…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ТРЕТИЙ"…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…"Нить 3

Едва синие сумерки небокрая стали разгораться огнём Вечерницы, Áррэйнэ вновь пожаловал к Коммоху в гости, не желая обидеть отца, которого столько уж лет не видал, чтобы неучтиво теперь не явиться к нему — пусть хоть его и звали едва ли не в каждый десяток в их укрепи. Со стуком о притолоку он растворил рукой дверь.

В жилище горел огонь печи, и трепетали на крышке ларя две разожжённые смоляные светильни. Коммох убрал по полкам горшки настоек и мазей, поставив во главе стола высокий жбан со свежим пивом. Тут же уже стояли кружки и деревянные миски с тушеным с репою мясом и одни скáйт-ши зрили с чем ещё таким вкусным, что он жадно втянул запахи через ноздри… и вновь встал на месте, завидев как от очага неприметно отошла в сторону дейвóнка, сняв с крюка котелок с булькавшим там ещё одним яством, и направилась прямо к нему — или к столу, у которого он застыл точно вкопанный, поймав её пристальный, слегка насмешливый взгляд.

— Ну что же ты стал, сын? — обратился к нему Коммох, усмехнувшись от того, что Áррэйнэ не сразу услышал его, — садись за стол! Сегодня у меня, старика, праздник. Ты вернулся, наш Львёнок!

Он крепко обнял парня, и похлопывая по плечу дал знать, чтобы тот не стоял точно столб. Áррэйнэ сел, сняв с пояса ремень с ножнами и прислонил их к скамье, напряжённо перестукивая по доске пальцами — хмуро насупясь и стараясь не замечать сновавшей рядом с ним девичьей стати, пока Майри ставила на стол из очага горячие горшки, отирая тряпицей их стенки от налипших в печи сажи с копотью.

— А кто бы ещё мне помог такой пир тут накрыть, как не Майри? — лукаво подмигнул Коммох, садясь подле сына и притягивая к себе жбан с пивом, — иначе жевали бы мы солонину с одной только кашей — как помнишь, каков из меня прежде стряпник был в Килэйд-а-мор. И уж прости, что не испробуешь старой Круаху ты пива — тут иная хозяйка не менее в этом искусна.

Зажурчала из жбана струя, наполняя две кружки. Затем хлынула в третью.

— Садись, девочка, хватит тебе хлопотать, — обратился он к Майри, указав ей свободное место за столом, куда выдвинул лишнюю кружку, — будь и ты моей гостьей сегодня.

— Дурно, отец, если один гость не по нраву другому, — она улыбнулась, спокойно вытирая руки о тряпку, и отчего-то не спешила сесть на скамью, — не буду я Льва принуждать на меня смотреть косо весь вечер, чтобы ему кусок в горло не лез. Ещё подавится вдруг… — добавила она чуть тише, улыбнувшись лукаво.

Áррэйнэ не нашёл что и сказать той в ответ, поперхнувшись на миг свежим пивом. Ну, Коммох — ведь нашёл чем поддеть его, что теперь самому хоть беги из гостей, чтобы не прослыть неучтивым. Словно нарочно, чтобы сын сидел рядом с ней — и место же для дейвóнки он указал прямо подле него.

— Что вы уж из меня зверя хищного делаете? Раз Майри твоя гостья, отец — так я не стану противиться — дурных людей ты в свой дом за стол прежде не звал. А мне после зимних выправ с голодухи и старый сапог в горло влезет, если б тот был так же сварен, — он жадно потянул носом, давая понять, что не хочет тут свар за столом, когда еда так сама и рот манит.

— Я тебе глаз не намозолю, Лев, не беспокойся, — она, словно оправдываясь, тихо произнесла это, легко садясь рядом с ним на скамью, и положила руки на доски столешницы.

Áррэйнэ искоса глянул на них, и Майри поймав его взгляд одёрнула руки к себе. Он заметил, что на её коже внутри ладоней бурели полосками шрамы, которые та попыталась сокрыть от его глаз. Он вдруг сильно взял пальцами её левую руку, притянув ближе к себе, и повернул к глазам, пристально глядя на раны.

Майри молчала и словно хотела одёрнуть руку назад, чтобы он не смотрел на эти неприметные, но всё равно уродовавшие кожу порезы — которые могли напомнить Убийце Ёрлов о том, как и когда она их получила.

— Это тебя тогда? — тихо спросил он, всё ещё крепко держа её за руку и не отводя своих глаз от багровых полосок рубцов, — в девичьих?

— От копий, — негромко ответила та, говорить не желая об этом, и с силою вырвала из его пальцев свою вспотевшую руку.

— Крепко тебе за меня там досталось, — словно с сочувствием покачал головой он, и вгляделся в её прикрытый прядью волос поверх раны висок, — хоть лицо ещё целым осталось…

— За тебя долг вернули — до смерти на память мне будет… — ответила она быстро, торопливо закинув упавшую прядь на висок, и перевела свой взор на сидевшего напротив Коммоха.

— Кушай, отец. Как ты любишь сготовила — чтоб жевать было мягче — и подлива там заячья…

— Спасибо, девочка. Лучше налей-ка нам пива сначала. Скверно будет не выпить за возвращение нашего Льва — правда, сынок?

Дейвóнка поднялась на ноги, разливая из жбана по кружкам отца с сыном пиво. Áррэйнэ всё ещё был оторопевшим — и оттого, что она спокойно сидит подле него на скамье, долгими распущенными волосами касаясь его руки; и что старый Коммох и вправду относится к ней точно к дочери — да и она к нему так же, называя отцом. Молча он выпил в один миг всю кружку, глядя как неторопливо глотает ту хмельную горечь на восковице отец, всё смакуя напиток. А сама Майри, усмехаясь, запросто допила кружку до дна, поставив пустой перед ним.

— Твоё здоровье, Лев! — с усмешкой сказала дейвонка.

Больше и сказать было нечего, и Áррэйнэ лишь махнул рукой в мыслях, что подле него сидит именно она.

— Что же у вас за столом ни ножа нет? — спросил он шутливо, и вынул из ножен на поясе свой, с размаху воткнув его прямо в парящее мясо в горшке — так что подлива из зайца брызнула в стороны, — от меня их попрятали что ли?

Майри, не удержавшись, прыснула задорным смехом, торопливо разрезая на куски растушившееся мягкое мясо, и даже Коммох усмехнулся в седые усы. Он был рад, что за столом меж гостями настал мир…

Вечер стал тёплой ночью, стёршей алое зарево севшего солнца, и лишь ветер гудел в ветвях чащ чернолесья. В приречных лугах в оросевшей траве затрещали сверчки. Вдали за пределами кáдарнле гулко заухали совы. Ярко разгорались звёзды в чёрной глуби небосвода над укрепью, где лишь дозорные мерно вышагивали вокруг частокола по валу и топтались на вежах, вслушиваясь в тишину — да слышалось фырканье скакунов в тесных стойлах. А в доме старого лекаря продолжался неторопливый их разговор за уже опустевшим столом — да и пива в жбане осталось на самом лишь дне, приведя Коммоха в сокрушение, что так мало его было сварено…

И то заводя разговор со своим сыном, то с юной дейвóнкой, он подтягивал к речам и кого-то второго из них, доселе молчавшего — а потом вдруг смолкал, смакуя пиво и оставляя их двоих говорить меж собой.

— Не думал вот даже, что ты отважишься тут в а́рвейрнской укрепи дейвóнским именем называться, — Áррэйнэ отставил от себя пустую кружку, задумчиво вертя её в пальцах, — повитуха тебя уронила, чтобы с огнём так играть?

— Я и не помню уже, как так вышло, — Майри пожала плечами, — хотела сначала по глупости Гвервил назваться или Гвендолен — так это имена для восточных кийнов. На меня глядя всякий раскусит, что лгу я в открытую.

— Ты, девочка, была больна — чудом меня отыскать тут смогла и назваться для стражи, от кого и с чем прибыла, — вмешался старый лекарь, — а там видно сама в бреду имя своё помянула. Это я тебя верно при всех называть стал так.

— Не стоило это, отец, — нахмурился Áррэйнэ.

— Как считают меня все тут родом с Помежий, из краёв Дэир-гли́нн-крох, то и имена там такие не редкость у а́рвейрнов, — ответила Майри, — только называют на здешний лад, по-другому слегка произносят — Маáри, или скорее Маáйрин. Отец говорит, что есть среди женщин такое нечастое имя, хоть его не слыхала я прежде.

— Есть, верно… — Áррэйнэ налил себе хмелем ещё одну кружку до верха и потянулся за колбасой, — только больше в ходу за горами средь тамошних кийнов — Габ, Гулгадд, Кинир и прочих. А на Помежьях подле дейвóнов оно редкость большая. По западу скорее на дейвóнский уж лад тут встречается, как твоё — да и то не везде.

— Знаток ты в именах девичьих, — усмехнулась Майри, найдя чем его уколоть.

— И в этом науку прошли… — Лев усмехнулся в ответ, не дав ей себя подловить.

— Это верно! — поддакнул старик, ухмыляясь, — а знала бы ты, девочка, как танцевать он умеет! Легче ног не бывало на празднествах в Килэйд-а-мор!

— Да что ты придумал, отец! — округлил глаза Лев, — скажешь ещё… Как медведь на колоде скорее уж.

— Значит всё же умеешь? — усмехнулась дейвонка, и в глазах у неё заблестели вдруг искры.

— Кому что — а всем девкам так танцы… — махнул рукой Аррэйнэ, и потянулся за сыром, — ну умею… Не до танцев теперь в это время.

Нож в его пальцах как будто топор разрубил подусохшую за зиму сырную голову.

— А Маáйрин — так ещё у а́рвейев звали древнюю богиню-мать, Хозяйку Во́роньей Тьмы и Владычицу Распрей, что прежде всех прочих богов дала жизнь всему сущему, всему роду людскому — и её же и отнимала, — добавил он с тихим почтением в голосе, нарезая подсоленный сыр на куски и протягивая их остальным.

— И у нас она есть — пусть и позабыта мужами уже, чьим богом стал Всеотец, останавливающий взором сердца, — Майри удивлённо слушала его слова, поразившись подобию древних имён, — правда, отчего меня таким именем отец с матерью нарекли, и не знаю я даже. И у дейвóнов нечасто даётся оно дочерям. Помню, как мать ещё была жива, по-иному порой меня звала.

— И как? — спросил Áррэйнэ с любопытством, отложив на столешницу нож и подняв взор на дейвонку, — неужели козой скороногой?

— Ульглейн — Пташечкой, — не ответив ничем на его остроту улыбнулась Майри. Но внезапно она умолкла, видно вспомнив при этом умершую мать — и прежняя её улыбка погасла, а губы плотно сжались в две нити.

Со двора в низкую дверь вдруг забрякала чья-то рука.

— Почтенный — тут ты гостишь не иначе? Хуг тебя вызывает — от горы только что прискакал гонец с вестями от áрвеннида!

— Иду! — Áррэйнэ стремительно подскочил со скамьи, отирая ладонями рот с подбородком от крошек. Оправив пояс с ножнами, толком даже не попрощавшись он торопливо выбежал во двор к ожидавшему его с горящим смоляком в руке вестнику.

— И в ночи нет покоя с делами для сына… — вздохнул Коммох, до краёв наливая из жбанаостатки хмельного, — а я было уж думал, что как и вчера обещал, расскажу тебе, девочка, ещё одно наше сказание о стародавнем герое-воителе, славном Маэне Остроглазом…

— Так расскажи, отец, раз обещал, — подала голос Майри, опёршись подбородком на две свои ладони и почтительно внимая словам старика, — да и Аррэйнэ, думаю, скоро вернётся — и тоже услышит.

— Уж кто-кто — а Áррэйнэ от меня это предание не один раз ребёнком ещё услыхал у нас в Килэйд-á-мóр… — старик отхлебнул из кружки большой глоток пива, долго смакуя то, — …о том, как умел Маэн сын Килина Дваждысвирепого сбить на лету одним камнем быстрокрылого сокола, дедо́вским мечом мог снести сразу три вражьих жёлудя с плеч, и в ночи́ перекидывался в серое волчье обличье — жестоко мстя всем своим недругам, что посягнули на земли их кийна и истребили родню. И досель его имя почитают семейства все в Эйрэ, передавая то сказание о Фи́нниог-ун-лли́гаде детям своим из колена в колено.

Коммох сделал ещё один долгий глоток хмельной горечи, потирая седые усы и пристально глядя на внемлюще слушавшую его, точно зачарованную речами старика гостью.

— Нет, девочка — я тебе другое предание славное расскажу, кое ты от меня ещё верно не слышала — об Аэ́дане и Аврен.

— Не слыхала и впрямь я, отец, — удобнее усевшись на широкой скамье Майри внимательно взглянула на старого лекаря, готовая слушать его слова, как не раз вечерами рассказывал ей он подобные сказания и легенды из Эйрэ, прежде ей неизвестные.

— Не рассказывали его мне соседки по девичьим там у горы. Расскажи, чем те люди прославились, что даже предание после о них изложили потомки?

— Случилась история эта давно — в те времена, что у наших соседей с заката ещё правил в землях его Дейнов род… — негромко начал речь старый марв-сьарад, отставив от себя кружку и пристально взирая на внимавшую его словам молодую дейвóнку.

— В часи́ны, когда не родились ещё и ни деды всех ныне живущих, и ни мы сами тем больше. Но и поныне, спустя столько веков вопрошаем мы: почему так должно было произойти? Можно ли было избежать того чёрного рока, что обринулся гаром несчастий на людские сердца? Спрашиваем мы это у вольного ветра, чья песнь нам приносит в ночи́ позабытое воспоминание об Аэ́дане и Аврен — и не находим ответа на то.

Случилось всё это веков все уж шесть до того — в том краю Эйрэ, где и поныне живёт наш род Килэйд, бывший свидетелем тех позабытых деяний — хоть и не в самом Килэйд-á-мóр у Клох-клóиган это событие некогда произошло. В ту пору в уделе, именовавшемся Гвéрддглинн-ди́рведд — Земля у Зелёной лощины — издревле жили два могучих и древних семейства, берущих начало в часи́ны великого Бейлхэ. Живший на западе этих угодий кийн прозван был Гверн, а поселившийся на востоке — Ду́ах. Оба семейства слыли в почёте и уважении у соседей и земляков, и даже дорожившие их верностью áрвенниды были частыми гостями в домах тех владетелей.

Прежние до произошедших событий столетия не знали сурового голоса стали между соседями из Дуах и Гверн. Но так сталось однажды, что главы обоих семейств не поделили что-то между собой. Быть может речь шла между ними о тучной родящей земле или богатых травой и водой летних пастбищах, о каких-то случайных обидах и тяжбах меж родичами, или об их славе воителей, что гремела тогда при дворе дома Бейлхэ, не раз обласкавших и принявших лучших из них в древнем Ратном Чертоге… кто знает? Всякая распря начинается из пустого, что можно решить мудрым словом — но из подобных обид и нелепостей на многие годы не знают потом ни покоя, ни мира людские сердца от опалившего их гнева с ненавистью.

Завязавшаяся меж двумя кийнами непримиримая склока переросла вскоре в долгую и кровопролитную распрю — когда вместо того, чтобы миром решить все свои несогласия, или на худой конец положиться на волю богов их дарованным жребием или обычаем поединка один на один «да-слеана», главы обоих семейств взняли родичей, и впервые с оружием в дланях сошлись на меже двух владений в неистовой битве.

Много погибших и умерших было в тот страшный день рока в обоих домах — но унять и единожды пролитый алый сок жизней уже нелегко, а порой невозможно — когда столько сердец разом вспыхнули жаждою мести и ненависти, чей слепящий голодный огонь не потушит порой даже мудрое слово, пока смерть не возьмёт их с собой своим мрачным укосом. И так вот на многие годы с тех пор протянулся суровый безжалостный рок непримирения меж двумя кийнами прежде добрых соседей.

Пятнадцать зим кряду кипела кровавая распря между соседями в Гвéрддглинн-ди́рведд, как бы ни пытались примирить их все прочие кийны срединных земель и сам áрвеннид Эйрэ. За тот час состарились и ушли к праотцам многие из видевших её зачинание — и ещё больше там сгинуло тех, кто с обоих сторон восстал сталью сосед на соседа, презрев прежние согласие с дружбой. И выросли бывшие малыми дети, чтобы по року своей судьбы и из мести за павших отцов также взяться за меч и копьё — сами уже не памятуя о том, что тогда послужило причиною распри меж фе́йнагами двух семейств — но слепо следуя их непримиримой вражде.

Глава семейства Дуах звался Карнах Мор-Тéах — Большой Дом — прозванный так за то, что Бури Несущий с Праматерью даровали ему и супруге великое множество славных детей. И был вправе родитель гордиться потомством: сыновья его выросли храбрыми и не чуравшимися тяжкого труда для блага своего рода мужами-воителями, а прекрасные дочери славились не только девичьей красотой, но и искусным мастерством своих рук, чьё сотканное и вышитое многоцветием нитей приданое ценилось порою дороже тучного скота в дар за самих невест. Слыл Мор-Тéах человеком бесстрашным и храбрым — но сердце его было суровое и гордое, и не желало искать примирения с недругом.

В пору тянувшейся между домами соседей войны взрослые сыновья Карнаха поручь с отцом так же храбро сражались в полях против недругов из дома Гверн и были ему самой главной опорой средь воинства Дуах. Много побед принесли они дому — пусть и не все из потомков Мор-Те́аха дожили в долгом раздоре до самой поры, в кою случилась вот эта история. Дочери же Карнаха выросли и покинули отчий дом, став жёнами фе́йнагов и прославленных в Эйрэвоителей. Оставалась не сватанной самая младшая из сестёр, родившаяся последней в потомстве владетеля Дуах — зачатая незадолго до начала раздора семейств. Нарекли её Аврен.

Была она столь прекрасна душой и обличьем, что и доселе лучших своих дочерей в Эйрэ родители сравнивают с последней потомицей Карнаха. В ту пору ей исполнилось семнадцать, и отец уже подумывал о том, кому из первейших людей Эйрэ вскоре отдать руку этой прекрасной невесты — благо, что ко двору главы Дуах женихи со всех кийнов что ни день всё стучались с мольбами о сватовстве, даже ночью являясь в их селище. Но затмеваемый гордынею сердца суровый отец Аврен доселе отказывал всяким мелкородным сватам, пожелав не иначе сродниться не ниже чем с домом их áрвеннидов, чтобы его любимейшая дочь стала первой средь жён — благо, что у восседавшего на Ард-Кэ́тэйр владетельного Тадга Серого были ещё сыновья без супруг — и берёг свою прекраснейшую из потомиц как собственное око.

У главы рода Гверн, старого Ллура Секиры тоже было пятеро сыновей. Но судьба не была к нему милостива так, как к сопернику. За годы распри четверо старших сложили головы в многочисленных стычках с людьми дома Дуах — к огромной скорби отца, потерявшего всю почти кровь средь живущих, скупо оплакивая горькой слезой столь тяжёлую в доме утрату — тем самым лишь дальше всё разжигая в сердце огонь непримиримости к недругам.

Однако оставался у старого Ллура и ещё один сын. В тот год, как меж его родителем и Карнахом из Дуах разгорелась кровопролитная распря, тому было не больше пяти — а потому судьба сберегла его поначалу от доли погибших там братьев, когда те с оружием подле отца сокрушали врага. Однако шли годы, и прежний мальчик вскоре вырос в высокого статного юношу, который с каждой зимою всё сильнее радовал отцовское сердце. Был он отважен и храбр, ловко владел и мечом, и копьём, и секирой со стрелами, постигая ратные умения на лету — и вскоре стал поручь с родителем выправляться на стычки в помежных с соседями Дуах угодьях, став достойной заменою всех павших братьев. Умелый и дерзкий, удачливый и бесстрашный — своим мечом он обрёл великую славу среди земляков, ведя их от победы к победе над прежде державшим верх недругом. Имя его было Аэ́дан.

Старый отец гордился своим сыном — последним из дарованных ему богами отпрысков — и тем больше исподволь страшился потерять единственное уцелевшее дитя, надеясь вскоре найти ему добрую невесту, чтобы успеть ещё поняньчить продляющих род его внуков и уйти к праотцам в твёрдой уверенности, что их кровная ветвь не угаснет до срока. Знал ли он, что грядёт им — не иначе уготованное самою судьбою, не взирающей на тщетные людские чаяния с помыслами?

К северу от владений сварившихся вот уж пятнадцать лет кряду соседей лежали ничейные, одичавшие земли некогда могучего, но ныне давно вымершего и позабытого всеми семейства, чьего даже имени не осталось теперь в зыбкой памяти живших. Плодородные прежде поля и зелёные пастбища покрыл густо разросшийся лес, сравнялись с землёй сгнившие на труху деревянные тверди, чертоги и хижины — и лишь одиноко возвышавшаяся над дубравой в глуши диких чащ стародавняя бурра продолжала стоять, не боясь неумолимого хода времён, истиравшего серым забвеньем и славу людскую, и тщету чаяний, и гордыню с пустыми надеждами. Там же сквозь лес протекал и ручей, чьи воды южнее служили межой меж двумя враждовавшими ныне семействами.

Кто знает — сама ли Судьба так сплела свои зримые ею лишь хитрые пряди тех нитей, или это людские сердца сами слепо идут друг до друга навстречу, не взирая ни на какие преграды? Казалось бы, ни при каких обстоятельствах не суждено было встретиться двум молодым людям — юным сыну и дочери непримиримо враждовавших Ллура Ту́ала и Карнаха Мор-Тéах — но так или иначе, а вопреки воле суровых отцов это некогда произошло.

Молодой Аэ́дан однажды в одиночку отправился конно в тот самый лес, что пролегал к северу от отцовских владений, чтобы разведать там потайные тропы и переходы — дабы убедиться, что враждебные им люди Дуах не пробираются тайком через эти места с вылазками на земли их кийна с иной стороны, откуда не ждут их обычно его земляки. И так вышло, что в тот же день недалеко от опушки у протекавшего там межевого ручья собирала богато возросшие летом целебные травы с кореньями и младшая дочь Карнаха, переданным ей от бабки и матери даром умевшая хорошо разбираться в искусстве врачевания. И вот когда внезапно среди камыша забренчали поводья полезшего в ручей пить усталого изжаждавшегося жеребца, молодые люди увидели один одного по разным его берегам.

Одеты они были в тот час для чащи не так, как подобает наследникам двух могучих семейств — а посему ни сын Ллура Секиры не признал в той простой поселянке с ивовой корзиной наперевязь через плечо дочь первейшего недруга своего отца, ни сама Аврен не догадалась, что встретившийся ей конник в потрёпанных дорожных одеяниях есть потомок владетеля Гверн — однако испугалась при виде появившегося перед ней вооружённого незнакомца из враждебного её роду семейства.

Аэ́дан однако поспешил её успокоить, что и сам не ожидал встретить тут хоть кого-либо из Дуах — и что пусть главы кийнов их издавна меж собой недружны, но сам он не кровожаден настолько, чтобы слепо ненавидеть и убивать первого же встречного из соседей — тем более такой прекрасной девы как она — и за честь свою может она не тревожиться, ибо не поучал его отец посягать на беззащитных и слабых. В самом взоре его было видно без слов, что прежде не встречал он среди чьих-либо дочерей подобной по красоте этой незнакомке — что не преминула заметить сама юная Аврен, отметив себе, что и сам он весьма учтив и мил ликом и окрепшей во взрослости статью этот неведомый парень из Гверн.

Так меж ними двумя завязался добрый разговор, подчас которого Аэ́дан сам того не ведая как очутился на другом берегу, и вскоре уже провожал эту деву до самой межи земель Дуах, по её просьбе закрепив тяжёлую корзину с первоцветами и кореньями на спину своего скакуна, а сам следовал пешим с ней поручь.

Прошёл не один уже день после встречи в лесу у ручья — а с той поры не до сна стало сыну Секиры, когда перед взором его вновь и вновь всё вставала та прекрасная и добрая нравом дева из Дуах с долгими косами цвета меди с огнём и глазами как небо, неприметно укравшая весь его прежний покой. Снова ища встречи с ней он повторно отправился в лес на меже их владений — и нежданно опять повстречал её там у ручья — поняв, что лишь поводом выбраться вновь из их селища в одичавшую пущу была теперь полупустая корзина для трав. Она и впрямь так же жаждала свидеться с ним, как догадался Аэ́дан из горящего и стыдливо смущённого девичьего взора.

Много встреч в заповедном лесу между ними прошло с той поры, когда в свой вольный час сын владетеля Гверн торопливо седлал скакуна и скорее ненастного вихря стремился к опушке заброшенных ныне владений на севере, где его уже ждала явившаяся туда под предлогом ей нужного сбора кореньев и цветени младшая дочь главы Дуах. И пусть пока оба не ведали, кто на деле пред ними, но сердце Аэ́дана дрлго терзали печаль и укоры, что он посмел полюбить ответившую ему взаимностью деву из Дуах — в тот самый час, когда он направляет людей их семейства в кровавых сражениях против соседей — тем самым лишь отдаляя от себя их озлобившиеся сердца, посмей он решиться попросить руки Аврен у её родителей из враждебного его семье кийна. Те же тревоги были и в душе юной дочери Карнаха, когда ожидая возвращения воинов Дуах из стычек с людьми дома Гверн, она молила богов, чтобы те сберегли не только её земляков и всех братьев с родителем, но и того, кто сражался с их родом — её любимого.

Так прошло скоротечное жаркое лето, а когда под багряную в золоте осень молодые люди не таясь приоткрылись один одному, кто они есть на деле — то возросшее чувство меж ними уже было сильнее посеянной их родителями ненависти, и не могли их пылавшие жаром сердца добровольно расстаться друг с другом.

Миновали суровые, тёмные месяцы долгой зимы. От ночи священного пламени Самайнэ Аэ́дан и Аврен не виделись больше друг с другом, когда стужа сковала пути и дороги, и все прежде вольные тропы к безлюдному лесу читались по белому снегу четырежды явственнее, чем письмена в свежем свитке — дав бы родичам знать, что их дети во тьме пропадают куда-то туда, где сходятся между собой две предательски зримые эти тропы́ из селений непримиримо враждующих Дуах и Гверн.

Но едва лишь настали истёршие льды и снега дни весны, как с первыми же проталинами оседланный конь трижды ветра скорее понёс молодого Аэ́дана к расцветавшему первою зеленью лесу на севере, где его уже ожидала истосковавшаяся по нему за столь долгую зиму любимая Аврен… и слёзы и поцелуи их меры не знали в тот день.

Так вновь потянулись дни тёплого лета, когда множество встреч между ними тайком от родных произошло у ручья в заповедном лесу, где изветшалая бурра встречала холодною грудью в замшелых камнях все объятия быстрокрылых ветров четырёх сторон Эйрэ, укрывая своею могучею тенью влюблённых, которые не в силах сносить меж собою разлуку ни больше чем хотя бы на день, вновь и вновь пробирались укромно сюда что хоть в ясный свет солнца, что в темноте кратких летних ночей, когда все в их селениях родичи засыпали до алой зари.

Но, как и водится, эти встречи в лесу у ручья возымели свои роковые последствия, о чём не преминула узнать вскоре юная Аврен — почуяв, что носит под сердцем ребёнка Аэ́дана.

Как знать, как сложились бы дальше события, решись они сразу открыться отцам в их любви к чаду недруга… но тут в дело вмешалась Судьба, чью незримую поступь не в силах предугадать всякий смертный, в какой бок так протянутся сотканные жизнедавцами нити их будущего. В один из дней, когда Аэ́дан и Аврен вновь встретились у ручья возле стен древней бурры, в этот час к отцу девушки прибыли так долгожданные Карнахом сваты из Áг-Сле́йбхе, прося руки его младшей для старшего из сыновей áрвеннида Тадга Ллвида.

Возрадованный столь приятным известием Карнах немедля велел отыскать свою дщерь, чтобы порадовать её вестями о столь удачном к ней сватовстве — в грядущем обещанной стать по закону супругою будущего áрвеннида — и когда он узнал, что Аврен опять отлучилась с корзиною в лес собирать там целебные травы, тотчас же отправил за ней своего верного помощника и родича по младшей ветви их кийна, немолодого уже Клида Волка с тремя людьми.

Волк с помощниками быстро доскакали по следам кобылицы Аврен до заповедного леса, дивясь — зачем их молодая хозяйка так далеко забралась в эти подвластные тёмному Ллугу чащобы, где обитают лишь гибель несущие скáйт-ши да тени минувшего. Каковы же там были их изумление с яростью, когда они узрели подле дочери Карнаха бродившего с нею по тропам у бурры молодого Аэ́дана сльохт-Гверн, столь хорошо им известного по стычкам с людьми его кийна. Люди Волка немедля схватились за луки, и метким выстрелом ранили Аэ́дана жалом в плечо, а затем дружно накинулись на него из укрытия, не взирая на крики и мольбы испуганной Аврен. И когда парня крепко связали, Волк и двое помощников остались стеречь того в бурре, а третий как вихрь поскакал известить их владетеля Карнаха о таком неожиданном повороте событий.

Глава кийна Дуах явился в чащобу немедля, едва лишь заслышав о столь непомыслимом прежде событии в древнем роду. Горделивое сердце его очерствело от мрака известия, что любимая дочь — столь оберегаемая им Аврен — против воли отца и всего их семейства осмелилась полюбить наипервейшего недруга, этого юного волка из Гверн, чьим железом в руке были забраны в сражениях жизни множества кровных им родичей, в том числе и жизнь старшего сына. Признание же её о том, что она носит в себе дитя от Аэ́дана, повергло Карнаха в лютую злобу, когда он отрёкся от предавшей его тем любимейшей дочери, и велел заковать её в цепи вместе с возлюбленным в бурре — и поручил Волку с людьми стеречь пленников, а в случае крайней нужды и разделаться с ними обоими, не щадя ни раненного сына Секиры, ни даже своё родное дитя. Сам же он спешно направился в селище собирать люд с оружием к скорой выправе — и в тот час же отправил к своему заклятому недругу Ллуру посланника с предложением мира, кой им со всеми их родичами давно уже пристала пора обсудить.

Гонец тот имел и ещё одно потаённое поручение Карнаха. Помимо той устной вести, коя предназначалась для людей дома Гверн, их фе́йнагу он должен был передать от владетеля Дуах и его писанное послание, кое прочесть должен был только сам Ллур Секира. В том свитке Мор-Тéах, насмехаясь над давним противником, поведал тому, что назавтра с рассветом на опушке у леса на севере его люди будут ждать род Гверн, дабы обсудить и заключить наконец предложенный мир. Но если старик ещё жаждет увидеть последнего сына живым, то пусть хорошенько подумает, как убедить своих родичей всё же принять мир таким, как того и потребует он, глава Дуах — а значит отдать все помежные земли, богатые выгоны и луга кийна Гверн, на кои падёт его глаз — иначе и этого отпрыска он не увидит отныне.

Опечаленный Туал тем не менее не потерял твёрдости духа и мужества сердца от страха за сына. Обвестив всей родне о предстоящих переговорах с врагами, он спешно призвал к себе старшего из племянников, храброго и воительного Моррву Сильную Руку, и повелел тому сразу отправиться с малым загоном в лес к северу от их владений — справедливо полагая, что Аэ́дана держат в неволе вблизи места переговоров — чтобы в случае надобности как скоро отдать его родичам, так или убить, если будут отвергнуты все притязания Карнаха. Посвящённый старым Секирой в подлый замысел фе́йнага Дуах и всем сердцем преданный своему молодому вершнему и будущему владетелю Гверн, Моррва немедля призвал два десятка самых лучших и опытных людей. Оседлав скакунов, вместе с ними он бросился в лес на поиски пленённого парня, неприметными тропами двигаясь по чащобам и выискивая то неведомое пока укрытие, где могли бы держать там в неволе Аэ́дана.

В то время, как владетели двух семейств где-то далеко отсюда вершили свои явные и тайные умыслы, Волк с людьми приковали сына Ллура цепью за руку к столбу подпоры наверху бурры и удалились стеречь их в низ столпницы, где развели возле входа костёр и зажарили свежую дичь. Несмотря на все увещевания старого Волка Аврен осталась подле своего раненого возлюбленного наверху бурры, не желая покинуть того одного — как умеючи вытянув пронзившую парня стрелу и обрывками от одежд перевязав глубокую рану в плече.

Старый воитель, пусть и преданный своему суровому фе́йнагу — Волк тем не менее беззаветно любил и его юную дочь, кою помнил младенцем ещё — и не посмел, несмотря на жестокое указание её отца, заковывать юную А́врен в железо как и Аэ́дана. Оставив по её мольбам в их покое наверху бурры тёплую овчину-накидку и пару смоляков, чтобы не коротали они наступавшую темень во мраке и холоде средь поросшего коркой коросты лишайников голого камня, он удалился вниз к собственным людям.

Так Аврен и Аэ́дан вновь остались наедине в их последнюю ночь, прежде чем назавтра им суждено будет встретить неведомую и жестокую судьбу от рук разгневанного предательством дочери Карнаха. Лишь вольный ветер и совы там были свидетелями того разговора, кой и сейчас даже в страшное время тревоги и горести вели меж собой двое влюблённых. И о чём были последние их слова — неизвестно…

Меж тем Моррва и его люди без устали скакали всю ночь через лес по им ведомым тропам, торопливо обыскивая пущу в поисках пропавшего сына их фе́йнага. И казалось бы уже потерпевшие неудачу, когда чернота ночи стала постепенно сменяться на возвышенностях синей предутренней мглой первых сумерек, скакавший верхом вдоль лесного ручья Лáйдрэ-á-лам внезапно узрел своим зорким глазом слабый блеск огня светоча, который как искра горел среди камня в оконце видневшейся вдалеке древней бурры — и предчувствуя сердцем, что они на верном пути, повелел уже отчаявшимся людям стремитсья туда, стараясь не поднимать лишнего шума, дабы не вспугнуть никого из неиначе и бывших там недругов.

Старый и опытный воитель, Клид Волк однако вскоре расслышал в предутренней тишине приближавшийся цокот копыт, и немедля разбудил своих спящих помощников. Разгневанные, они поспешили на верх старой бурры — справедливо полагая, что это сын Ллура как видимо подал своим смоляком знак искавшим его землякам — и намереваясь расправится с ним, как то и повелел им их фе́йнаг.

Слуги Мор-Тéаха накинулись на лежавшего в объятиях державшей его Аврен раненного сына Секиры, пытаясь без жалости зарубить того насмерть мечами, не взирая на мольбы ужаснувшейся тому дочери их хозяина. Но и обессилевший, тот дал отпор им догоравшим уже смоляком, разбив головы обоим товарищам Клида. Меж тем улучивший миг Волк одним метким ударом клинка пронзил грудь замешкавшегося Аэ́дана, и уже намеревался добить его в сердце, как вдруг на пути его летевшей геары без страха и трепета встала юная Аврен, с мольбой и презрением одновременно глядя на старого слугу своего отца — готовая принять смерть от руки Волка, лишь бы спасти своего возлюбленного, коему верно давно уже стала женою не только лишь телом, но и душой.

Ужаснувшийся от страха Мор-Тире, чуть было не убивший в тот миг молодую хозяйку, бросил меч и в отчаянии на коленях молил ту простить его, не желавшего зла ей, а лишь выполнявшего суровую волю хозяина. Аврен же горько рыдала над умирающим у неё на руках возлюбленным, — ибо и всё умение врачевать было бессильно против такой глубокой губительной раны.

Меж тем ни она, ни сам Волк не заметили, что выпавший из ладони Аэ́дана тлевший смоляк откатился набок, и подпалил лежавшую на полу сухую траву, которую вместе с овчиной принёс им вчера к ночи Клид. От неё лишь занявшись вмиг вспыхнуло высохшее за долгие годы дерево перекрытий.

Увидав разгоравшийся пламень Волк пришёл в ужас — уразумев, что он так опрометчиво натворил. Умоляя свою молодую хозяйку покинуть уже запылавшую бурру, он попытался хоть как-то унять распалявшийся гар — но всё тщетно. Поняв, что пожара не избежать, старый Клид поспешил увести Аврен прочь — но на его изумлённых очах дочерь Карнаха взяла своего суженого за ослабевшую руку и туго обмотала его и свою десницы звеньями одной цепи, с силой затянув сталь колец в прочный узел.

Потрясённый её деянием Волк пришёл в отчаяние и попытался разорвать цепь — но та была прочна. Не взирая на занимавшийся пламень и окутавший их горький дым, он бросался всем телом на толстый столб старой подпоры, к коему была прикована эта удерживавшая их двоих железная уза, но прочное дерево было надёжно и неподвластно мечу — а свою боевую секиру он позабыл там внизу в перемётной суме скакуна… а времени оставалось всё меньше и меньше.

Юная Аврен обняла умирающего Аэ́дана и попросила Волка передать её отцу последние слова дочери — о том, что она прощает ему его жестокосердие и немилость, ибо не вправе гневаться и проклинать своего родителя, желавшего счастья для собственного дитяти. Но раз не желает принять он любовь её к сыну владетеля Гверн, коя могла бы стать прочным залогом их примирения, то ничего больше ей не остаётся, кроме как вместе со своим суженым разделить его страшную долю — ей, и их ещё не рождённому ребёнку. И утешила рыдавшего точно малое дитя родича тем, что не гневается на него, лишившего Аэ́дана жизни по принуждению Карнаха в приступе гнева — и желает проститься с ним. А затем повелела ему уходить прочь отсюда, пока огонь ещё не охватил и всю лестницу бурры, отрезая последний тут выход к спасению, прыгая с балки на балку подобно живому существу — голодному и безжалостному — разгораясь всё жарче…

На рассвете к означенной в уговоре поляне прискакали вооружённые люди владетеля Гверн, где их ожидали уже фейнаг Карнах и все его родичи. Старый Ллур поприветствовал давнего недруга, и сказал, что готов его выслушать по чести при всех собранных тут мужах двух домов — если и впрямь тот внял искреннему пожеланию мира между двумя погрязшими в долгом, бездумном кровавом раздоре семейств. Встревоженный же долгим отсутствием Волка, не явившегося к условленному часу на место их встречи, хитрый Мор-Теах стал упрашивать Секиру обождать с переговорами на полвосьмины, пока он должен отлучиться по неотложному делу. Однако почувствовав скрытую ложь в его речи, Ллур выхватил из ножен клинок и потребовал объяснений, с какой целью их Карнах сперва вызвал на переговоры, а теперь сам пытается улизнуть и от слов своих, и восвояси отсюда? Не ловушку ли им он подстроил, поправ данное прежде Тремя присягнутое слово?

Карнах тем часом встревожился ещё больше, когда увидал над ветвями поляны далёкое зарево пламени и взвивавшийся к небу гар дыма — и едва ли не умолял старого Ллура разрешить ему отлучиться с переговоров. Секира же гневно ответил лукавому недругу, что несмотря на свою дряхлую старость вызовет того на бой на мечах или копьях, как дозволяют обычаи предков решить спор в кругу да-слеа́на, дабы потребовать объяснений. А затем вопросил перепуганного отнюдь не от его обнажённого клинка Карнаха: «где мой сын?!»

Поняв, что выкрутиться перед всеми собранными на переговоры родичами и противниками уже не удастся — равно как и утаить его замысел — фе́йнаг Дуах в слезах указал на вздымавшееся над небокраем дымное гарево и попросил Ллура верить ему — и если нужно, отправиться вместе — лишь бы не медлить. Ибо его отцовское сердце, хоть и полное со вчерашнего дня чёрной злобы на прежде любимую дочь, всё равно почуяло неумолимую беду…

Оба кийна вслед за своими владетелями как один припустили коней вскачь по узким лесным тропам. Там, уже у стен догоравшей и наполовину осевшей вовнутрь выгоревшими перекрытиями бурры они встретили людей Лáйдрэ-á-лама, которые с волнением сопровождали в кольце своих копий какого-то человека — всего обгоревшего и израненного, с истлевшими бровями и волосами на почерневшем от сажи лице — нёсшего что-то, прижимая это к груди. То был Клид Волк — чудом уцелевший в огне пожарища, кое пожрало дотла камень бурры, не оставив теперь ни следа от её исполинской громады, наполовину обвалившейся внутрь завалами обугленных валунов. Старый воитель плакал точно дитя, причитая про себя что-то непоразумелое для всех прочих людей, точно не замечая их подле себя.

— Где моя дочь?! — в волнении выкрикнул Карнах, спрашивая о том Волка, коему поручил вчера зорко стеречь её вместе с пленённым тут сыном Секиры.

Вместо ответа Мор-Ти́ре расхохотался в лицо ему словно безумный и швырнул под ноги своего спешившегося с коня владетеля то, что прежде прижимал к груди. Зрящие на него люди ужаснулись, когда разглядели, что это была обгоревшая до окалины долгая цепь, перекрученная в один узел оплавившихся побуревших колец. Словно петля скручивалась она вокруг почерневших костей человеческих рук, удерживая их воедино в одной страшной связке.

— Вот они — твои заложники! — выкрикнул обгоревший Клид Волк, хохоча над потрясённым от ужаса Карнахом — на свои очи узревшим, что нынче осталось от его любимейшей Аврен, — вот она — твоя дочь с твоим нерождённым внуком и её мужем! Любуйся же ими теперь!

Потрясённые, молчали и родичи Карнаха, и стоявшие подле них люди из Гверн. Не в силах сдержать слёз рыдал всё понявший Секира, потерявший и последнего из сыновей. А Клид Мор-Ти́ре стал в голос рассказывать всем тут собравшимся, что произошло вчера в этом безлюдном лесу — и всё то, что стряслось на рассвете в самóй старой бурре, не утаив ни слова из того что узнал, и что просила передать перед смертью своей сама Аврен.

А затем при всех собравшихся тут мужах из числа и товарищей, и их прежних врагов, Волк проклял своего фе́йнага и родича Карнаха, прокричав ему:

— Пусть твоя дочь и простила тебя перед гибелью — то вот от меня тебе будет проклятие трижды тобою заслуженное, горделивый дурак и бессердечный сгубитель родного дитяти! Гордись теперь миром своим вероломным, о коем вчера измышлял — и радуйся, что не будет тебе больше дочери, и не увидишь отныне ты внуков! Гордись, что не недруга сын твоего будет ей верным мужем по чести с законом! Гордись, как ты гнусно с людьми дома Гверн примирился! Вот они — ваши дети — любуйся же, что не быть им живыми вдвоём, как по сердцу то оба избрали они, и в час смерти тут поручь оставшись! Радуйся, Карнах! Радуйся этому до самой Шщаровой ямы, пустосердечный убийца!

В суровом молчании стояли у догорающей бурры все собравшиеся тут мужи домов Дуах и Гверн. С отчаянием взирал на рухнувшую твердыню осунувшийся старый Ллур Ту́ал, сокрушённый столь чёрною вестью о гибели в пламени своего последнего из сыновей и не рождённого внука, коих ему не дарует узрить больше рок — что так невероятно сплелись нити их с непримиримым противником Карнахом младших детей, коим не суждено было быть подле вместе до старости, радуя сердца примирившихся их союзом и счастьем враждовавших родителей — но и в смерти оставшихся поручь как муж и жена по чести́.

А проклятый родичем и верным слугою Мор-Тéах, сторонясь укоризненных и суровых презрительных взоров людей, с почерневшим от скорби лицом как безвольная тень отошёл ото всех, и вынув из ножен отточенный меч, подле ног уперев в землю рукоятью бросился на железо. Вот так лишь нашло его гордое гневное сердце покой, перед кончиной познавшее горечь раскаяния и страшную боль невозвратимой никоей ценою утраты, какую ничем не вернуть никакой людской силой, никакими мольбами… Но столь было черно для всех прочих то утро, что ни единой слезы не было пролито об окончившем смертные дни главе Дуах, бывшем не в силах снести гибель его любимейшей дочери, простившей своего сурового отца и в смерти своей — но людьми не прощённого.

По праву старшинства в их роду бывший тут среди родичей младший брат Карнаха Бранн Таннлид — Огненный — вместо Мор-Тéаха ставший отныне по смерти его новым фе́йнагом Дуах, в тот день заключил долгожданный мир с Гверн, прекратив ту бессмысленную и кровавую распрю меж кийнами, принесшую столь много горя и скорби им всем — и повелел погрести в дольме то, что осталось в пожарище от молодых Аэ́дана и Аврен, чьи руки так и остались соединёнными сталью цепи вместо свадебного пояса невесты — как мужа и жену по закону пред всеми.

И вместе со старым Секирой Бранн Таннлид поклялся именами Троих и всех прочих богов, что будут отныне забыты обиды и распри, кои щедро посеяны были меж ними за долгие годы войны — примирившись такой дорогою для всех их кровавой ценой…

Вот так завершилась история о двух влюблённых сердцах, чью жизнь разделила уконованная им по рождению непримиримая вражда, что некогда произошла в Гвéрддглинн-ди́рведд. И пусть то случилось в часины столь давние — но и поныне, спустя столько веков мы всё спрашиваем: почему так должно было произойти? Можно ли было избегнуть того судьбоносного рока, что неумолимой враждой их семейств пал на две эти нити судéб, не дав им иной смертной доли — кроме как той, вопреки счастью с жизнью там избранной ими? Спрашиваем мы это у вольного ветра, чья песнь нам приносит в ночи́ воспоминание об Аэ́дане и Аврен — и не находим ответа на то.

Не находим — потому может быть, что людские сердца, их чаянияи ошибки во все времена одинаковы — и сами ответствуют в жизни за всё то, что нам суждено будет некогда роком…