…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ПОСЛЕСЛОВИЕ «…БЕССМЕРТНЫЙ КРУГОВОРОТ ПОКОЛЕНИЙ»

Солнце окрасило тлеющим цветом заката простор над широкой долиною русла Хвиттэльве. Ветер неистовым вихрем рвал ветви высоких деревьев вдоль древней дороги, что ви́лась вдоль речища Белой на юг, устремляясь к провалу меж скалами гор исполинской тут Каменной Глотки. Небо сияло лазурным щитом, что раскинулся ниц над простором, околя́я бескрайние дали земель, уходящих холмами и кручами к пикам Сорфъяллерне, уже столь недалёким отсюда.

Доносился откуда-то сверху крик хищного сокола. Скрип колёс, цокот многих копыт скакунов по камням большака. Порыв вихря в ветвях. Шелест низкой травы. Близкий говор чужих голосов.

Говор дальнего юга…

Сон — или мо́рочный мрак в голове, что стоял в ней последние дни как свинцовая мгла — постепенно исчез, испарился как влага на чёрных песках среди далей Ардну́ра. Их язык — речь из южных, далёких уделов народов песка — раздавался в ушах юной Гудрун, заставляя очнуться от сна забытья.

Руки прочно сплетала верёвка из конской узды-власяни́цы, сжимая натёртую в кровь и затёкшую кожу запястий. Тело ныло от боли полученных прежде ударов с насилием — но сам ум наконец-то стал ясным. И впервые за долгие дни ощущался пронзительный голод, сводивший давно уж пустые утробы.

–…и твержу ему — тридцать, ни вашего круга наверх серебра не отдам! Девка битая вся, да и порчена видно! Наш владетель набитый умётом дурак, но уж драную бабу от девы и пьяным поймёт различить, как меж ног ей засунет свой ключ, а открыть там и нечего — а ты хочешь аж сотню, скотина и сын нечестивца?!

— А тот сын от ослицы ответил чего — а, Хинзи́р?

— Мне твердит тот дейвон, как его там — Три Жала — «клянусь бородой Праотца — забирай пока дышит, дурак — тут и лучше такой перебили в их доме, вся канава полна дохляков!» Я же умом не оску́дел пока — чтоб за знатную девку, раз сиськи имеет, по самой дешёвке и не отдать? Кошель ему в морду, собаке — «беру!» — бабу ту на плечо, и бегом из чертога владетелей в город к своим.

— Во каков ты, кровь лиса!

— А то! — гордо хмыкнул тот, скалясь в ухмылке, — а хозяин всё молвит: «свинья!»

— Уж так мать назвала́ тебя, дурня! — гоготнул кто-то громко.

— Не дурнее иных буду сам вот, Муниф! И кошель-то был тоже из ихней казны, раз успел прежде этих убийц серебром поживиться. А как дел нам на севере нет, то вот к вам увязался, раз в уделах владетеля скоро зардеет.

— Скажешь тоже — «зардеет»… Ты у Дахха́ба в помощниках что ли вестей не слыхал? Да там после Зейда кончины уже всё смердит как нечищеный хлев, бородою Единого мне присягнуть!

— Ну дела… — потрясённо присвистнул Хинзир.

— Ага! Войско свиней из Асва́д уже вышло к уделам Хидджа́за, как нам Джавад рассказал… — поддакнул им зычно и низко и третий попутчик.

— Точно… А кто знает — как много изменников в доме у нас? Брат владетеля Абу сам поднял на юге мятеж, тоже назвавшись мухаррибом — и довольно к нему в один миг побежало мужей из дворцового воинства, — буркнул второй.

— Трусливые жопы ослов! Чтобы их шип Манат отымел в тёмном мире! — буркнул тот с толстым басом, стуча по оглобле своим кулачищем.

— Даже Войско Песков всё расколото надвое… — отозвался вновь первый, — как убили мятежники их предводителя Га́зи, стремясь тем примкнуть к самозванцу, и проклятый Вахи́д взял копьё старика.

— Точно молвишь, Тари́к! — подтвердил ему третий, — а мы в самое пламя там лезем. Дела наши умёт…

— На всё воля Единого, — буркнул Хинзир.

— Была бы моя воля — остался бы тут у дейвонов, — ответил тому говорливый и ба́сящий третий, — серебром платят годно, да и бабы их нравятся…

— Да тебе же везде бабы нравятся, Хафс! У тебя же короткая пика острее большой!

— Врёшь! — гоготнул тот бахвально, — наточены обе — Единым клянусь!

Он вздохнул, почесав бороду.

— Я бы остался тут дольше… Но спорить не станешь, раз уж даже сам Рубящий Меч повелел уходить.

— С ним поспоришь, ага… — фыркнул первый.

Она глянула вбок, повернув голову на лежалой соломе подстилки в большом, запряжённом быками возу. Трое смуглых ардну́рцев сидели к ней боком, держась за мечи и копьё, жуя челюстями кручёную стружку провяленных солнцем и ветром мясных боковин в чёрной копоти дыма и трав, и со смешками внимали скакавшему подле четвёртому — низкорослому, вёрткому и горбоносому. Был тот в лёгкой броне из нашитых на кожу полос и чешуек, в шлеме с долгим наносником и полосчатой шейной защитой, и воссев на породистой резвой кобыле дейвонской породы с клеймом из конюшен Хатхалле задорно вещал им и всем, кто здесь ехал верхом и на прочих возах по соседству, с запалом махая рукой.

Голова была ясной, и воля в ней тоже отнюдь не угасла. Гудрун сама приподнялась с усилием вверх, повернув к тому голову.

— Будь ты умнее, Хинзи́р — дал бы триста монет за меня не торгуясь… — вдруг сказала она ему твёрдо, насмешливо глядя в глаза конокраду.

Тот раскрыл рот, поражённый, обернувшись на прочих товарищей — так же как он онемевших.

— Ты по-нашему молвить умеешь? — опешив спросил он с опаской — помня, как много тут сам перед ней набахвалился вслух — говоря о владетелях собственных дерзко.

Ардну́рские воины молча — с опаской одни, и с насмешкою алчно другие — взирали на вставшую девушку, как-то резко потом хмуря взор и сникая глазами, точно зря пред собой язвоношу, о чём то тревожно шепчась меж собой, указуя ей пальцем в обличье с какой-то опаской. Голова была ясной, хоть боль на лице не стихала, и правый из глаз ещё был мутноват, зря как будто сквозь мглу. Мимолётом она прикоснулась руками к разбитому в ту ночь лицу, по которому с силой прошёлся кулак одного из напавших — ощутив там запёкшийся старою кровью синяк.

Подле Гудрун сидел молодой ещё мечник — Тарик — с осторожной опаской взирая на бывшую тут их добычей дейвонку. На его перетёртом песком до сверкавшего блеска нагруднике отражением взор её встретил свой лик.

Правый глаз по белку весь налит был кровавою вязью прожилок, из-под них как и прежде сияя тем золотом радужки в девичьем взгляде. Только круглый зрачок от удара стал тонким, растянувшимся ввысь точно резкая жилка кошачьего ока — или гла́за владыки холодного Ормхал — каким был и у старого Сигвара.

— Взор Холодного в лике её… — хмуро вымолвил кто-то из старших годами, скачавших верхом — отпрянув жеребцом чуть подальше от воза.

— Охрани меня трижды Единый — сахи́ра сама! — бормотнул кто-то громко в испуге, осенив себя знаком от сглаза и зла — видно зря в деве той чародейку.

— Ты и впрямь сын свиньи, что решил подарить для муха́рриба брата такую девицу, Хинзи́р! — гоготнул тому кто-то, заржав точно конь — и второй ему вторил с таким же запалом, точно был тут не воз, а в конюшне с кобылою случное стойло.

— Ну дурак! Мало порченой бабы — так ещё и отмеченной взором Сотрясшего Мир ты нашёл!

— Да муха́рриба брат тебя на кол за это посадит, тупой ты осёл и помёт от лисицы! Его братец-владетель от всякого знака дурного трясётся как жидкий умёт — а ты сглазить их дом порешил накануне грядущей войны!

— Во пустая башка! На такую Амма́лю и по́ пьяни уд не поднимется! Волосьё на башке уж скорее вздыби́тся!

— Ты, Хинзи́р, от навоза овцы себе разум набил не иначе!

— Вот тупой конокрад! Ты кобылу украл у них лучше чем девку!

— Тьху на вас, сыновья от ослиц! — как на пламени вар вскипел вспыхнувший в гневе, покрасневший с обличья как кровь ошалевший Хинзи́р, гулко стукнув себя кулаком по бедру. И со злостью схватив свою плеть, со всей силы ударил сидевшую пленницу тонким бичом по плечу.

Боль пронзила ей спину и грудь, когда свитый верёвочный хвост точно жало змеи опалил её плоть под рубахой. Но братова внучка владетеля Скъервиров молча сдержала свой вскрик, так же твёрдо и с гордой усмешкой взирая Хинзи́ру в глаза — словно будучи даже покорной неволе всё одно насмехаясь над ним.

— Что — не больно тебе, свиноедов поганая сучка?! Так ещё получи, если змей тебя боли лишил!

Плеть взвила́сь в его длани повторно, закинув верёвочный хлыст далеко за спину озверевшего конника — замерев отчего-то, как будто он что-то такое узрил у неё за плечом.

— Будь умней ты, Хинзи́р — то довёз бы меня до владетеля целой — и не взнузданной точно кобылу… Животи́ну на торг ведя кормят, коль знаешь, — она приподняла ладони ко рту, показав на свои пересохшие губы.

— Чтоб тебя! Возвратишь мне все триста кругов за себя — коль не так, так хоть эдак! — тот в запале хлестнул пустоту, и засунув опавшую плеть в сапожище вырвал из ножен изогнутый длинный клинок. На свету точно вспышка блеснуло острейшее жало, и с запястий у Гудрун упала верёвка, рассечённая надвое метким ударом как раз по узлу. Следом под руки ей на солому упал отшвырнутый им мех, где плескалась вода, а в пристёгнутом связкой мешке из окрашенной валяной шерсти были хлеб и мясные куски.

— Жри, поганая девка, да меру держи! Не продам тебя если в Хидджазе — задом своим мне за каждый кусок и монету ночами на ложе отдашь — поняла, чародейка?!

— Ты и вправду дурак, раз грозишь по-пустому, Хинзи́р. Кто силён — не прося принимает… — она смолкла, впиваясь зубами в подсохшую корку ячменного хлеба.

— Как хоть звать тебя, змеева дочь свиноедов? — фыркнул тот, свысока кинув взор из седла на голодную пленницу.

Она вскинула взгляд, впившись прямо в глаза горбоносого.

— Гудрун. «Призывавшая чарами битву» то значит на севере… — ответила та. И добавила с колкой усмешкой:

— И не думай меня Г’ууд-р’ун называть — шелудивой коровой — как думаешь видно!

— Или мысли читаешь ты, дура?! — поднял в изумлении брови Хинзи́р, открыв рот.

— Ты пророчицу видно купил, дуралей! — хмыкнул кто-то из пеших, сидевших на возе.

— Не тревожься — такую как ты нарекать стоит должно, уж точно! — усмехнулся один из скакавших копейщиков, поседевший арднурец в годах, — Сах’р-уль-ха́рб — про тебя это будет как раз, чародейка…

— Пусть и так… — она снова умолкла, устало жуя корку чёрствого хлеба.

Воз катился по долгой дороге, отбивая железом окованных дугами ободов стук по запыленным серым камням большака. Путь их возница взял не вдоль русла Хвиттэльве по правому берегу, а направил быков вдоль хребта по отрогу вздымавшихся тут кручей к небу Великих Сорфъяллерне. По пути тихо мо́лвя молитвы Единому, дабы тропы их были тверды и спокойны, вереница из сотен усталых в дороге от севера путников молча двинулась по перевалу.

— Ты смотри, ослокрад — щас Наджи сюда скоро заявится, как обоз объезжать будет сам. Он твою чародейку себе или Джаду за раз перекупит задёшево! — насмешливо хмыкнул Муниф, — вон, уже скачет, блестит своей шапкой!

— Или тебе натолкает плетей, а её отберёт забесплатно! — поддакнул тому Хафс, дерзко лыбясь и жадно глядя на дейвонку, всё пытаясь той хитро подмигивать глазом и гордо осанясь.

— Да достали вы все с тем ослом, будь неладен он трижды!!! — озлился Хинзир, багровея, — ну лишь раз эту клятую тварь умыкнул — да и то по-ошибке, как принял по-пьяни в хлеву за коня по ушам-маломеркам скотину ту клятую! А дурак этот Махр разболтал на весь свет, чтоб зубов он до срока лишился и уд не вставал…

Он обернулся, найдя вдали взором богатую, шитую золотом шапку-полотнище их предводителя войска из дома Савад.

— И это… попробуют пусть отобрать — нет такого закона добычу отжать — а тем более бабу! Вот за триста монет…

— Ага — из верёвки какие — по сральне чьей жадной отсыпет, — ухмыльнулся в ответ ему Хафс, намекая про плети, — и не узнаешь, какие там волосы у чародеек…

Солнце рдеющим заревом низко садилось над краем, заливая лучами простор раздорожья над пустошью диких предгорий. Уже виден был оку весь вид за изломом хребта, открывавшийся взору наевшейся вволю и давшей себе успокоить тревожное сердце взволнованной Гудрун из Скъервиров — что хотела забыться, забыть всё минувшее там… но забыть было то невозможно.

Дочерь мёртвого дома, чья нить оборвалась в ту ночь, перебитая роком незримым и страшным. Дочерь Севера, в жилах чьих так же струилась и капля той крови, что была там вдали — там, куда устремлялся их путь, скрипя колами воза. Дочерь мёртвой родни, чьё дыхание сверзли чужие железо и злоба — взяв их всех поголовно, виновных в ей чем-то незнамом и трижды безвинных… их всех…

Гудрун знала, наитием неким уже ощущая, что дорога её лежит дальше на юг. Далеко-далеко — где когда-то явилась на свет и сама матерь твёрдых, мудрейшая А́м-суль… там, откуда когда-то за долгую сотню годов до того дочерь южных уделов под дланью муха́рриба вырвал злой рок, унеся её ветром войны далеко в края стужи и льда — где иные и люди, и их жизнедавцы. Этот ветер, хлестая по склонам оголенных круч и сгибая последние ветви подлесков предгорья, звучал в её сердце — как суровая, грозная воля богов, что всевидяще гнали ту страшную чернь стихшей бури на юг, зажигая там новое пламя пожара.

Этот ветер как некая длань гнал их в спину, раздувая ей долгие волосы цвета пылавшего рыжим каштана в завитках нечёсаных кудрей в крови… холодя её сердце, вселяя тревогу. Но наитием неким она понимала, что тот ветер как о́тголос бури, что прежде дотла опустошила все их уделы, уносит её от судьбы павших предков, от судьбы мертвецов их семьи, что лежали на корм воронью — не забытые, не погребённые, не прощённые — от её же судьбы, вопреки оставляя живой.

Там, на юге иная ей будет судьба. Та, которую боги дадут — но соткёт её нити сама себе Гудрун — прозревая сплетения их уже нынче, видя оком Холодного через ту мглу. Так, как некогда А́м-суль, что прежде изведав не раз горечь слёз покорённой неволи в чужой стороне, после силой ума с прозорливостью стала за годы как тень подле дома владетелей Севера — дав начало и ей, своей юной праправнучке.

Она сможет то так же, как некогда та — собрав силы и волю в разбитый до крови кулак, чьи запястья недавно сжимала прорвавшая кожу влася́ная уза. Она сможет сжав зубы пронесть всю ту горечь, что ждёт её может в грядущем — быть женой не по че́сти иным, и родить тех детей без любви, истирая ладони трудом и покорно молча… говоря с теми там, кто услышать её будет в силах — с теми, чья воля сумеет направить ход су́деб её и иных в русло силы, победы, надежд… и отмщения.

Она помнит, что крови в ней две в её надвое порванном сердце — и попрежде в душе она так же останется семенем Скъервиров. Кровью тех, кто пришёл в этот край много древних столетий назад подле Дейна. Кровью тех, кто подняв после смуты из грязи раздора туда прежде павшую власть над уделами смог воздвигнуть могущество нового дома владетелей, собирая края и семейства. Кто был славен и горд, беспощаден и милостив, алчен и справедлив… Кто был разным по духу и делу — и кто не заслужил быть забитыми словно собаки, истреблённые там в эту страшную ночь без разбора… взяв их всех — и виновных, и трижды безвинных, и старых и малых — их всех… Она помнит — и то не забыть.

Там на юге ей выпадет новая жизнь. Но однажды быть может в семье её вырастет внук, кто вопро́сит её о её прежнем имени — и кто будет столь храбр и мудр, прозорлив и умел… кто когда-нибудь подле неё двинет в путь скакунов, отправляясь назад по далёкой дороге на север. По дороге туда, где был их изначальный исток, их начало и жизнь по ту сторону бездны… из которой теперь раздувается ветер, что несёт её прочь от удела отцов, тихо в ухо шепча свою речь об отмщении в будущем.

Ибо так повелось, что пролитую кровь не прощают… И всем цену за то — им и ей — суждено заплатить.

Где-то рядом с ней тихо мяукнула кошка, незримая прочим сидевшим с ней рядом мужам — воззрив из соломы на Гудрун сияющим золотом глаз.

— А свою ты тропу прозрить в силах — Сах’р-уль-ха́рб, говорящая с чарами? — вдруг раздался над ухом другой мужской голос.

Она медленно кинула взор за болевшее раной от плети плечо, отыскав говорившего.

Позади на коне цветом гару пожарищ подобному ехал мужчина в закутанном алым полотнищем шлеме с наносником, что скрывал ему крашеной тканью до глаз пол-лица. Среднерослый, но выше иных остальных, обряжённый в броню без богатых украс с притороченным долгим клинком на боку, всю дорогу он двигался молча, лишь внимая речам говорливого дурня Хинзи́ра и прочих тут бывших воителей — и теперь вдруг приблизившись к возу окликнул её по ей данному новому имени.

— Даже зри — перепрясть её вряд ли смогу… — отозвалась она чужеземцу негромко.

Незнакомец без лика молчал, глядя дочери севера прямо в глаза, точно алча там что-то узрить… или видя в ней то, что не видели в Гудрун иные — кто она такова, каковы её сила и знания, прежде незримые оным.

— А что скажешь ты мне? — вопросил он у девушки, — что прозришь наперёд?

— Да — прозри-ка достойному, девка! Что за сын лошака ему знаки оставил — узнаешь? — окликнул её восседавший на возе копейщик — но немедля умолк, встретив пристальный взгляд человека в повязке, чей лишь взор заставлял иных смолкнуть и слов не сказав.

Его левая длань осторожно сняла с переносья алевшую кровью горевшего цвета тончайшую ткань полотна. На запястье блеснуло серебряной ниткой обручье из дальних уделов астириев — точно памятный знак, непохожий на труд кузнецов-златоделов для воинов Моря Песков — походивший скорее на женский. Гудрун узрила продранное дважды через лицо чуть светлее за прочих обличье мужчины. Словно чьё-то железо крест-накрест прорвало когда-то ему его лик ото лба до зубов, и со щёки на щёку его в рыжине́ бороды цвета волоса южных народов песка, кем была и она своей кровью от А́м-суль.

— Ты не муха́рриб… — ответила Гудрун негромко, всё так же взирая в такие же с золотом жёлтые словно песок очи путника, — но ты потомок — и предок муха́ррибов может… Ты сам ниже владетеля вашего — но и много превыше. Лишь сам ты прядёшь свою нить — и иных многих су́дьбы в ладони твоей я предвижу… Служишь ты господину семейства по крови тебе твоего… и себе самому — ты, рождённый не женщины мукой, две жизни себе при рождении железом сквозь матери чрево забравший…

Гулко цокали кони металлом подков по камням раздорожья, вздымая серевшую мелкую пыль. Скрипел воз, разбивая колёсами твёрдую грязь на песок.

— Смотри-ка — не лжёт тебе змеева дочерь, почтенный! — с ухмылкой, но полным почтения голосом молвил поникший Хинзи́р, — как в воду глядит, что ты сын муха́рриба сам по крови́, хоть и не по закону!

— Зрит сквозь мглу как в тот свиток её взор сахи́ры… — промолвил другой из ардну́рцев с волнением.

— А ты точно пророчицу эту желаешь продать властелину Хидджа́за, Хинзи́р? — вопросил вдруг того путник в алом, повернув к конокраду свой пристальный взор.

Всё понявший, тот кисло поник, опустив голову — попрощавшись в душе с серебром на все тридцать монет, что напрасно потратил дейвонам на девку.

— Да такую продать не могу я, достойнейший Ма́ди! Не тебе уже точно, Рубящий Меч дома Заи́д… — нахмурил он лоб — не осмелясь перечить тому вовсе не из-за чина, — взять твоё серебро — лишь Единого гневать страшней.

— Разве я сам из тех, кто что силой берёт у своих же, Хинзир?

— Кто силён — не прося принимает. И сахира не конь или меч, чтоб дарить её даже, а тем больше продать — у отмеченных взором Холодного нету хозяина… Забирай её так, Порождённый Железом, если захочет с тобой идти этапророчица, чтоб её! — сплюнул он наземь сквозь зубы, обернувшись к дейвонке.

— Что сидишь, чародейка — свободна, иди коль желаешь! Тот, кто смерти приносит, отдал тебе волю.

Конь Вули́д-аль-Хади́да под дланью его ступил ближе к катившейся рядом телеге, и рука человека отпряла от кожи поводьев, резко двинувшись к Гудрун, сидевшей там молча средь сена с соломой, протянув ей раскрытую длань. Та медленно встала на ноги, схватив человека за руку, и он без труда посадил её подле себя позади на седло жеребца.

В нём ей зрилась незримая прочим сокрытая сила, не только телесная в этом совсем не гиганте как тот же Бъярпотэ или прочие северяне мужчине — но и горящая пламенем в жёлтых глазах мощь свирепого духа — как два остро отточенных жала с насмешкой воззрившие Гудрун в глаза. Он смотрел не страшась её взора Холодного в оке с кривым как у змея зрачком — так пугавшим иных суеверных ардну́рцев, зривших там тень Хазáт-аль-элáма.В нём словно свивалась та прочная нить, что нащупала исподволь юная девушка, прозрив через мглу всю ту прядь, что соткёт она будучи подле…

Ладони её твёрдо обняли мужчину, надёжно обвив его торс в плитках прочной полосчатки. Дейвонка плотно прижалась всем телом к тому, упёршись острыми девичьими грудями в железо брони — ощущая забытое прежде спокойствие, коим веяло подле него, пробуждая в ней робостный трепет с волнением.

Дорога была далека и долга. Но незримый людским очам ветер как о́тголос бури взметнул её сердце, толкая застывшую прежде в отчаянии страшной потери замёрзшую кровь. И Гудрун из Скъервиров молча, с усмешкой на тонких губах оглянулась назад на мгновение, прощаясь с землёю отцов — и в волнении воззрила туда, где пролёг её будущий путь — далеко-далеко, сколь хватало глазам обозрить небокрай за оставленным сзади хребтом перевала к открытому взору простору полночных пределов Ардну́ра.

Там, где был её дом, её новое имя и рок, что несла она молча в себе — что когда-то быть может вернётся на север тем ветром из бездны.

Ибо всё в мире — каждый наш шаг — знает свой нам непознанный срок… и свою за то тяжкую плату…

-

Солнце сошло с жаркой выси полудня к закату, когда утомлённые кони примчали большой заго́н воинов по пустынным теперь большакам к лежащему далеко от недавнего ратного поля небольшому городищу Железный Холм. До начала распри принадлежавшее могущественному дейвóнскому роду Ёрваров, теперь оно лежало на землях под властью правителя Эйрэ, но обезлюдевшее после бегства его многих жителей и ухода войск арвеннида на решающее сражение было почти что безлюдно.

Остались вдали за их спинами выщербленные недавней осадой и нáступом а́рвейрнского воинства стены Ярнха́дда. Заго́н свернул с шедшей на юг до далёкой отсюда Гвин-э́байн дороги на низкое взречье. Рыхлая мокрая почва комками взлетала из-под копыт их усталых коней, пока всадники добирались до высокого, поросшего лесом крутого холма у реки Тиховодной — одного из северных притоков могущественной Белой.

— Дальше я буду один, сын. Останься с людьми до моего возвращения.

— Мошет я вшё же тебя шопровожу, отец? Или он привёж што-то штоль вашное, что даше мне ты теперь не доверишь? Да и теперь у наш даше ни пшиц, ни товара ему.

— Побудь тут, сын. Позволь старику побыть с глазу на глаз с дурными или добрыми вестями.

— Ну хорошо… Но шмотри, наши люди ждешь будут вдоль крушши. Ешли там вдруг какая ловушка — дай жнать! — сын похлопал по притороченной к седлу стрельной сумке с крестовиком и пристально всмотрелся в небо над редколесьем, ища там встревоженных чьим-то присутствием птиц — не ждёт ли их здесь на холме уготованная ловушка.

Усталый, фыркающий конь поднял одинокого всадника на вершину пологой тут кручи, на ходу ощипывая с низких ветвей ивняка его мягкие листья с корой, и подчиняясь воле хозяина остановился. Седой путник ослабил поводья и оглянулся по сторонам, разыскивая подслеповатым взглядом прибывшего к нему на встречу, пытаясь его отыскать среди зарослей редколесья. Он с трудом уже держался в седле, выдохшийся за столь быстрый сюда долгий путь, что нелегко было выдержать и даже более молодым его людям и сыну.

Где-то внизу у выходившего к близкому руслу реки склона кручи старик увидал в отдалении в паре полётов стрелы неподвижно застывший под дубом большой перекат, возле которого суетились несколько человек в лёгкой броне и стёганых подбойках, одетых по-дорожному. По негромким обрывкам доносившихся снизу к вершине речей он узнал, что это выходцы из южных уделов Дейвóнала́рды либо долго бывавшие там — подчинявшиеся высокому человеку по прозвищу Подкова с перевязанным после раны плечом, верши́вшему этим загоном. Воители хоть и были настороже и при оружии, но тем не менее не поднимались на холм, предпочитая оставаться внизу подле переката и осёдланных пасшихся скакунов, наблюдая за простором приречий Малл-э́байн и выставив по всхолмьям дозорных и стерегя мелкий брод через русло потока. В одном из возов вдруг негромко заплакал ребёнок, пугая своим голоском тишину.

От заросшей вершины холма послышалось ржание, и старик повернул туда голову. В десятке шагов от него из-за заросшего вокруг ствола порослью крушины корявого дуба вышли два осёдланных скакуна. Старик пристально глянул на всадников, и глаза его заслезились, а лицо исказилось сильнее, задрожав всеми мышцами.

Не говоря ни слова встретившиеся тут застыли напротив друг друга.

Одиннадцать лет назад его дочь была ещё девушкой, когда он в последний раз зрил её в стенах Красной Палаты, оставив одну там — вопреки страдавшему от горя своего ребёнка отцовскому сердцу. Но Ллугайд всё равно узнал Гвенхивер в ожидавшей его молодой ещё женщине с укрытым золотой рябью веснушек лицом, чьи огненно-рыжие волосы свились за спиной в толстую косу. Вокруг её синих, как и у него и мёртвых уже сыновей глаз собрались редкие пока морщинки, каких тогда ещё не было прежде.

Она тоже не без труда узнала отца в усталом, едва державшемся в седле старике в запыленных грязных одеждах, чьё прежнее пламя волос и усов за этот десяток роковых лет без милости сожрала приходящая на спине бедствий пепельная седина — чьё кривое лицо так и не разгладилось от исказившего его однажды удара судьбы, обринувшегося на их семейство в тот роковой день у Чёрной реки.

— Как же долго хотел я тебя встретить вновь, моя девочка… — прошептал он на родном им восточном наречии Эйрэ, не в силах сдержать хлынувшие на искривлённое лицо слёзы.

— И я рада тебя видеть, отец.

— Прости меня, Гвенхивер… Прости, что решился избрать тебя местью — что оставил тебя там одну среди этих волков из Хатхáлле. Прости меня…

Она молчала какое-то время, с трудом сдерживая слёзы.

— Я сама сделала выбор, отец. Сама дала согласие на твою просьбу, всё претерпев — и себя, и тебя трижды прокляв за это, пока не смогла примириться. Видит то Пламенеющий, ты дал мне достойное воздаяние этому дому.

Правая рука старика скользнула в разрез на боку стёганки. Через мгновение ладонь его снова разжалась, и Гвенхивер увидела закоревший до самой рукояти в высохшей, чёрной уже крови остро отточенный нож — известный ей долгие годы. В глазах женщины искрами вспыхнули зловещая радость и облегчение, точно она давно ждала этого знака. Старик кратко кивнул ей, и с презрением отшвырнул от себя в ветви зарослей гнили и ржавчине на добычу долго хранимое им нечестивое лезвие — как и его прежний хозяин жестоко искалечившее их с дочерью судьбы.

Он помнил, как много коротких предзимних заи́ненных дней ожидал в опустевших лесах и приречьях уделов у Чёрной того, кого столько лет жаждал увидеть сам с глазу на глаз. О чьём скором прибытии известило послание верного общему делу достойного Хугиля, сына Лейфа Хромого, красильщика. Спасённые некогда Ллугайдом в этих краях от мучительной смерти из рук людей Турсы с Ножом, верные долгу и древним суровым законам отцов, что велели всегда воздавать — с тех пор они верно служили Клох-скайтэ и будучи сами в далёком, враждебном ему ходагейрде. Чьи вылупившиеся из яиц и взращённые подле Дуб-эбайн крылатые вестники многие годы скорее любого гонца доносили до Каменной Тени те редкие вести от дочери, вышитые ею на тонком холсте тайно в знаках той вязи незримо для всякого соглядатая из Хатхáлле.

Ллугайд помнил, как в тот роковой день в Ротхёльфе он, раздавленный горем и не способный воздать как и до́лжно отмщение истребившим его семью могущественным Скъервирам — что самому ёрлу Къёхвару с Когтем, что их цепному бешеному псу Арнульфу, насмехавшемуся ему прямо в лицо — в кратких мгновениях между громкими проклятиями дочери шептал ей неслышно для прочих, молил её стать его оком в Высоком Чертоге, выдержать всё это бесчестье — дабы он смог исполнить их месть, узнавая о каждом шаге владетельного семейства их недругов, что он донесёт до врагов тех, им равных по силе — и сколь хватит возможности будет мстить сам.

Каменная Тень проклял себя за подобное нечестивое пожелание — и надеялся, что сломленная позором и горем с отчаяньем Гвенхивер откажется от такой непомыслимой просьбы отца, от такой страшной судьбы для себя, и он заберёт её в их осквернённый разграбленный дом. Но та вдруг сквозь слёзы шепнула в ответ своё твёрдое «да» — и он сделал чудовищный выбор, оставив носившую чужое дитя единственную дочерь незримой подглядчицей в логове ненавистного недруга.

Он помнил, как град острых клиньев и стрел из засады скосил половину заго́на противников, когда много лет прежде всегда ускользавший, и теперь вдруг почуявший своим звериным чутьём тревогу Нож дал знак людям уходить прочь из болотистого распадка — уже впрочем, напрасно. Спе́шившиеся воины старого Ллугайда без жалости резали глотки и размозжали головы павших с коней дейвóнов и их союзников из верных ёрлу кийнов Помежий, добивали копьями оттиснутых к топи уцелевших — а сам он под смертные вопли избиваемых недругов упрямо шагал вслед за пытавшимся уползти с клином в правой ноге потерявшим меч вершним, упёршимся вскоре спиной в гнилой ствол мёртвой ели.

Подойдя ещё ближе к ощерившемуся, не желавшему сдаться с этим жалом в вытянутой руке Арнульфу, Ллугайд пристально взглянул ему прямо в глаза. Ладонь старика протянула дейвону принесённый недавно крылатым гонцом, вышитый весь многоцветием нитей небольшой тонкий холст по размеру не больше платка — понявшему, кто его предал.

— Много ты задолжал моему семейству, почтенный. Пора держать ответ… — негромко промолвил Клох-скайтэ, отойдя на шаг в сторону и пропустив вперёд к выставившему на них нож Арнульфу молочного брата его умершего сына Камбра.

Ухмыльнувшийся до скрипа всех ста кривых как у рыбы зубов, проживший за трёх детей своего второго отца Руáвн убрал в ножны залитую вражеской кровью геару. Без слов он провёл указательным пальцем десницы по длинному, пересекавшему всё лицо вплоть до сáмого горла глубокому шраму от некогда не добившего его в том овраге железа — словно напоминая об этом попавшемуся теперь в ту же ловушку противнику. А затем резким ударом ноги выбив клинок из окровавленных пальцев Ножа медленно поднял его, попробовав грани ногтем на остроту — и сделал ещё один шаг.

То, что потом ещё долго происходило в залитом кровью болоте, откуда взмыли и до самого вечера не садились перепуганные медленно угасавшими страшными воплями птицы, отринувший жалость и не отводивший глаз от своей долгожданной отплаты Каменная Тень постарался забыть…

Агиль устало присел на оглоблю возка, глянув в узкий проём меж закрытыми створами дверцы. Там внутри Гедда нежно держа за головку ребёнка двух дней как от роду дала ему в ротик сосок, и вскрикну́вший младенец замолк, насыщаясь её молоком, шевелясь на руках в толстом коконе скрутки пелёнок. Тут же рядом на шкурах спал старший из мальчиков, устав с долгой дороги сюда.

— Вот дурная ты, Хвёггом клянусь… С нами в путь попереться, в телеге родить… Я в волнении чуть за тот день не угадил поножи, — Подкова приобнял жену, и опять оглянулся вокруг по простору приречья, слушая звуки и осторожно взирая на заросли плоской вершины холма.

— Без тебя изводиться опять три седмины — уж нет… — хмуро фыркнула Гедда, вздыхая, — ну подумаешь, было чего так трястись! Ну родила!

— А, ага… Я привык уж глядеть, как кобылы в дороге в обозе рожают — но чтоб то твоя баба — довольно с меня! — Агиль резко махнул уцелевшей рукой.

— Охранила Праматерь… Ты сам жив вот, дурак, уцелел — и иного уже мне не нужно для счастья, — улыбаясь супругу Гедда ласково гладила сына по тонким волосикам головёнки, пытаясь казаться уверенной, твёрдой. Хоть на лике её сквозь усмешку прорезались страх и тревога последних событий ушедшей седмины, их долгой дороги сюда из Хатхалле.

— Вот кому-то похуже меня весь тот путь пронести… — она глянула мельком на зелень кустов нависавшей над ними вершины холма.

Агиль хмуро взглянул на заросшую кручу, с тревогой ловя ухом топот копыт по иной её бок — где над лесом вдоль топких приречий вились метки птиц.

— Да уж точно… Сам жив…

Он угрюмо вздохнул, опираясь рукою на древко копья, привставая с оглобли и морщась от боли ещё не зажившей как следует раны. Агиль вспомнил об Ульглейн — потерявшей всё, сломленной, за войну дважды ставшей вдовой, когда Имель погиб при отходе из укрепи — и кому вслед за Геддой вот-вот подступал уже срок разрешиться ребёнком, уже не узрящим отца.

— Я папашу ведь тоже не видел лет во уж как сколько… — Подкова на пальцах стал что-то считать, загибая костяшки, — и коль вдруг меня он хоть увидеть позвал бы — точно так побежал бы хоть в Ормхал. Что уж ей-то самой — да тем больше сейчас, когда муж…

Гедда молчала, и лик её вновь охватила тревога. Агиль заметил волнение женщины, и, утешая жену, вновь обнял её целой рукой за плечо.

— Ну чего ты уж, милая? Как сказала, что коим оно тяжелее — столько раз начинать всё сначала… Я тебе вот рассказывал прежде лишь разное, а теперь может быть и сама всё увидишь, где бывали с Прямым мы тогда. Что тут реки — канавы! Вот у Каменной Глотки и бе́рега Белой того не узрить… А какие там ясени с буками, тисы и сосны! Где ты тут в этих топях увидишь такое?

Подкова умолк на мгновение, сам вспоминая забытые виды далёких земель.

— А какие там празднества, знаешь? По седмине гудят городища, в огнях всё и музыке, торжища ломятся. А лицедеи какие! Не чета здешним этим вот, тьху! Всё увидишь, клянусь — лишь закончим с хозяйкой вот эти дела, и…

— Правда? — спросила негромко она, подняв взор на мужа, внимая уверенной речи Подковы.

— Правда, — твёрдо ответствовал Агиль, — и там будет жизнь.

Ллугайд повернул взор направо. Подле скакуна дочери застыл второй, меньший за первого жеребец серой масти, в седле которого сидел мальчик лет десяти. Светловолосый, но с яркой рыжиной в непослушных взъерошенных вихрах — и такой же синеглазый как Гвенхивер — крепкий и рослый не по годам, одетый в дорожную кожаную верховни́цу и стискивавший в ладони рукоять небольшого, посильного ему рычажного крестовика — готовый в любой миг защитить мать как может. Пристально и слегка настороженно, взволнованно он смотрел на незнакомого ему прежде седого криволицего старика из земель Эйрэ, встретившись с ним взглядами — и улыбнулся вслед за своим дедом, чьи глаза перестали слезиться и словно оттаяли при виде внука, вырастить которого ему не дала роковая судьба — которую сам он однажды избрал себе с дочерью — сделав безжалостный, дорогой им обоим тот выбор.

На крупе гнедой жеребицы перед Гвенхивер сидели две маленькие ещё девочки с отросшими ниже плеч рыжими волнистыми волосами, осторожно цепляясь ручками за ладони и платье их матери, и с детским страхом наблюдая за незнакомым им стариком, пристально смотревшим на них с любопытством. Одна из двойняшек готова была заплакать, но увидев ласковую усмешку наблюдавшего за ней человека стихла и продолжила приоткрыв рот смотреть на него, теребя пальцами свои вьющиеся как и у дочери Ллугайда волосы.

— Вернёшься ли ты в родной дом, Гвенхивер? Нет у меня больше сил просить тебя быть моими глазами в чужом краю, когда с твоей помощью и волей богов передохли все Скъервиры… Нет больше сил делать вид, что ты умерла для меня… — голос у старого ратоводца дрогнул.

— Прости меня, моя девочка, что я так долго заставил тебя ждать. Прости меня…

— Я сама сделала выбор, отец, раскрыв тогда ворота нашего дома волкам. Боги свидетели — я трижды заплатила за него тяжёлую цену.

Она умолкла на миг, сглотнув в горле ком.

— Такая была доля, которую я избрала сама. Но не будь этого, быть может я не встретила бы человека достойного, чьё сердце согрело моё в этой клятой темнице Хатхáлле.

— Вот как? — приподнял седые брови Каменная Тень, пристально глядя на повзрослевшую дочерь.

— Да. Прости меня, отец — но он сам тоже Скъервир… Самый благородный из всех, кого только смогло породить это семейство — и я избрала судьбу быть подле него. Боги едва не забрали его у меня — и лишь желание снова увидеться с тобой хоть на краткий миг заставило бросить мужа в доме Лейфа одного раненым, отправившись сюда к Ярнха́дду так скоро, как только могла добраться с его ребёнком под сердцем.

Она с тревогой в глазах прижала обе ладони к едва заметному из-под тёплых одежд животу, точно пытаясь закрыться от неведомого ей очередного удара судьбы — безжалостного и слепого. Слишком высокой была ей цена доверия — дважды уплаченная дочерью Каменной Тени — когда летом она дала согласие просьбе Вепрева Копыта, поверив в обещание Хугиля пощадить её мужа из Скъервиров взамен за отмщение прочим… поверив наивно, что сдержит тот данное слово — или сможет так сделать… что сдержат его и его же воители с севера, залившие в ярости древние стены Хатхáлле кровью его прежних хозяев — и многих столь близких ей там в эти годы — взяв своё страшное воздаяние. Слишком высокой была та цена её мести, и чью тяжесть нести ей отныне в себе — жить среди тех, кого некогда предала. Жить — и помнить об этом…

— Каждый миг я страшусь, что не застану живым его в час возвращения, пока всё ждала тебя здесь эти дни. Сердце моё надвое разорвалось… Прости меня, отец.

Старый Ллугайд молча смотрел на говорившую дочь. Цена их сделанного каждым выбора была велика — и боги ещё не взяли её целиком. Небожители редко бывают щедры к своим детям, чтобы не забрать потом больше дарованного. За доброе ли, за дурное — за всё суждено заплатить… и безвинным порой трижды больше…

— Увижу ль тебя я ещё, моя девочка? — спросил он у дочери, не в силах сдержать слёзы нового расставания.

— Власть Скъервиров рухнула, и моему мужу нет больше места в Хатхáлле средь новых хозяев — пусть даже скригга Дейнблодбéреар и был дружен с ним прежде. Побеждённым лишь горе, а от победителей не бывает благодарности прежним врагам… — Гвенхивер смолкла на миг, — едва он окрепнет от ран, мы с его людьми отправимся на прежнюю родину в южные земли, где найдётся там место для нас. Такова судьба женщин — вить гнездо подле мужа.

Дочерь Лугайда снова умолкла, встретившись взглядом с родителем.

Видно рок её был таковым — принести в этот дом смерть и гибель… и остаться в нём матерью новых детей рода Скъервиров — между долгом и чувством в душе словно надвое разорвавшись…

— Прощай, отец. Сердце моё так радуется зрить тебя снова.

— Прощай, доченька… Да охранит твой покой и судьбу твоих чад Праматерь…

— Спасибо, отец… — она вдруг заплакала, слыша это пожелание родителя — что выношенные и рождённые ею от семени Скъервиров дети ему не чужие — и суровое сердце его не из мёртвого камня.

— Прощай, моя милая. Дарует тебе Каэ́йдринн легчайшие из путей к дому.

Он умолк на мгновение.

— Я так рад снова видеть тебя, Гвенхивер. Прощай…

Усталый конь Каменной Тени сделал несколько шагов вперёд и поравнялся с гнедой жеребицею женщины. Отец и дочь обнялись, вновь предчувствуя долгое расставание, когда оба они сами сделали выбор, за который с них боги возьмут ещё тяжкую цену — как и прежде забрав много больше дарованного.

Ибо плата за милость и гнев их всегда велика…

-

Ветер веял в ветвях древних мшелых дубов, обрывая с них зрелые жёлуди, что катились в листву, устилавшую корни — где весной сила жизни поднимет их новою порослью, воздымая из тонких ростков ввысь к пылавшему солнцу, с каждым годом всё больше окрепнув, ветвясь и прочнея. Вихрь раскачивал сучья, шумя громким гулом в священной тут издавна роще. Четверо статей застыли в тиши подле древа, у которого корни сплетались с камнями, окружавшими тёмные брёвна колодца, уходившего вглубь в непроглядную бездну горы.

Этайн молча отдала ребёнка сестре, что уселась на лавке в святилище предков, где не гасли огни всех Троих. Та качала уснувшего сына хозяйки, напевая младенцу негромко старинную песнь, что слыхали все дети в Глеанлох; и бесшумно лежала у ног её серая тень обитавшей тут кошки, лениво зевнувшей всей пастью с оточенным иглами зубьев алеющим зевом, и молча воззрившей на спутницу арвеннида.

Дочь дегтяря из Клох-Кнойх была счастлива тем, что по-прежнему подле молочной сестры, помогая ей всем чем могла — и что пусть не навеки, но подле неё теперь сын их владетеля Конналов, чьи тяжёлые раны в спине она лечит ему как умеет, с сукро́вицы гноем смывая с него прежде близкую смерть, не давая сбежать тому снова в выправу как раньше. И пусть разные судьбы у них, и навряд ли Железный ослушавшись воли отца возьмёт в дом свой законной женою её — пусть и так — но каков бы не был им их жребий, простодушная Лу́айнэ была счастливей невесты, видя то, что он жив — что она подле Гайрэ и днём, и в ночи́.

Взяв под руку почтеннейшего, что уже не стоял на ногах и опёрся на посох, дочь былого владетеля Конналов подвела старика к невысокому срубу, осторожно взирая за брёвна в бездонную чашу воды в глубине.

Тут, в особенном месте все мольбы казались сильнее — и она уповала на то, что сын Дэйгрэ вернётся живым к ней с ребёнком. В ожидании вестников с запада — чьи уста или письма дадут ей ответ, утолив её ча́янья или ударив как нож прямо в сердце, чем окончилась битва на севере вражьих уделов, куда арвеннид вывел войска — Этайн ждала и знака богов…

Старый Ллугнамар молча взирал на багровые пятна, что истаяли в тёмном колодце, куда пала священная кровь из рук дочери Кадаугана, сжавшей в пальцах точёную чашу. Та в волнении ждала ответа, взирая на седоголового дэирвиддэ.

— Добрый знак, моя милая…

— Будет победа?

— Не сказали мне боги того. Но быть может вернётся твой муж к тебе прежде, чем прорежутся зубы у сына его. Ты лишь жди, как ждала и доныне.

— Тяжело ждать в волнении, почтеннейший… — лицо Этайн померкло, и женщина вздрогнула в страхе.

— Такова наша жизнь — скрепя сердце ждать худшего, уповая на то, что всегда есть надежда… что людские сердца все стремятся к добру — пусть и каждое к своему, лишь своим пониманием доброму. Такова уж вся сущность людей. Ты лишь жди — и верь в лучшее.

— Спасибо, почтеннейший! — Этайн склонила пред ним голову, кратко припав устами к иссохшей руке прорицавшего.

Когда они шли от колодца к святилищу, где их ожидала державшая сына хозяйки и здесь ей служившая Лу́айнэ, вихрь рванул вдруг в неистовстве бури, всколыхнув ветви рощи. Листья бурым дождём полетели с замшелых дубов, заметая святилище с тропами в дэ́ир-á-гáррана. С громким граем из гнёзд взмыли птицы, чёрной стаей взлетая с дубов в высоту, точно тучей собою застлав небеса.

Старый провидец застыл, неотрывно взирая на знаки, что летели черневшими перьями вниз сквозь корявые сучья — как когда-то ребёнком их зрил в этом месте, когда прежде могучие древы столетних дубов лишь лежали в земле желудями, а иные владетели Эйрэ тут ждали ответов от их жизнедавцев — столь порою слепых и глухих к своим детям. Пока Этайн зажмурилась в страхе, охватившем вдруг женское сердце в тот миг, неотрывно держа прорицателя слева под локоть, бывший по правую руку помощник метнулся к ветвям, на бегу ловя лепести птиц.

— Вот, почтеннейший… — оправив бурые одежды младшего служки святилища протянул он старейшему перья вестников Пламенеющего.

— Благодарение тебе, юный Тадиг… Ступай.

Старый дэирви́ддэ осторожно взял перья из рук взволнованного юного помощника и поднёс к своим подслеповатым глазам, словно пытаясь вычитать некие начертанные на сплетениях о́стей незримые знамения-ши́нью, пока женщина держала почтеннейшего под руку.

— Дурное знамение дали нам боги? — встревоженно молвила Этайн, встречаясь глазами со взором седого дэирвиддэ.

— Не узришь ты того, дочерь Кадаугана… — тихо ответил старик, хмуря брови, — не на нашем веку то случится — что и было, и есть, и когда-то вновь будет… но та буря однажды придёт.

— Придёт снова, почтеннейший? — с тревогой спросила его потрясённая Этайн.

— Такова уж природа у ветра, что рвёт тучи на клочья или гонит их чернью над нами. После покоя всегда вновь приходит ненастье… и людские сердца таковы, что дурное и доброе в них воедино. Так всё было и будет, и нету той силы, что их расплетёт — лишь мы сами пути свои торим, порождая проклятья и благо.

— Неужели нельзя изменить то, почтеннейший — что предчертано нынче?

— Разве в силах унять мы неистовство бури, что грядёт нам из бездны? Разве можно понять, чего жаждут слепые сердца, что и сами зовут её гибельный ветер? Такова уж природа людей — и лишь сами мы будем в ответе за то, что случится однажды. Но так было и будет, и круг вновь замкнётся — и буря придёт…

Этайн взяла с рук поднявшейся Луайнэ спящего сына, крепко прижав его к сердцу — и ребёнок раскрыл вдруг серые с синим глазёнки, проснувшись — чуя носиком пах молока с пропитавшихся им материнских одежд.

— Тише, тише, мой милый — лежи, не сейчас. Добрый знак был для нас… — она кинула взор краем глаза на небо, где исчезла черневшая стая смоляных детей Пламенеющего.

Злая тень удалялась, очистив простор вышины, уносил её прочь на восход сильный ветер. Затихал страшный грай тысяч их голосов, точно призрачный зов теней мрака из врат в бездну Эйле.

Небо вновь стало чистым — и солнечный свет опять за́стил лучами лесистые склоны двурогой горы среди Глвиддглинн, точно блеск божьих нитей суде́б, что сплетались в поло́тнище жизни.

И в сердце у женщины снова вдруг стало тепло и спокойно от силы незримой уверенности в то, что их тропы не будут заросшими, и не встанет там колкая чернь волчецá — и что вновь после бури приходит затишье. Такова уж природа её — быть не вечно.

И так было, и есть — и так будет…

-

К ночи два всадника успели перевалить через кряж, преодолев крутой спуск по поросшим еловым чернолесьем склонам Буревийного и выбравшись на восточную сторону. Тропа средь замшелых камней уводила их путь в бок уже недалёких отсюда уделов владетелей Эйрэ. Темнота сама шла им навстречу, чёрной птицей летя в гулком уханье скрывшихся в чащах ушастых сычей. Светлыми всполохами средь густоты наливавшегося теменью неба загорались там первые звёзды.

Кони тихо всхрапывали рядом, навязанные за поводья к стволу могучей ели, чья верхушка скрывалась во тьме, а узловатые корни ломали изгибами камень. Скрытый во впадине гасший костёр почти не давал собой света, теплясь только жаром от низкого пламени, лизавшего старый ветняк от поваленной вихрем сухой буреломины. Недаром сам кряж Стóрхридсáльдрэ именовался подобно, где дикие ветры порой завывали среди высочайших утёсов и круч неистовыми буревиями, обрушивая вниз валуны и обвалом срывая со склонов хребта кучи осыпей камня. Но теперь тут стояло ночное безветрие, и тишину нарушали лишь дальние птичьи вскрики и волчье вытьё средь кромешной ещё темноты — где хищные дети лесов ликовали восходу незримой пока за чертой небокрая луны.

Две тени безмолвно сидели там подле огня, и мужчина слегка ворошил концом палки горевшие ветви в костре, изредка вслушиваясь в тишину.

— Ты же прежде щита не носил… — Майри тихонько обняла супруга за плечи, кинув взор ненароком на прислонённый к боку валуна окованный дощатый круг а́рвейрнской выделки, который Áррэйнэ перед их выездом взял из обоза Стремительных Ратей.

— Мне есть кого тут защищать, — он повернул голову к ней, встретившись взором с глазами Майри и соприкоснувшись с ней лбами.

— Почему ты так скоро ушёл с того места? — спросила она его тише, — ведь там…

— Там это было… — прервал он жену, на мгновение резко умолкнув, — но того уже не возвратить — как не вернуть никому и никоею силой ушедшее время… Я прежде боялся того рокового мгновения, когда снова смогу сам узрить это место, где я прежде был Рёрином — там, где некогда всё началось. Мне думалось в сердце, что и попрежде лежат здесь лишь пепел и смерть, как я запомнил в ту ночь, потеряв там всех тех, кто был родом моим. И мне так же казалось наивно, что смогу я отстроить там наново весь тот чертог, вернуть их — вернуть себе всё, как и было когда-то…

Он вновь умолк, переводя дух от столь взволновавших его слов.

— Но так уже больше не будет. Они все мертвы — и нет больше места той мести, что была там когда-то посеяна кровью… Потому что когда я узрил вместо той смертной черни, что мне помнилась прежде, как там снова бьёт жизнь — будто не было здесь этих гара и смерти, и время не остановилось навеки в тот миг, как мне раньше казалось — и я понял, что всё то ушло безвозвратно, и их больше ко мне не вернуть… Но я буду их помнить.

Лев вновь умолк, тяжело сглотнув в горле комок.

— Этим утром сын Уйра сказал мне и Тийре, что простить он не сможет… ибо кровь не прощают — но сможет забыть — ради мира меж нами. А я… не смогу позабыть — то, что было мне жизнью — но я простил это ему, твоему предку. Больше всего я хотел бы не смерти его… и не кары, какую воздали за это ему сами боги — столь ужасной, что трудно измыслить страшнее мучений — и не раскаяния его передо мной…

Больше всего я хотел бы поговорить с ним. Лишь один он так знал моих предков, как никто из иных средь дейвóнов — один он. Больше всего я хотел бы поговорить с ним — узнать о том, какими они были когда-то. Но их нет… и его уже нет среди смертных. И я буду то помнить — то, кем был я тогда… И я помню и то, кто я есть — я, Áррэйнэ из Килэйд — что они есть мой кийн, моя кровь, что приняли меня и взрастили — и я их защищал все те годы… был одним из их рода. И я буду помнить имя Рёрина в сердце — а теперь я должен вернуться домой. Туда, где я есть — и где буду.

Он встал во весь рост и замер через несколько шагов от того места, где прежде сидел у огня. Пристально вглядываясь во тьму катившейся над северным краем ночи, он словно сорвавшаяся с высоких круч и застывшая глыба стоял как немой, что-то выискивая взором над изрезанным чёрными кряжами небокраем, где словно вышитые серебром на плаще загорались очами богов воссиявшие яркие звёзды. Где-то там вдалеке раздавалась волчиная песнь их ночному светилу, чья золотая личина ещё была скрыта за взгорьями, лишь мерцающим заревом сполошáя ту чернь темноты на восходе.

Он молчал, не сводя взгляда с необозримой тёмной дали, что призрачным маревом исчезавших во мраке просторов простиралась перед лицом, исчезая в неведомом, непостижимом оку людскому. Áррэйнэ даже не обернулся, спокойный и непоколебимый, когда тревожа их чутких коней поблизости раздался гортанный рык льва, оглашая пустоши круч Стóрхридсáльдрэ гордым неистовым рёвом вышедшего из логова хищника — словно и не замечая того, чья звериная кровь их незримым сродством текла в жилах мужчины. Он был весь поглощён чем-то прочим — взволновавшим его и заставившим пашней глубоких морщин вдруг прорезать лоб Льва непростой и тяжёлою мыслью.

Кутаясь в накинутый поверх одежд подбитый медвежьим мехом тёплый плащ и неслышно подойдя к супругу Майри крепко прижалась к его плечу и попыталась рассмотреть во тьме то, что так пристально и взволнованно разглядывал там её муж.

— О чём ты сейчас думаешь, Áррэйнэ?

Он с трудом сглотнул ком в горле — и настороженно, словно делясь с ней той тайной, произнёс пусть спокойно, но с какой-то сокрытой тревогой:

— О том, что случилось и с нами, и с нашей землёй. О том, что быть может грядёт нам на этом пути…

Вглядываясь пристальным взором куда-то сквозь глубь ночной тьмы — словно не за небокрай взгорий улетал его взгляд, а неимоверно далеко — сквозь само беспощадное и неодолимое никакой людской силою время, не глядя на жену он вдруг заговорил сильно и твёрдо, пусть и негромко.

— Однажды я спросил отца: неужели мы только слепые котята, которых ведёт за собою десница богов — и не в силах разорвать предначертанное? А он мне ответил, что мы выбираем себе те дороги, куда сердце само нас ведёт — и в том и есть наша судьба — в нас самих, в сердце каждого сущего. Что у кого на душе — тем и будет их выбор, теми путями пойдёт он вперёд через мглу.

Были ль дурными те люди, кого поразила рука моя в прошлом — те же ёрл Къёхвар и Оннох из Модронов, тот убийца отца моего Ллура и множество тех их, моих явных врагов — не мне понимать и возвешивать. Потому как мы все таковы, кто мы сами есть, что для нас доброе и дурное, что есть лучше и горше — каждому в их понимании мера своя дана в сердце. Те мы, кто есть по себе — и одним суждено быть нам другом… а иным же иначе — лишь кровью сойдёмся мы в жизни, вместо слов примирения с ним говоря только сталью.

И то, что случилось за эти вот годы кровавейшей распри — как то можно понять, чем обмерять всё это — не знаю… Даже если и впрямь это был неподвластный рассудку раздор меж богами, а нам суждено было стать их живыми мечами в войне праотцов на земле… всё одно мы избрали пути — каждому свой, уконованный прежде — или наоборот вопреки тому избранный нами; и шли ими без страха — как сами мы есть. Все эти слава и кровь воедино смешались, и нет той межи, что отделит одно от другого. Как жаль лишь, что столь много было пролито её между нами…

Он умолк, отдышавшись в волнении.

— Все мы такие как есть — и я сам, и мой верный друг Тийре, и упокойные наши товарищи — и твои родичи и земляки: Айнир — твой брат, дядя Доннар и сражённые мной сыновья его, и иные воители рода дейвóнов — и сама ты, жена, и старейший из вас… старый Эрха. Ни на миг не жалею о том, какую дорогу дал рок мне — по которой я шёл не страшась и ни разу не сбочив. Мы такие как есть… и судьба наша прежде никем не предписана кроме нас самих.

Сердца наши тоже порой ошибаются, слепо творя то дурное, что потом на идущих за нами обринется роком, сплетётся в тот узел суде́б, весь напитанный алым. И на ошибках ушедших мы учимся, постигая их сердцем — для того может быть, чтобы после творить свои собственные. Какая судьба ждёт нас с Тийре, твоих брата и прочих из родичей — и какой путь мы выберем некогда? Сохранятся ли узы тех дружбы и клятв, что порой непрочны́ перед поступью хода времён? Мы люди — и наши сердца таковы, где с высоким соседствует низость — и сами порою творим и великое, и то чёрное, зрящее холодом Эйле, что ляжет в наследие нашим потомкам…

И быть может к тому всё то было сейчас, чтоб сегодня твой брат, с кем мы были врагами самим своим духом — чтобы сейчас мы сумели отринуть весь тот тяготивший над нами закон кровной мести с враждой, и пожали ладони один одному как два родича… дорогою ценой примирившись друг с другом.

Одно лишь я чувствую верно — что мы сами есть те, что в сердцах у нас скрыто, и дорогу свою нам самим суждено выбирать. И пока там не будет холодного страха — бессмертны мы будем. Лишь помнить мы это должны — от отца к сыну, от матери к дочери, от поколения к поколению…

Он на миг вновь умолк, тяжело отдышавшись от столь взволновавших его сердце слов — словно кто-то незримый шептал их ему в темноте распростёртой над миром кромешной ночи́, оглашаемой только тоскливою песнью волков над просторами взгорий — и взглянул на застывшую подле него дочерь Конута, чей взор встретился с взором последнего Рёйрэ — полный тревоги пред всем тем неведомым, что им было тут сказано.

— И наша судьба мне неведома, жена… Быть может немного нам выпадет лет быть с тобой сердце к сердцу. Никому не постичь непрозримого срока — и где та рука, что однажды сразит и сильнейших средь храбрых. Даны ль будут нам те, кто придёт после нас в этот свет? Не ждут ли нас некогда горе с разлукой, скорбь и болезни, отчаяние и предательство? Всё это неведомо мне… и гадать бесполезно — мы те есть, что в наших сердцах — и лишь мы свои тропы себе изберём…

Хмурое и тревожное лицо Áррэйнэ вдруг разгладилось, и он взглянул на неё так, как однажды смотрел на дейвóнку во тьме среди леса, озарённого сполохом светоча в левой руке в час прощания их, когда Конута дочь назвала своё имя. Майри увидела взор его — вновь такой же смешливый и хитрый.

— И даже не знаю — долго ли будем терпеть мы один одного близ себя, если нрав твой похуже той моровой язвы? Быть может владетеля буду просить поскорее отправить меня хоть в какую выправу — куда только кони дойти смогут вдаль — от твоего языка лишь бы дальше как можно? Или ты, может быть, сама прежде горшок мне расколешь о голову, и на коня верхом сядешь, чтобы к дяде вернуться домой — «ступай ты, Áррэйнэ, к скáйт-ши в утробу!» Всё, что будет — мы сами себе изберём, что по сердцу нам. Одно лишь я знаю — что ты мне жена теперь… и нет мне пока большей радости, чем чувствовать то, что твоему сердцу тепло с моим рядом.

Он умолк, устремив взор вдаль в непроглядную ночь, что катилась над окружавшим их миром, где лишь песня волков раздавалась во тьме.

— Ты говоришь страшные вещи, словно предрекая их всем нам… — Майри Конутсдо́ттейр взволнованно прижалась к нему, и крепко обняв Льва глядела туда же, куда устремил свой не дрогнувший взор её муж — вдаль на темневший крадущейся чернью ночи́ перевал.

— Неужели всё так вот и вправду случится, Áррэйнэ? — она с тревогой взглянула в глаза ему, словно защиты прося у супруга и спутника на всех выбранных ею грядущих путях.

— Кто знает… — он вновь посмотрел на кромешную тьму, и затем обернул взор к жене.

— Боги я́вят нам тропы, по которым идти суждено. А выбирать, по которой из них нам ступать, и какую за то уплатить надо цену — это в воле людей, всякий выбор…

Его в побуревшей от крови повязке леви́ца сжала руку жены, и Майри опять ощутила всю прежнюю твёрдость и волю, что таилась в кисти её мужа, изувеченной в прошлую ночь — где и восемь в бою вышли много сильней десяти.

— А на этой дороге домой доверься мне и скакунам.

Она на миг задержала дыхание, словно прислушиваясь к чему-то неслышному для него, ощущая под сердцем тот бьющийся ток новой жизни в бессмертном круговороте поколений — и затем сильно выдохнув повернула к мужчине лицо.

— Я сказать тебе что-то должна, Лев…

Майри охватила обеими руками его перемотанную тряпицей ладонь и плотно приложила к своему животу под одеждами, не давая отнять от себя.

— Или сам уже может услышишь… — произнесла она тише, встретившись глазами с его оторопевшим в этот миг взором, и утвердительно кивнула.

Сияя золотом ночного небесного зарева, освещая черневшие мглою хребты среди взгорий и заливая померкшие в сумерках тропы сквозь перевал, над черневшими тенями чащ диких мрачных лесов необъятного Севера восходила своим полным диском луна.