржавые Зубы — скригги Къеттиров в годы той Смуты Соседей…

— Ну — довольно историй дурных на ночь глядя — а про цену их прочим тем больше…

— Значит есть ещё что рассказать в той истории? — догадалась дочь Гисли, взглянув в глаза скригги.

— Юна ты ещё про всё знать, моя милая — потом расскажу я тебе как-нибудь… Дела́ наши не ждут — а чернила уж сохнут.

Гудрун вновь взяла в пальцы перо.

— Напиши: да хранит его дом сам Единый, и узрит сердце сына Тари́ка Стоси́льного беды в уделах соседа — и обратит Зейд Гонитель Врагов дому Скъервиров в помощь достойнейших ратных мужей, кого породила на свет его родина.

Заскрипело перо в пальцах девушки, оставляя вязь строчек на беленой коже письма.

— Напиши: пусть прибудет не младший брат Абу, а сам Рубящий Меч его дома Заи́д.

— А кто он будет сам? — Гудрун подняла взгляд, вновь оторвавшись от вязи письма.

— Ратоводец, рождённый железом. Тот, кто смерти приносит…

Ночь полновластно вступила в права, и тьма разлеглась вокруг стен Костяного Чертога, устрашая своей непроглядной густой чернотой, как бывает в конце поздней осени. Улетевшие к выраю птицы не оглашали уже граем с криками чащи на кряжах, с холодами замолкли жучки и козявки в пожухших желтеющих травах, и лишь ветер печально выл в голых ветвях, срывая остатки их бурой, багряной и золотой листвы наземь.

Спал раскинувшийся по горным склонам ардкатрах, и лишь в озарённом мерцающими отсветами смоляков и свечниц Ратном Чертоге первые из воителей Эйрэ по-прежнему были недрёмны. Под лившиеся ручьём вино, пиво и мёд текли долгие разговоры и воспоминания, обсуждались задумки и отдавались приказы.

И всё же первое, что собрало их всех воедино, было нежданное возвращение к жизни Убийцы Ёрлов. Время давно миновало полуночь, а он слушал и слушал о том, чем был славен и горек второй год тянувшейся распри — и сам рассказывал друзьям, как благодаря Тийре и своей жаждой жизни вновь встал на ноги из почти мертвецкой увечности от тех полученных ран.

Сын Дэйгрэ слушал речь друга и поддакивал кивком головы, изредка добавляя что-то от себя — о том, что происходило в тот час, когда Лев лежал при смерти в покоях Буи́ры. По лицу áрвеннида то и дело угадывалось какое-то нетерпение — он порывался иногда перебить речь Áррэйнэ — но затем умолкал, видимо желая что-то сказать ему если не тайно, то хотя бы при меньшем числе посторонних ушей.

Когда его верная тень из Глеáнлох покинула Ратный Чертог и отправилась спать в их покои, Нéамхéйглах не выдержал, и нагнувшись поближе к товарищу тихо сказал:

— Не думал, что вытерплю целый год держать за зубами ещё одну тайну. Да и при Этайн того говорить не хотелось…

— А, какую? — Áррэйнэ был словно спросонья или от каких-то дум погружён весь в себя — и не сразу отозвался на слова Тийре, вертя в ладонях так и не тронутый кубок с вином.

— Она жива, — кратко ответил сын Дэйгрэ, пристально глядя в глаза другу детства.

— Кто? — не понял Áррэйнэ, морща лоб в воспоминаниях — о ком же из женщин кроме Этайн они могли сегодня тут говорить за столом в Ратном Чертоге.

— Спрашиваешь ещё?! Та самая дейвóнская девка, что год назад едва к Шщару тебя не отправила вместе со мной!

Áррэйнэ, казалось, не понимал, о ком ведёт речь сын Медвежьей Рубахи — пока не сообразил.

— Как? Она же мертва давно… сам же ты мне говорил!

— Не тебя одного не коснулся тогда своей пастью Шуршащий. Я сам сперва думал, что стража её заколола до смерти у меня на глазах — но как и ты эта девка оказалась живуча. Клянусь, я чуть было не вырвал ей сердце своими руками, — Тийре сжал пальцы десницы в кулак. Затем он вынул что-то из разреза своей верховни́цы, и серебряный блеск заиграл на острии небольшого, украшенного по лезвию тонким рисунком ножа. Тийре всадил жало в доски столешницы между опустевшими кубками, и дерево отозвалось гулким звуком удара.

— Узнаёшь этот зуб? Как она нас им тогда, дураков, отходила?

Он смолк на мгновение, хмурясь.

— Можно сказать — кровными братьями сделала этой штуковиной… — пошутил сын Медвежьей Рубахи, горько усмехнувшись.

Áррэйнэ молчал. Лишь дыхание его стало тяжёлым. Перед глазами вспыхнули те роковые мгновения, когда год назад во дворце áрвеннида промелькнувшая перед взором рука внезапно вонзила ему этот нож прямо в шею. Ладони Льва сжались, вцепившись в столешницу.

— Когда боги явили свой знак, что ты будешь жить, я на собственной крови дал клятву Троим — пообещал, что эта девка тоже останется жить — до тех пор, пока ты её сам не отправишь к Шуршащему… или от моей руки, если змей заберёт тебя. И вот сегодня, когда Лев возвратился, отдаю тебе право на месть… — Тийре указал рукой на вогнанный в стол нож. Затем ладонь его снова скользнула в разрез верховни́цы и положила на скатерть нашейный шнурок с оберегом дейвóнской Дарующей.

— И её саму…

Áррэйнэ так и молчал, не произнося ни слова — и лишь пристально зрил на холодную сталь замеревшего в дереве лезвия. Все бывшие в Кнамх-ард-нéадд ратоводцы сгрудились вокруг, слушая áрвеннида.

— Тийре, так дальше что было с той девкой? — спросил у владетеля Каллиах, доедавший последнюю утку и было уже потянувшийся к блюду с лососем.

— Когда я увидел, что та всё жива, то полумёртвую отдал Буи́ре — из Шщаровых ям и её вслед за Львом живой вытянуть. А затем поручил моему былому помощнику из десятка Киану в оба глаза стеречь эту девку до моего распоряжения. Она тут, в кáдарнле, вот уже год под замком сидит в бурре.

— Мы дознались тогда по горячим следам, что эту дейвóнку притащили с Помежий откуда-то в самом начале минувшего лета — как раз когда Áррэйнэ вывел загоны на запад, — сказал один из дéих-лáмнарв, — её схватили на той стороне Áйтэ-криóханн, когда наскочили на вражий обоз, что шёл в помощь Унниру.

— В той стычке сотня Лысого порубала врагов на щепу, — отозвался ещё кто-то с середины пиршественного стола, — так эта девка ехала с дейвóнами конно, и снаряжена была как воитель. От нашей погони она не ушла — так сумела из лука свалить шестерых его конников, пока её не подстрелили и сумели скрутить.

— Шестерых тебе… Семерых! — откликнулся говоривший первым, — пока её взяли всем скопом, успела ещё и прирезать десятника. Хотел дурень в запале залезть на неё, и своим же ножом получил себе в шею.

— Вот! — воскликнул Тийре, — какая волчица — даром что баба! Ллурин в спешке её не прибил там на месте, как решил поначалу, а отправил в ардкáтрах с их раненными. А тут этот дурень Бродáнн не додумался ничего лучше, как не разобравшись кто есть та — верно, на мордашку её сам польстившись — отправил ту в девичьи к прочим служанкам. Представьте только — мн, с остальными там девками в дар как наложницу предлагал, умёт псиный!

— Чудо, что Этайн первая жёлудь его не отгрызла, узнай она вдруг! — пошутил Долговязый.

— Оно то… Я бы и не подумал, что всё время под боком такая угроза таилась… даже не замечал прежде эту дейвóнку. Она же была тиха словно мышь под метлой — замкнулась от всех, ни с кем не обмолвилась словом там в девичьих. Сам потом допросил всех служанок, но никто не знал даже, кто она, эта Ти́веле — откуда взялась и кем была. Даже с тою болтушкою Гвервил языка больше обычного не развязала. И лишь когда мы с Áррэйнэ там на беду очутились, перед Советом обмыслить кой-что с глазу на глаз — она словно сорвалась с цепи и ножом нас колоть принялась. Словно уголь под пеплом — лишь тлел себе тихо, но вдруг снова вспыхнул, едва ему воздуха дали глотнуть…

Тийре прервался, допив до дна кубок.

— Одни боги лишь знают, отчего она раньше меня не прикончила, как прежде встречать её тут во дворце приходилось.

— Я знаю… — вдруг отозвался молчавший Áррэйнэ, выйдя из охватившего его оцепенения.

Все дружно уставились на товарища.

— Я тоже в неволе был целую зиму тогда, в первый год…

— Да, помним — рассказывал нам… — буркнул Каллиах, доедая огромную рыбину, — как ты лихо сбежал повесне!

— Куда в тебя лезет хоть столько? — присвистнул ему Долговязый, — не лопнешь?

— Как отец говорил: «Пока крепкий от голода ссохнет — то худой трижды сдохнет!» — Молот шлёпнул на блюдо обгрызенный рыбий хребет с хвостовым плавником.

— Да брехня это пёсья — в Великую Распрю у нас в этот голод лишь тощие выжили, маложрущие — а такие как ты все…

— Не дождёшься! — взмахнул кулачищем сын Бхоллэйнэ, оборвав Долговязого, — и вообще — мне другое предре́чено было — а уж то я блюду́, не дурак! Слушай, Догёд — подай вон то блюдо с ягнёнком, будь добр?

— Да ты лопнешь!

— А ты подай — и отойди…

Пока хохот потряс своды Кнамх-ард-неадд, возвратившийся к ним предводитель Стремительных Ратей остался безмолвным — лишь молча вращая в ладонях свой кубок вина, но так не пригубив ни капли.

— Рассказал… Но не всё… — Áррэйнэ смолкнул на миг, затем негромко продолжив:

— Не оттого я не сразу бежал, что был ранен или боялся зимы и морозов в снегах. Как взяли тогда оглушённого, так и притянули за конём на верёвке в ближайшее селище — верно, полдороги проволокли по земле. Поначалу дейвóны в горячке хотели повесить меня на священном дубу́ жертвой Вотину, раз добычи снять вышло немного им — что с десятника выкупом взять, кто сам будет из бедного кийна? Но потом один здешний владетель, чьи сыновья все убы́ли в загонах их скригги, выкупил меня у того сотника и взял в своё хозяйство невольником.

Никаких там вестей я не знал — что творится в Помежьях, где наши теперь, и куда мне бежать. Слышал только из разговоров хозяев в дому́, что все наши загоны отбили и далеко от Болотины оттеснили. Помощи ждать было неоткуда, кругом лишь враги, а сам я от раны в спине был совсем ещё слаб — и так прошли месяц за месяцем. Я только и знал, что колол там дрова, кормил всю скотину и мёрз на соломе в хлеву у свиней. И исподволь сдался, совсем упал ухом — как и она здесь наверное — потерял всю надежду и тихо смирился. Стух как тот уголь в золе. Думал, в неволе вот так и подохну — пока однажды…

— Так что там случилось? — спросил Тийре — видя, что Áррэйнэ снова умолк.

— Пришла весна, и на Помежья стали стягиваться войска, готовясь к новому наступу. У моего хозяина на постой во дворе стал скир конных копейщиков. В тот вечер я принёс в дом вязанку поленьев к печам и собирался уйти за другой, как их десятник окликнул меня. Все они уже были пьяны от хозяйского пива. Он крикнул, чтобы я остался на месте, и велел своим воинам взять меня. Стал орать всем, что это-де я в эту зиму в бою его брата убил.

Меня он и слушать не стал — что сам я не тот, что в плену здесь от осени блох на соломе кормлю, а о брате его и не слышал. Дейвóны набросились на меня скопом и повалили на пол лицом, а этот их скирир взял нож со стола и сказал, что за жизнь брата перережет мне горло — и будет на это смотреть.

Áррэйнэ дотронулся пальцами левой руки до красноватого узкого шрама на шее, который был уже тогда, когда он бежал из Дейвóналáрды в родные края.

— Мохнорылые схватили меня за руки и за ноги вшестером, и десятник стал резать тем лезвием горло — неглубоко сперва, лишь пугаючи — приговаривая, что будет меня убивать за брата так медленно, чтобы я сам чувствовал, как буду сдыхать.

Страшно было ужасно, не стану всем лгать… Язык как отнялся во рту. И тут, когда по шее уже лилась кровь из пореза, я вдруг ощутил, словно сам Пламенеющий в сердце зажёг мне искру́. Я понял, что смогу вырваться и убить их всех до единого — столь велика во мне была тогда ярость и жажда жить, сражаться и убивать этих гадов, если бы раскидать их сумел.

— И ты сделал это? — спросил Оллин.

— Нет… — Áррэйнэ несогласно махнул головой, — тут в дом в этот миг заглянул мой хозяин — увидал, что происходит по пьяни, и с маху огрел скирира посохом по хребту. Сказал им, что я его пленник, и он не даст никому убить в собственном доме такого толкового работника; что я здесь давно, и не мог зарубить его брата в бою в эту зиму — если только не одедраугр, или по ночам не летаю как птица. Так я благодаря ему остался жив. Эти уроды меня отпустили, надавав напоследок пинков от души, и продолжили пиво хлебать.

Но той же ночью я бежал. Столь сильной была та во мне разожжённая ярость, что её уже было не потушить. И не простившись уходить не хотелось… Я пробрался в тот дом, где спали дейвóны, и тихо их перерезал во сне до единого — закончив тем самым десятником, вы́блюдком…

Лев на миг стихнул, и лишь кулак его сжался до хруста костяшек, вспоминая о чём-то таком, что осталось замкну́тым в устах даже тут средь товарищей.

— Затем взял чьё-то оружие с остатками снеди в дорогу, и бросился в лес. Теперь сил у меня было вдоволь, чтобы одним махом преодолеть на жерди прежде казавшийся непролазным забор вокруг дворища.

Три дня враги гнались за мной по пятам точно псы за добычей. Пришлось и ночами не спать, тихо прятаться в чаще, и по горло в болоте от псов их таиться — и убивать их, вражин, по-одному, сколько хватало прихваченных стрел. Так я и добрался до здешних уделов, чтобы выйти там через Помежья к нам в Эйрэ. И лишь через седмину на нашей стороне меня встретил у Черновраньей Илинн из Дэирэ со своими людьми.

— Вот откуда этот шрам, — Áррэйнэ ещё раз провёл по нему пальцем, не сводя взора с лезвия, — …и вот почему эта Ти́веле также таилась и не бежала, а жила в страхе без надежды на помощь — словно смирилась с неволей — пока в какой-то миг в ней не вспыхнула эта же ярость. Не знаю, правда, отчего…

Он снова дотронулся пальцами до заживших рубцов.

Ан-Шóр почесал пятернёй подбородок, задумчиво морща лоб.

— Странное дело… Во все времена есть подобные жёны, которые не хуже мужей умеют сражаться и вершить загонами — и у а́рвейрнов такие рождаются. Вот только как будто она…

Он не закончил мысль, замолкнув на полуслове. Но никто из собравшихся тут так и не переспросил почтенного Ан-Шора, о чём же именно подумал в тот миг многоопытный глава воинства тверди Аг-Слéйбхе и десница áрвеннида, который задумчиво вертел у себя перед глазами нашейную скъюту дейвóнки, пристально рассматривая потемневший мужской оберег в резьбе рун.

— Тогда мы с тобой говорили про будущую выправу в ту зиму, как пойдём на север до Кручи Закатного Ветра. Она всё сидела одна у окна, точно спала — или слушала нас краем уха. А потом вдруг подкралась как кошка неслышно, и ножом меня ткнула… — припомнил события Áррэйнэ.

— Кто бы она не была, эта Ти́веле — она твоя… — ответил сын Дэйгрэ, — я мог бы убить её по праву карать того, кто поднял руку на áрвеннида. Мой отец за это просто на кол её посадил бы, или повесил на дубу Ард-Бре́на в святилище — так, как изменника Тадига из Туáтал в петле две восьмины в мученьях держал, пень под пальцы ему взад-вперёд перекатывая… Но зачем мне теперь за тебя мстить, раз ты по-прежнему жив и на то в силах сам? Так что эта дейвóнка твоя, Лев. Кровь за кровь — тебе отдаю её, как Троим присягнул.

Тийре пристально глянул на отчего-то молчавшего Аррэйнэ.

— Если не хочешь марать о неё руки — так я отдам эту девку смертоубийце, скажи только слово. Не посмотрю, что она баба — заслужила колоду под шею.

— Отчего же… не боюсь, — Áррэйнэ медленно приблизил ладонь к рукоятке ножа, и с лёгкостью выдернул из дерева глубоко загнанный клинок, выломав из столешницы узкую щепку.

— Но знаешь, Тийре — с тех пор я не лью в рог лишнего… и стерегусь женщин у меня за спиной.

Зал взорвался дружным хохотом собравшихся за столом.

— Áррэйнэ, ты что — больше ни на одну бабу не взглянешь?

— Пугливый ты стал не иначе?

— А она тебе чего лишнего тем ножом не отхватила, а?

— Тихо! — осёк Тийре товарищей, и развеселившиеся было ратоводцы умолкли.

— Где она? — не глядя ни на кого спросил Áррэйнэ, пристально рассматривая блестящее на свету жало, чьим железом когда-то его самого́ убивали.

— В дальней бурре у самой горы — уже год как тебя дожидается. Не томи её ожиданием. Можешь прямо сейчас отправляться — мы тут уже обсудили всё, время за сборами завтра.

Áррэйнэ резко встал со скамьи и закутался в плащ. В правой руке он по-прежнему держал нож, который едва не оборвал его жизнь год назад, в такую же мрачную предзимнюю ночь. И в эту ночь его железо снова не останется голодным…

— Можешь её сразу прирезать — или делай с ней что пожелаешь. Голодом же твою Ти́веле не морили, так что, быть может, она всё ещё ничего — если ты не боишься, конечно… — пошутил мрачно Тийре.

— Берегись, Áррэйнэ! — шутя окликнул товарища Килух из Бранн, внук Д'ао́бги, — может у этой дейвóнки даже там пара ножичков спрятана! Проверь сперва — а то… — и щёлкнул двумя пальцами точно ножницами.

Зал снова потряс дружный хохот их раззадорившихся хмелем товарищей.

Áррэйнэ лишь усмехнулся в ответ на остро́ту от родича Борны — показывая всем, как стремительно и умело его пальцы перебирают рукоять, вращая в ладони серебристое лезвие, и как молниеносными бросками взмывает ощеренная железным клыком рука — и резким движением спрятал клинок в разрез верховни́цы.

— Посмотрим… — Убийца Ёрлов накинул на лоб наголовник плаща и неторопливо направился к выходу из Костяного Чертога.

— Быть может нескоро вернусь… — промолвил он уже на ходу, — дело же… непростое.

— Будь осторожен, Лев! — окликнул его Нéамхéйглах, — не смотри, что это девка! И по-прежнему верно кусать она может и без железа.

Когда Убийца Ёрлов исчез за дверями, в Костяном Чертоге продолжился пир.

— Откуда же такие шалые бабы как эта берутся? — удивился один из молодых сотников, — что и страх нипочём ей…

— Откуда и ты от отца с матерью вышел! — остро пошутил в ответ кто-то чересчур перебравший мёду, не стесняясь навернуть при людях на язык подобное.

Старый Ан-Шóр с укоризной глянул через своё плечо на того болтуна, враз умолкшего под взором Дубовой Ручищи.

— Молчали бы лучше… Гляди ты — откуда?! И не только мужам боги даруют храброе сердце, пусть и силы не дав наравне. Жена самогó Бейлхэ, пока тяжёлой её он не сделал, ни одной битвы подле мужа с луком в руках не пропустила, как он вознялся сражаться против Жестокосердного, как сказания молвят. Да и на нашем веку таковые водились. Разве забыли вы все, кто такая была Гэлвейн из Каррэйх?

Сидевший неподалёку молодой родич Борны в удивлении пожал плечами.

— Винюсь, гаэ́йлин — не слыхал я о ней. Или память дурна — всех древних преданий не удержать!

— Ты уж удержишь — если у самогó в голове одни бабы! — подколол его кто-то из товарищей.

— Вот уж ври — моей Гвервил мне за пятерых предостаточно! — фыркнул Килух.

— Уж какие тут древние… — неодобрительно буркнул Ан-Шóр, хмуря брови, — будто я о часинах Кро-э́дрокаэ́раха вам тут толкую…

— Гэлвейн была жена У́лайдэ Иóрэ, славного ратоводца в пору Мор-Кóгадд… — нежданно отозвался сам áрвеннид, обращая на себя все взоры гостей Ратного Чертога, — и в год третий, когда летней порою дейвóны неостановимо шли на Аг-Слéйбхе копейною конницей, Орёл с родичами все полегли при Иáррэ-а-кáрраг неподалёку от селища их — но многочисленного врага остановить не смогли.

Как Гэлвейн узнала о гибели мужа — а дейвóны уже подступали к их селищу, откуда была им прямая дорога к Иáррэ-а-кáрраг — слёзы утёрла, собрала всех тех, кто остался в их Глас-Дэ́ир-гáррэйн — своих и соседских детей, стариков и всех женщин. Велела взять любое оружие, у кого что осталось в дому — луки и копья охотничьи — и так стала встречать мохнорылых у затворённых ворот.

Дейвóнов явилось к Зелёной Дубраве три полные сотни воителей — а вот малое селище, что стояло меж скал на дорожном развилке, и одной лишь древней буррой охраняло прямой путь с перевала, взять они не смогли. Жёны и дети под её вершенством не щадили врага — били стрелами с бурры, и со стен копьями и камнями разили каждого, кто только пытался приблизиться по дороге к воротам в Глас-Дэ́ир-гáррэйн. Сама Гэлвейн не одного мохнорылого выправила ко Всеотцу отцовским копьём, мстя за мужа и братьев. А когда враг всё же с наскока сломил их защиту и прорвался сквозь выбитые ворота, то сама не страшась встала против дейвонов — обычная баба, дочь мельника, что прежде лишь растила детей и хозяйство вела.

В той стычке она потеряла от дейвóнского меча правую руку по локоть, но пику и в левой не бросила, еле живая от ран продолжая стоять и сражаться — и враги чуть не со страхом покинули роковое для них Глас-Дэ́ир-гáррэйн, отступая назад едва ли в оставшейся числом после боя одной хéрве.

— Храбрая баба. А жива хоть осталась? — спросил Каллиах.

— И долго ещё жила — прославленная как никто среди жён в ту суровую пору. Сам áрвеннид Дайдрэ Тир-ска́йтэ сказал: не будь у меня своей доброй жены, взял бы славную Гэлвейн в супруги себе не раздумывая. Он же её с почётом вот здесь в Ратном Чертоге при всех первых воителях Эйрэ встретил и одарил многими почестями. Жила она ещё долго, пусть и до смерти осталась во вдовстве — и прозвище у неё с той поры было Марв-Клéйхлам — Левая Смерть-рука.

С тех лет áрвенниды освободили Глас-Дэ́ир-гáррэйн от всех податей, раз его жители столь храбры. И девы там сами себе женихов выбирают в мужья — так если кто воинским делом не сильно прославлен и желудей мало снял с вражьих шей, то в сваты и не лезь.

Фе́йнаг дома Донег отложил на стол испитый до дна рог горного тура, рукавом отерев от вина губы.

— И такие рождаются среди жён — воля чья будет крепче железа. Рассказал бы я вам старое предание о супруге одного из вождей кочевников в Травяном Море, что поведал мне за молочным хмелем владетель их То́влэ — вот там история!

— Расскажи уж, почтенный? — обратился к нему Неамхейглах.

— Да до утра то сказание о её хитроумном кровавом возмездии недругам не сложу до конца я, владетель… И тех степных их имён половину забыл уж — кто был там Сучжэ́н, а кто толь Уртэ́, толь Барту́ среди них. Я покороче другой рассказ знаю — похожий…

— Сколько же хуч их сказаний тебе там наплёл под ту кислую брагу? — полюбопытствовал фейнаг из Слеан.

— Нет, не хуч… — Дайдрэ умолк, наполняя рог хмелем, — скригга Къеттиров, старый Арнге́йр Волчья Шкура.

Кледдфа щедро глотнул, наслаждаясь вином.

— Был я лет десять назад по делам дома Донег на севере у мохнорылых, и гостил там в Стейнхаддаргейрде у тамошних орнов. И как средь гостей на пиру на ногах лишь мы с ним устояли к рассвету, языками устав уж молоть кто о чём, я стал спьяну нести о костях всех семейств, что в любом из домов ведь в избытке зарыты. Ульфхёд слушал, нахмурясь — а потом…

— А — про распрю с Хатгейрами, и резню ту в их тверди! — поддакнул глава дома Слеан, перебив говорившего. — я слыхал от отца, что там было…

— Нет — иную историю… — несогласно мотнул головой фейнаг Донег, — и случилась она до падения дома Хатгейров, и их дóма хранителей Севера тоже коснулась. Ведь и та, о ком речь, тоже была из них, приходилась одной из сестёр его родича Храттэ, сына Хёскульда Ржавые Зубы…

Имя её было И́ннигейрд, по прозванию Красивая. Её мужа с детьми владетельный сильный сосед умертвил на фръялсталле в час склоки, как все там взялись за мечи, не найдя годных слов по чести́. А вдову решил взять себе в жёны — полагая, что малый их орн не осмелится взняться против него с кровной местью. Уж что красива была дочерь Хёскульда — слов на то не у всякого шейна отыщется, дабы воспеть — вот старый дурак и слюну распустил как кобель перед случкой, с руками в крови её родичей в женихи набиваясь. Может быть полагал, что как верх взявший в скорее и то может сделать? А быть может считал, что тем браком он мир сохранит? Кто то знает, как было тогда… Но забыл глава Львиного дома, что и он, и враги — северяне; и живут там отнюдь не законом, а писаным кровью обычаем предков, не знающим жалости.

Иная быть может в страхе и согласилась бы, когда выбор ей был невелик — или самой вслед за мужем головою на кол, или под старым Гальдуром ноги раздвинуть на ложе. Только И́ннигейрд для виду послала ответ свой с согласием — не тяни, мол, со свадьбой, сама через день я прибуду — а тем часом созвала оставшихся родичей мужа, брата призвала к себе, и вместе с ними отправилась в земли соседей, обрядившись в одежды невесты и выехав первой. И назавтра в твердыне Железных Зубов заиграла женитьба её и Харлаусэ — кою после назвали Кровавой…

Гости слушали старого Кледдфу, перестав и жевать. Стихли скрип половиц и глотки ртов из кубков и чаш.

— Страшна была женская месть… До утра её люди всех Гальдуров вырезали нещадно под корень, кровь за кровь — и не то, что мужей всех… ни сук, ни щенков не щадя — как и тот сам семью её не пощадил. Земля в их селениях размякла от алого. Вороньё так нажралось в тот день человечины павших, что взлететь не могло к своим гнёздам. Сгорели Железные Зубы, объятые пламенем. Пали гордые львиные стяги их дома под ноги свершивших возмездие. Рухнул их столп родового наследия, в прах сожжённый огнём, имена обратив в горький пепел…

Самогó Гальдура её родичи прямо из ложа подняли — и И́ннигейрд, став у ворот прокричала супругу: «вот я — как обещала, невестой явилась к тебе! Встречать выходи, как на свадьбе заве́дено, если утром забыл по чести́!» И сама же она клинком первого мужа второму живому ещё его сердце без милосердия вырезала, взяв возмездие то трижды страшною платой.

С той безжалостной свадьбы на кро́ви и следа средь живых не осталось от Гальдуров — так молвят иные… Разве что в здешних уделах на севере доселе есть мрачная присказка, кою лишь дураки поминают: «не свинье кобылиц покрывать».

Дайдрэ умолк, наполняя свой рог новой мерою хмеля из бутыля.

— Ну и история… Хуже, чем Тиредд когда-то дом Глулайд на свадьбе детей их по пьяни почти поголовно весь там перерезали.

— Ага! Хуже, чем Дуах и Гверн лет пятнадцать друг друга крошили. Там хоть сказанье такое сложили… а тут…

— Ну и баба… Жёстче чем Айфе Кровавая, кто за мужа погибшего после сражения семьдесят пленных врагов зарубила секирой…

— Всех среши́ла, весь род до последней души…

— Может и всех. Говорят так иные… — Дайдрэ Кледдфа опять допил рог до последней из капель, и с размаху надел его устьем на бутыль в опле́ти ивового прута.

— Но есть в той истории вот ещё что, о чём мало кто слышал; а кто знает — молчат… ибо в присказке будет два толка. После той свадьбы и пира, когда перепившие гости заснули, служки её отворили ворота Железных Зубов землякам и впустили их в укрепь — дав тем начало кровопролитию. Только вот до резни старый Гальдур успел свой супружеский пыл с Иннигейрд утолить, пока люди её ещё ждали пригодного часа ворваться в ворота. Ради мести и то претерпела вдова, всё снесла.

Фейнаг Донег умолкнув налил новый рог.

— А к грядущей весне принесла на свет сына ещё одного Иннигейрд…

— От кого хоть? — нахмурясь спросил фейнаг Кромдех, перечёв что-то быстро костяшками пальцев десницы.

— Думаю, то и сама она твёрдо не знала, от кого из мужей понесла в ту седмину тогда. Так что может и живо поныне под солнцем средь нас семя Гальдуров. Жизнедавцы — ведь любят они шуткану́ть над чая́ньями нашими…

Захмелевший нешуточно Дайдрэ налил себе новый рог мёда, смакуя глоток за глотком.

— А быть может и кто-то ещё уцелел в той резне из их львиного рода, как вон те же живущие тайно в святилище на Буром Камне полвека уже вот остатки из Гилрэйдэ — те, кто избёг гнева Домнала в эти года́ — и кого родич мой пощадил… Только боги лишь знают все судьбы, на всё воля их.

— Ты же прежде сказал сам, что Гайрэ их всех… — поднял брови фейнаг из Кромдех.

— Всех… до Бурого Камня.

Фейнаг Донег умолк, вспоминая минувшее — коего лучше порою не помнить. Хмель плескался в рогу, когда длань захмелевшего Кледдфы устало лежала на скатерти.

— Возвращались мы с юга, стремясь на Железную Кручу, когда донесли нам лазутчики, что в здешнем святилище с месяц уже укрываются Гилрэйдэ, исцеляясь от ран перед тем как пытаться прорваться на север, где власть Бейлхэ слаба, а дом Кроммах за смуту ни к тем, ни к другим не примкнул, и быть может даст им там укрытие. Гайрэ лишь прозвище этого дома услышав взварился как пламя из у́глей, пустил загон к ноддфе. Люди взревели наш клич «Режь свиней!» — страшным эхом разнёсся он в скалах, содрогнув всю долину. Услыхали его и укрытые там, как узрили затем на ветру волчье знамя на алом, и блестели на солнце железо брони и копейные жала.

Мы уже у ворот пред святилищем были, пустив скакунов самым медленным шагом — чтоб тем им внутри было тягостней ждать — как из окошек сквозь детские визги разнёсся такой бабий вой, что у многих и волосы встали враз дыбом. Такой звук, такой плач — словно жгут их в той ноддфе живыми… Я, тринадцатилетний, два года в седле подле старшего родича бывший помощником, в избытке видавший крови́ — сам её им пустивший немало — и то в ужас пришёл от подобного.

Вдруг из ворот вышла женщина в грязных обносках одежд, вся худая, волоча за собою троих своих деток. Самый младший ещё ртом за сиську цепляется. Глаза все навыкате, страха в них нет — прямо под копья нам выбежала, глядя на Гайрэ, как поднял наличнину тот на шеломе. Иной раз и отчаянье с голодом выше испуга. И вот ведь как боги плетут свои нити — я сам тоже узнал её — то была вдова Килида, Линэд из Ниалл — та самая… И ни слова мольбы или слёз — лишь кричит ему прямо в лицо:

— Ну давай, как и прочих — их всех! Вот они, пред тобой, кровопийца! Рази в чрево, где зреет четвёртый! Давай!

Гайрэ весь передёрнулся, лик его пересмыкнулся. Всё там было — и прежнее чувство, и ненависть, и презрение с жалостью, и безразличие страшное — всё. Вырвал геару из ножен — я думал, он срубит как ветку ту дуру, что уже перестала бояться, устала бежать от судьбы — и левой ладонью за лезвие стиснул, так что закапала кровь. И сказал ей сквозь зубы:

— Тремя поклянусь — за воротами этими даже сам Домнал не тронет вас, а тем больше мой дом. Живите… Для меня вы снаружи мертвы — и такими и будьте. Как в Эйле отныне за вами закрылись ворота навек.

И она вдруг заплакав кивнула ему, соглашаясь — ибо жизнь лучше смерти, какая гряла им, последним из выживших, чья кровь родичей сделала знамя с волкóм всё багряным. И исчезла в воротах, с собой уводя своих чад — и незримые руки их близких со скрипом закрыли те створы за родом исчезнувших средь всех живых людей Гилрэйдэ.

С тем и уехали мы от святилища прочь, никого там не тронув. И до смерти наш фейнаг ту страшную клятву держал, позабыв про их род, что и так же сдержал своё слово. Не было там сторожей, кто стерёг бы их все эти годы… и никто не держал их в цепях, не мешал им уйти куда смотрят глаза. Было лишь данное ими то слово. Кто-то тихо ушёл, позабыв про их корни и прежнее имя, укрылся вдали — но не все… И как тени досель доживает тот кийн всю угасшую славу их древнего дома средь свитков и трав, не являясь к живым за ворота иначе как мёртвые…

Пьяный до Эйле огней фейнаг Донег умолк, потянувшись рукою к кувшину. Вновь зажурчало вино, наполняя украшенный рог.

— Áрвеннид — а ты сам хоть откуда про Гэлвейн ту знаешь? — прервав долгую тишину среди Кна́мх-ард-нéадд полюбопытствовал Килух из Бранн — сменив суть разговора, когда из минувшего с каждою чашею хмеля всё лезли истории хуже за прежнюю.

Тийре встал, держа полный рог, и обратился к Дубовой Ручище.

— Мне бы было не знать, достойный Ан-Шóр — как ты сам мне однажды рассказывал о своей славной бабке! За твоё здоровье, Дэ́ир-лáмна-мóр — и за таких как храбрая Гэлвейн — чтобы больше в домах Эйрэ было таких жён, подле которых и иным воителям стоять будет неловко!

— Спасибо, владетель! — глава воинства встал и ответно поднял полный рог, — живи и множься дом храброго Бейлхэ века́! Слава!

— Слава!!! — громко выкрикнули уже захмелевшие воители Эйрэ, вторя словам первого из аг-фéах-тримáрв.

— Áрвеннид — а может ты знаешь, откуда у почтенного прозвище это пошло вдруг? — выкрикнул кто-то с конца пиршественного стола.

Тийре с вопрошанием взглянул на своего прежнего учителя — но уже захмелевший и повеселевший Ан-Шóр сам привстал со скамьи, отхлёбывая мёд из рога, и обратился к гостям.

— Это я сам расскажу, раз ушам вашим нету покоя! Только история моя долгая — так что подливайте вина, кому горло ещё сохнет!

— Всё равно выйдет короче, чем жена моя любит болтать! — усмехнулся здоровяк Кáллиах, подняв кубок из алого камень-света и чествуя главу воинства тверди, — начинай уж, почтенный! Охота услышать об этом!

Обычно не говорливый Ан-Шор, теперь давший слáбину хмелю, приосанился гордо, и кашлянув в кулак воззрил на внемливших ему соратников и былых учеников.

— Так вот. Было это в годы правления Домнала Слепое Око… И можете верить, а можете ложью считать — но дело тогда вышло так…

Холод осеннего ветра студил стан дейвонского воинства ёрла, заливая забрызгавшей моросью дождика пламя кострищ, цепеня бдивших сон их товарищей стражей с собаками, обходивших вокруг тут разбитых намётов. На расстеленном толстым колючим ковром колком лапнике, пахшем смолой, и её же густевшими каплями липнув к одеждам, развалившись у пламени грелся десяток копейщиков, по кольцу делясь жбаном с уже подкисающим пивом и жадно хрустя сухим сыром и луком. Один с лирой усердно крутил на колки её струны, всё пробуя звук и ворча себе под нос.

— Ну когда уже ты побрякушку свою хоть настроишь, Рагну́льф?

— Не спеши. Дело тонкое, точно как с женщиной…

— Ты скажи ещё! Если бы я свою Сигни так долго на ласку уламывал, то три года голодный ходил бы! Ты скорее, а то рассветёт так, а песни твоей не услышим!

— Так откуда ты, парень? Вижу — сам с севера? — один из бывалых уже их десятников вдруг вопросил у того молодого, кто прибыл к ним в сотню весной.

— Нет — из Эваров ближних уделов, вдоль речища Зыбицы… — тот приложился к кувшину, глотая питьё.

— Славно копьём ты владеешь. В бою том что надо себя показал! Эмунд хвалит тебя, обещает быть может десяток дать позже под руку.

— Дядя мой научил меня с братом оружию.

— Воевал с кем он прежде? В загоне кого был в минувшем?

— Не рассказывал он сильно то… Знаю — обучен был с юности — а чей опыт и нам передал, знать не знаю. Был Харл мельником сколько сам помню, и нас вместе с братом тому ремеслу научил.

Кто-то поднял над пламенем прут с там нанизанной мясом. Огонь жадно лизал куски свежей баранины, натёртой чесночной толчёнкой, и стекающий жир закипал и горел на алеющих углях костра.

— Ну хоть скоро уже?

— Погоди ты, сейчас…

— Ты же играешь каких полвосьмины, а струны свои три восьмины налаживать тщишься!

— И играешь потом на расстроенных! — поддакнул ещё один жаждавший музыки.

— Вот играй вам, старайся, все песни в башке удержи… — фыркнул лирник с досадой, — а после ещё назовут мужеложцем…

— И всё-таки сам северянин ты — вот Горящим тебе поклянусь… Говор западный, с Эваров данников точно — но словцо одно-два да оттуда — от самых Ворот да проронишь!

— Ну быть может… — тот вновь приложился надолго к кувшину, точно не слишком желая про то говорить.

— А откуда твой дед был? Как звался?

— Не знаю я деда… — какое-то время спустя молвил парень негромко, — не рассказывал дядя о нём. Был он мельником вроде бы тоже…

— Ну, готово кажись… — лирник взнял инструмент, оглядев вокруг собравшихся, — парни — плащ натяните мне сверху, а то струны как вымокнут в мороси, так и заблеют козлом невпопад. Что вам зажечь такового из песен?

— Давай про любовь несчастливую! — крикнул один из воителей, опираясь щекой о копейное дерево черена.

— Тьху ты, дурак! — хмыкнул кто-то из жаждавших слушать сказание, — я раз видал, как сказителя так упросили напеть нам подобное…

— И чего? Обрыдался как девка?

— Я тебе расскажу… — с ехидцею хмыкнув, говоривший подсел к тому ближе, — челюсть наземь отвалится может быть. Лет пятнадцать назад я служил Беру Чёрному Дубу в стерквегге Лаутванн-гейрда. И на празднество к нам пригласили сказителя. Мужичила здоровый, любого на голову выше, в плечах не во всякие двери протиснется. А уж пел как — то громко что зверь, если кое сказанье геройское жарил, а то томно так шёпотом что-то тоскливое… аж все женщины мокли и таяли. И вот спел он сказанье одно, как изменой жены мужика так прошибло. А слова-то какие, красиво так сплетено! «И разве море слёз ценой равно одной улыбке? Когда ты руку протянул, её отхватят по плечо не по ошибке». Аж слезу проняло… А наш Бер разорался вдруг, кружкой пивной по сказителю бросил: «что за сопли медовые, мужеложцам такое петь будешь, пищалка! Давай что достойнее спой, про любовь несчастливую!»

Тот сказитель отёрся от пива, ухмыльнулся себе в бороду, и сказал, что де песню хорошую знает про это — как раз для достойных мужей будет к месту. И запел одну долгую мрачную песню, как не столь уж давно, но весьма далеко в зимний день препечальный возлюбленных двое с собою покончили. Называлось сказание это не то «Смерть в семействе», не то уж «Лобзанья кровавые» — нынче не вспомню.

— Так и что там с того?

— Проняло́ всех, пустили слезу от истории этой. Даже Бер свои сопли по морде размазывал. Отвалил серебра от души за сказание он горлодёру. Тот взял деньги и вскорости тихо подался на двор, да и только его там и видели. А я всё сидел, и слова те крутил голове: отчего же по имени он девку ту не назвал там ни разу, и даже ни словом о ней не сказал? А потом как пробило меня: то же песня про двух мужеложцев — оттого и покончили оба, что родичам было такое в семействе как сталью по яйцам…

Кто-то заржал точно конь, за живот ухватившись от хохота.

— Тьху ты, история…

— Ну — любовь, она зла… И козла вдруг полюбишь, — ухмыльнувшийся лирник потрогал струну, зазвучавшую так, будто лира смеялась, — так сыграть вам «Лобзанья Кровавые»? Песня хорошая…

— А ты её знаешь откудова?

— Да шучу я! Меня бы сказитель, кто лире учил, за такое ей сам по загривку огрел бы. Давай «Битву у Белой» сыграю?

— Давай! Песня славная.

— Это точно! — поддакнул сказитель, усевшись на плащ поудобнее, и ехидно добавил:

— Там тоже все померли кстати…

— А слыхали — Берульф Козлорогий вернулся из плена? — сказал кто-то из слушавших, когда песня закончилась, и Рагнульф спрятал лиру в вощёный мешок оберечь от дождя, намочившего струны из жил моросящей капелью, — ну — тот, сам из данников Рагни — кто был в войске у Уннира Вёрткого.

— Вот везунчик! Да там из загона того ни один не вернулся доселе, в земле все у Хвёгга давно!

— Так он сам же успел переплыть там реку, как ушли они к западу после погибели воинства — и сумел до Узла через горы добраться. А там рыжие были уже — всех и наших, и ихних, кто Къёхвару сам присягнул, напрочь выбили в корень — и его у порога стерквегга в железо тотчас заковали. И под землю, рубить там руду для их кузниц.

— И как смог убежать?

— Через год как раз в праздник весенний погнали их новую яму долбать, стража вся перепилась — так он смог под возком уцепиться и выехать вон из той укрепи, а в горах убежал, как те возницы спали. Месяца два у какой-то вдовы на Помежьях в тиши отсидел, копя силы — а потом…

— Да врёт он — небось их на ней же и тратил ночами! Он же тот ведь козлина — недаром так прозван!

— Да пёс знает его? Так сказал сам… Я что — мыслезнавец тебе, насквозь видеть любого? А потом уж лесами добрался до укрепей наших, и так и вернулся домой.

— А где сам этот Берульф? — спросил говоривших вдруг тот молодой, кто пил пиво — передав кувшин дальше по кругу.

— Да тут в нашем загоне, обоз сторожит. А тебе он с чего? Земляки что ли с ним?

— Да какой он земляк — Козлорогий сам с Кручи над Белой, южанин!

— Какой там южанин — он в Кручу явился с Высокой Дубравы! А сам народился в Болотном Пределе!

— Ну так же — почти северянин!

— А, ага — так и конь, и корова, выходит, друг другу родня — как ты скажешь!

— Так зачем он тебе — а, младшой?

— Да про брата хочу расспросить… — тихо молвил им парень.

— Ну — спросить — не дать в морду. Эй, Рёрин — Берульфа ты видел? — один из воителей крикнул в бок дальних костров в ста шагах от их круга.

Из тьмы долетел того открик:

— Да тут он! А чего — тебе денег он должен?

— Если бы! Пусть сюда к нам идёт — разговор есть к нему!

— Сейчас, только сам отливать как закончит!

Вскоре из тьмы среди мороси между горевших костров показалась высокая тощая стать человека, кто хромая шагал сюда издали. Подошедший уселся меж ними на лапник поближе к огню, выставляя ладони к алеющим углям и греясь.

— Ну чего? Зачем звали?

— Рассказать, как вдову ты там рыжую драл где-то в Эйрэ!

— В морду дам, умёт конский! — вспыхнувший гость показал кулачище шутившему, — меня Этне спасла может трижды, своим всем не выдала, дала уйти беспрепятственно прочь, сбрила мне патлы в усы как у ихних… — Берульф почесал отраставшую заново бороду, — ну а это… чего же она — не человек? Всё же баба, к тому же красивая… Муж в ту осень погиб, детей хворь унесла, даже кошка подохла от старости в доме. Хоть какая душа к ней пришла, пусть и я — из дейвонов вражина. Пожалела меня, беглеца, может быть…

Он умолк на мгновение, глядя в огонь.

— Ну и драл — что такого? Полюбовно же было, не силой там… Так зачем сюда звали?

— Да спросить тебя хочет один наш товарищ. Эй Гуннар — чего как язык приколол? Вон, притопал к тебе Козлорогий — расспрашивай!

Парень, опять получивший по кругу кувшин, протянул его гостю. Тот, поболтав жбан в руках приложился к нему от души, громко срыгнув в ладонь после выпивки.

— Ты же был в войске Уннира прошлой весною, почтенный?

— Ну… свезло так свезло угодить туда дурню… — Берульф снова хлебнул из кувшина.

— Ты быть может видал там в загоне у Бера из Западных Рагни по прозвищу Шишка такого как я с лица — брата? Гисли звать его, точно как я статью с обликом…

— Ну быть может видал. Сам откуда ты будешь?

— Из Эваров ближних земель, от Дубовой Горы возле Зыбицы.

— Не, не помню такого. Загон же большой был, вон сколько там тысяч различного люда погибло… Знаю — Шишка был вместе с людьми в стане Уннира, прикрывали отход их снастей и возов, и ушли перевалом за кряж. Всех их там порубили враги, как бежали мы здешней дорогой на запад.

— Может кто уцелел? Ты в плену там в Узле не видал никого?

— Да с каких пару сотен — и то не из наших — из воинства ёрла в Скъёвтса́льдрэгейрде, кто резню пережил. Иных было с лица не узнать, так схудали и грязью покрылись в тех ямах за месяцы.

— Может видел на ком эту скъюту — такую вот, редкую?

Гуннар слегка расстегнул верховницу, и достал из-за ворота знак-половинку, сняв с шеи шнурок — и протянул его гостю. Тот взял в пальцы двойной оберег, поднеся его ближе к глазам в полумраке у рдевшего светом костра.

— Старая штука — и редкая… — буркнул кто-то, взирая во тьме на нашейню.

— Вот Горящим клянусь — таковые у Скъервиров делают в доме! Ты откуда такую вещицу добыл — а, младшой? — вопросил его кто-то из рядом сидевших.

— От дяди… А так это матери дар был… от родича нашего.

Берульф долго вертел оберег подле глаз, рассмотрев его лучше.

— Не — не видал — извини уж, младшой. Таковую бы рыжие сняли с любого, увидь золотишко на шее. Змея жалуют там как и тут, хоть и так же боятся… А примет понадёжнее Гисли твой больше иных не имел? Бородавок там, родинок, дыр красной смерти на морде?

— Только эту.

— Ну кто же правду ту знает? Может мёртв он давно… А быть может и жив — так, как я где зашился, и тихо сидит, выжидая напасть эту клятую. Свою бороду сбрил, нашёл бабу какую из вдовых — и тихо зажил от всех дальше, как мог бы и я, дуралей… Нет — вернуться решил, а наш скригга опять меня в войско…

Он нахмурился, резко умолкнув — задумавшись снова о чём-то.

— А покажи-ка вещицу ту, Гуннар? — окликнул того их товарищ из сотни, кто грелся у пламени, жаря там мясо, — какая-то словно знакомая…

— В другой раз… — Гуннар быстро надел на себя золочёную скъюту, убрав оберег за рубаху и встав от огня, точно жаждучи быстро уйти.

— Вот видал я её как-то раз, поклянусь бородою Горящего… — почесал себе за ухом тот говоривший, приняв опустевший кувшин в свои руки и быстро допив со дна пиво.

— Да где ты её видел хоть, Снорра? Ты же не был у этой горы их Дубовой от роду!

— Ну не был… Но помню как будто, что где-то видал… прямо как в наших краях где… — почесал тот за ухом, задумавшись.

Гуннар, уже не вникая в их речи, направился в ночь, где вкруг стана шагали недрёмные стражи, как чёрные совы снуя по простору заросшего поля. Рука сжала застёгнутый ворот, дотронувшись через одежды до скъюты — ощущая студящую кожу холодную часть оберега их матери, данную им на прощание с нею когда-то — твёрдую точно железо убийцы, и столь же тяжёлую — хоть и весила та ничего, не весомее битого ржою гвоздя.