…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ПЕРВЫЙ. ПРЯДЬ ВТОРАЯ"…ТЕ, КТО МНОГО СМЕРТЕЙ ПРИНЕСУТ БЛИЗ СЕБЯ…"Нить 6

Всё это время, пока в переполненном Снóйтэ-ард-нéадд шли споры, Отец Воинства так и сидел в том углу на скамье не произнеся ни единого звука. Однако с первых слов Áррэйнэ Старый размежил глаза из-под век и внимательно посмотрел на того. Лицо Борны напряглось — он словно вздрогнул, всё оставшееся время пристально и неотрывно следя за молодым ратоводцем, точно выискивал что-то средь черт его облика — что-то известное лишь одному ему. Седые брови сына Клохлама напряжённо сошлись, а лоб ещё глубже прорезали нити глубоких морщин.

Когда Ан-Шóр обратился к нему, Борна тяжело поднялся на ноги. Он, однако, так и не повернулся к Дубовой Ручище, а продолжил взирать на Áррэйнэ. Тот поймал этот пристальный взгляд Отца Воинства Эйрэ — также оставшись безмолвным. Все в чертоге притихли, наблюдая за ними двумя — ожидая, что выречет Старый.

— Откуда у тебя этот шрам на шее? — неожиданно вымолвил Борна, не сводя взора с обличья застывшего парня.

— Оттуда, откуда и твой у тебя, Отец Воинства…

Окружавшие их взволнованно посмотрели на Борну — словно ожидая, что скажет сын Уйра на столь непочтительный дерзкий ответ. Однако Старый и бровью не двинул, пристально глядя на Áррэйнэ. Трудно было понять, что таилось в тяжёлом, суровом и напряжённом его остром взоре — словно любое из всех человеческих чувств одновременно. Но молодой вершний тысячи не отстранил взгляда, не дёрнув ни мышцей лица под жалящими будто две пики глазами Д'ао́бги.

Наконец Борна снова разлепил плотно сжатые точно кузнечные тиски губы.

— О тебе я не слышал ещё среди нашего воинства. Кто ты сам, малый — из какого семейства, откуда?

Áррэйнэ на миг помедлил с ответом.

— Я дейвóн… — произнёс он негромко, но твёрдо — не боясь признаться в тёкшей в его жилах крови тому, кому одно только имя этого народа было ненавистно всю жизнь.

Борна молчал, всё так же непроницаемо и сурово взирая на Льва.

— И лишь четвертью крови есть а́рвейрном. Но сколь себя помню я вырос здесь Бури Несущего сыном. Прежние родичи мне неизвестны, из какого там орна я был. Я Áррэйнэ Ухтáйтэ, прежде камник почтенного Ллура Тэ́йррэ-лам из кийна Килэйд и его приёмный сын, ученик Камбра Лу́айт-лáддврэ. Родной мой дом тут, в Килэйд-а-мóр…

Настороженность ощущалась под сводами Резного Чертога, заставляя собравшихся в напряжении ожидать, что же произойдёт дальше. Седоголовый как пепел Д'ао́бга молчал, не отводя своих глаз от лица сына Ллура, точно считывал каждую черту его облика.

— Ты был видно рождён на дейвонских Помежьях — на севере их? Похож ты сам чем-то на тамошних жителей… — Старый всё так же взирал в лицо парня, с каким-то сомнением хмурясь.

— Видимо так, почтенный… — пожал тот плечами, — там меня подобрали ребёнком Ллур с Коммохом, как они мне рассказали — где-то за Гáот-аг-кре́хадд-слейббóтха.

— Вот как… А когда это было, в какой год?

— В то самое лето, как в Аг-Слéйбхе был сильный пожар от грозы, и рухнула в кáдарнле бурра, погубив под камнями Кривую Ногу с людьми — так мне отец рассказал.

— А сколько хоть лет тебе? Молод ещё ты, я вижу.

— Да сам того точно не знаю… — пожал Лев плечами, — два десятка есть точно. Был мал я тогда, как нашли меня Килэйд — может четыре всего или пять только было…

Доселе хмурый и непроницаемо твёрдый Борна вдруг широко улыбнулся.

— Что же, Лев… Прости старика за предвзятость. Неважно, чья кровь тебе в матери чреве дана — твой дух среди нас. И замыслы у тебя не по годам уже дерзкие… — чуть более глухо добавил он, тяжело сев назад на скамью.

Никто так и не понял, что же сказал Отец Воинства — отрёк ли он столь дерзкий замысел, или одобрил его веским словом старейшего средь ратоводцев. В покое Резного Чертога повисло молчание. Взоры всех устремились к владетелю Эйрэ.

Тийре медленно подошёл к сидевшему на лавке Д'аобге. При его приближении Борна поднялся, тяжело встав на ноги.

— Какой совет ты мне дашь, Отец Воинства? — Тийре почтительно посмотрел на того, — как поступить нам теперь?

Д’аóбга пристально глянул на áрвеннида — словно оценивая того некими ему одному лишь понятными мерками.

— Ты ведь не желал бы на братьев от Модронов крови похожим быть, арвеннид? — внезапно спросил его Борна.

— Нутром своим чую, что нет… — Старый вдруг улыбнулся ощером зубов, завидев как дёрнулся Тийре, заслышав подобный вопрос, — и если так, то совет мой тебе будет следующий. Будь собой, каким прежде и был. То, что теперь ты воссел на Высокое Кресло — и то, что задумал твой друг — вот быть может залог той грядущей победы над ёрлом. Слишком долго мы шли худой тропкой, что нам торили Модроны, и вот что с тех всходов пожали…

Ладонь Борны взметнулась к проёму окна — туда, где ещё полыхали пожары и вздымались столбы чёрной копоти дыма.

— Так ты считаешь, почтенный, что замысел Аррэйнэ осуществим? — осторожно спросил у Д'аобги владетель, пристально глядя на старого ратоводца и ожидая ответа.

— К чему мне, старику, здесь советы давать — когда я вижу перед собой уже не мальчишек, а стаю волков, и с зубами острее моих притупившихся? Действуй как должен, как нужным считаешь ответить врагу той же мерой.

— Так что ты изречёшь нам, почтенный? Ест ли нам шанс на успех в таком деле?

— Необычайно дерзок ваш замысел. Опасен. Верная дорога во тьму та выправа в пасть смерти, иначе не молвлю… — Борна смолк на мгновение, хмурясь, — но я заглянул ему в сердце, твоему другу — и вижу, что да — это дело по силам ему. И наверное, никому другому тут больше…

Старый умолк, пристально глядя на Аррэйнэ, смутившегося от такой похвалы, но тем не менее оставшегося спокойным как камень. Глаза их вновь встретились, когда пронзительный и тяжёлый точно удар пики взор Отца Воинства резко столкнулся с уверенным взглядом приёмного сына владетеля Килэйд.

Словно вся та прошедшая жизнь точно в свитке читалась в глубоких глазах Борны Старого, жаляще взиравших их зеленью из-под бровей, когда Áррэйнэ без колебания встретил прямой взгляд седого как пепел древнего старика — ровесника той далёкой и страшной войны, доселе не гаснущей в памяти жителей Эйрэ — рождённого вместе с ней. Борна и был той кровавой войной, протянувшейся между народами запада сроком в весь век — и не знавшей доселе её завершения. Вся эта нескончаемая десятилетия рдевшая кровью река многих тысяч смертей зрилась Льву в его взоре — казалось, рассказывавшем лучше бессчётного множества слов о судьбе сына Клохлама.

В этих глазах был застывший навечнов час раннего детства тот миг сокрушительной вести о гибели всех кровных родичей, запомненный малым ещё тогда Борной — когда его могучий отец в помрачении разума сёк и рубил своим де́довским клайомхом землю их селища, выжженного дотла, став на пепельной безымянной могиле родителей и поруганной жены с малыми дочерьми, крича имена их, кого не вернуть никакою ценой… А потом наконец-то придя в себя пал на колени и плакал как будто дитя — и прощения просил у клинка, побуревшего от липкой глины — что в миг слабости духа осквернил его хищную, смерть приносящую сталь простой грязью, обещая своим нерушимым зароком отмыть её кровью врагов — и омывать так, доколе он будет жив сам.

Были в глазах старика те десятки и сотни кровавых сражений и конных выправ, когда Клохлам вёл воинства Эйрэ вперёд на врага, не щадя никого в своём страшном безжалостном мщении. Был в глазах его и тот вечно вковавшийся в них полный горького жребия день, когда конный десяток попал у реки в ту засаду и был окружён их застигнувшей сотней врага.

Борна помнил, как под превышавшим их в десять раз недругом один за другим полегли все их люди. Помнил, как вражье копьё повалило под ними всхрипевшего кровью коня, и Клохлам подхватил десятилетнего сына на руки, пытаясь добраться до спасительной чащи столь близкой дубравы, где кони дейвóнов уже не смогли бы настигнуть их — а пешего недруга Уйр не страшился. Но лес ещё был так далёк — а противники уже окружили их скопом, спешенные и конные.

Борна помнил, как его могучий и несломимый отец левой рукой удерживая у сердца испуганного сына, правой ладонью сжимал свой огромный секач, и словно таранящий свору травивших его гончих псов дикий тур пробивался вперёд сквозь врага — снося головы, разрубая с плеча и до сáмого сердца кольчуги, выпуская кишки из распоротых животов и увеча навершием клайомха всякого пытавшегося выйти против него — сшибая конных, ломая их копья, протыкая коней — словно страшный, смерть сеющий вихрь, не дававший пощады и милости — стремясть тем спасти не себя, а единственного и последнего уцелевшего средь его детей сына.

Но враги всё прибывали и прибывали, окружив их двоих, травя жалами копий и стрел. Не одно уже прежде пробившее ноги и плечи ему древко Уйр вырвал из тела, прежде чем силы оставили Клохлама прямо на самой меже у дубравы, до которой им с сыном так и не вышло добраться.

Борна помнил, как чьи-то чужие и сильные руки оторвали его от отца, в плечи которого мальчик вцепился что было сил — и с превосходившей его силы твёрдостью удерживали на месте, когда закованная в броню рукавицы ладонь безжалостно не давала зажмурить глаза, заставляя смотреть на всё то, что дейвóны там делали с его схваченным отцом, медленно режа живого его по кускам, воздавая тому за все пламя и кровь, что принёс Уйр за годы их люду, стремясь вырвать из уст его хоть бы мольбу о пощаде вместо тех страшных проклятий и стонов, свирепея с упорной нечеловеческой стойкости — словно и не его это пальцы и кожу отсекало железо ножа.

Он страшно кричал, глядя на безмолвствующего даже в столь страшных мучениях, не сломившегося отца — что прокусил эту пытавшуюся заткнуть ему горло ладонь до кости её завопившего от боли хозяина, заставлявшего сына смотреть на расправу с родителем. Потом чьи-то другие ладони потащили его по земле к корням дуба, где на низко нависшем к земле суку древа змеилась петля из поводий, чья удавка впила́сь ему в шею. Болтавшийся в ней над землёй Борна тщетно пытался сдержать ту ломавшую горло ему удушавшую скрутку, до крови сдирая с ладоней их кожу, ломая все ногти — когда дейвóны показывали всё ещё живому и молившему их о пощаде ребёнку сломившемуся Клохламу, как не останется на земле средь живых и следа его семени, дабы из этого выщенка вскоре не вырос ещё один хищный и непримиримый волк Эйрэ.

Память его оборвалась предательски в тот миг затмения в удушавшей его сыромятной петле… а он так бы хотел это помнить — то, что было потом. Высланная в поисках Уйра их конница втоптала в корнистую землю дубравы всех занятых страшной расправой врагов, не пощадив никого. Кто-то из их числа всё же успел перерезать ножом горло Уйру, связанному и искалеченному — когда всё ещё живого мальчишку земляки вытянули из едва не сломавшей ему шею петли, отец был уже мёртв. Люди Каменной Руки так и не решились до сáмого погребения своего великого ратоводца оторвать от него точно вросшего в тело ребёнка, чья ярко-рыжая прежде головка теперь от узретого стала как пепел седой.

За это и был прозван он Старым… а вовсе не за столь долгий век его лет — как болтали о том все глупцы, кто не знал ничего про жизнь Борны из Бранн.

В тот год завершилась пылавшая все десять лет уж Великая Распря. Долгожданный, уже невозможным казавшийся мир, привезённый сами́м прежде первым противником Эйрэ, Эрхой Славным из Дейнова рода, и новым ёрлом Дейвóналáрды, остановил этот рдеющий ливень той бойни. Но для него та война не закончилась — для него, вместе с нею рождённого, росшего в час её и зрившего битвы на острии копий воинства Эйрэ — возросшего в седле позади Клохлама, ведшего в бой земляков против их вековечного недруга с запада.

Борна Старый и был той войной, чья память досель негасимо жила в его взоре — навеки оставшись на шее своим нестираемым знаком — навеки оставшись в душе его тлеющим углем… негаснушим, жгущим. Обречённый нести неё, не желавший забыть и прощать, он и был той не стихшей войной, чья кровь не иссякла и ныне вопреки договорам меж правителями Хатхалле и восседавшими на Ард-Кэтэйр потомками Бхил-а-намхадда. И в каждом взгоравшемся там год от года в помежных уделах раздоре он — уже выросший и взявший в ладони родительский клайомх — был первым из первых, не зная сомнений и жалости истребляя заклятых врагов, как это делал его упокойный отец… не щадя никого.

Грозная слава его очень быстро достигла дейвонских домов, пугая и храбрых средь храбрых из их ратоводцев — бессильных сломить его натиск. И спустя сколько лет безуспешных попыток уничтожить столь дерзкого недруга владетельный Хъярульв Тунгурхэле отправил в Аг-Слéйбхе посланником славного Хекана Жёлтого из орна Къеттиров с просьбой помимо улаживания межевых споров в союзных уделах привезти к Столу Ёрлов и мир с повзрослевшим последышем Клохлама.

Когда принимавший посла дома Скъервиров áрвеннид Хуг призвал Борну явиться к подножию Ард-Кэ́тэйр, то старый девонский воитель Хекан Хальмё долго говорил молча слушавшему речи дейвóна сыну Клохлама. А затем, боясь взглянуть прямо в тот холодный огонь зеленоватых глаз этого так походившего на своего отца и обличьем, и приметою пальцев рослого парня с седой головой, он спросил у него — желает ли чего-нибудь Борна гведд-Уйр, чью просьбу ёрл Дейвоналарды исполнит беспрекословно — ради мира меж ними.

Борна долго молчал, пристально глядя на смолкшего посланника Скъервиров — одного из прежних предводителей дейвонского воинства и давнего противника Уйра — затем слышимо лишь для Хекана Хáльмё негромко сказал тому на восточном дейвонском наречии:

— У меня есть лишь одно пожелание — и так будет однажды… Увидеть мор по всем вашим уделам, язву в каждом из ваших домов, когда пашня развязнет от пролитой крови и огонь заберёт все святилища ваших богов… Когда хлеб мертвечиною станет у ваших уст, когда ветер во все края будет нести вонь всего вашего вырезанного рода — и последние ваши дети родятся со страхом в глазах — вот тогда я захочу мира меж нами…

Промолвив это Борна почтительно простился с владетелем Хугом и оставил онемевшего дейвóнского гостя со своими словами для ёрла. Вернувшись в далёкую Вингу старый Хекан из Къеттиров так и сказал ожидавшему ответа Д’аóбги владетелю Хъярульву, что пока жив сын Клохлама, Великая Распря будет тянуться вовеки — пока сама смерть не возьмёт его, несломимого и несломленного, не простившего и не желавшего прощать…

Таков был Борна из Бранн, чья судьба как развёрнутый свиток читалась в доселе пылавших холодным огнём глазах в сетке морщин — чью жизнь Аррэйнэ словно мог видеть насквозь — так за него бессловесно о том говорили те острые словно копейные жала глаза Отца Воинства Эйрэ.

Сам Борна тоже взирал неотрывно в глаза этого доселе безвестного и неведомого ему крепкого парня, немного старшего за себя может быть, о котором успел он уже услыхать в это утро столь многое.

Он смотрел словно в зеркало в эти ещё не увитые сетью морщин молодые глаза — такие же зеленоватые и пронзительные, живые и режущие, не устрашившиеся его обычно твёрдого и пугающего иных острого взора — и видевшие нечто такое, что теперь жило в них той же яростной искрой незабываемого страшного воспоминания… той неизгладимой памяти, которую невозможно, нельзя и не до́лжно забыть и прощать. Те же несущие в их глубине негасимый огонь глаза малого прежде ребёнка, который вдруг стал в один миг непомерно и взрослым, и старым — несгибаемо твёрдым, неистовым в этом упорном стремлении не дать жгущей искре угаснуть, не дать стихнуть тому ненасытному пламени, что обожгло его душу тем гибельным страшным видением — тем, что помнили оба.

Он так уже неумолимо стар… И всё одно не желал ветхой дряхлости дать препынить своё сердце крадущейся слабостью, исподволь разжимавшей широкую длань его, твёрдо сжимавшую двунадесятиперстный черен клинка его предков, покуда был жив хоть один из его вековечных врагов — покуда была жива жгущая, не истираемая всякою силою память, требующая воздаяния кровью. Столько долгих десятков лет ждал он вот этого часа, покуда тот вновь не пришёл, обринувшись новой безжалостной распрей, чей неминуемый скорый приход он столь тщетно пытался предречь их владетелю с вылезшими к подножию Высокого Кресла Модронам из кийна изменников, неспособных прозрить наперёд дальше собственных ртов.

И вот теперь, когда час его мщения снова настал — он уже стал так стар… Его ладонь с трудом держит поводья по счёту за годы двадцатого боевого коня. Его рука уже третий десяток лет в прежнюю силу не может взнять век как не знающий ржавчины, не единожды перекованный и всегда хищно-острый отцовский секач, пропитавшийся кровью врагов и всего их потомства. Он уже стал так стар…

А этот молодой и доселе безвестный воитель, словно дарованный Борне богами — он молод. И в глазах у него горит точно такой же огонь опалившей его прежде памяти — неистово сильный и яростный, гложущий изнутри негасимым пожаром, раскаляющий заревом бьющее сердце в груди, точно неостановимый ничем страшный ветер из бездны. Огонь, что лишь спит, стремясь вырваться вон и зардеть этим пламенем гнева, неистово силясь обжечь, слепой злобой рождённый из памяти… Огонь, что как тот хищный зверь будет неукротим, жесток, ненасытен, непобедим — если сумеет сбежать на свободу, на воле взяв в полную меру своё.

Он — этот молодой ещё Лев — он сможет всё то, на что неспособен уже даже всей своей нечеловеческой несломимою волей столь старый годами сын Клохлама. Он сможет…

— Отправь его с войском на запад, владетель… — негромко сказал он, повернувшись лицом к ожидавшему слов его сыну Медвежьей Рубахи, — пусть это будет совсем небольшой лишь клинок в тушу зверя — но пронзит его столь неожиданно, поразив может быть прямо в сердце. А следом за ним, этим малым клинком, на врага падёт следом мой молот.

— Благодарю тебя, почтенный! — Тийре словно просиял от одобрительного ответа старого ратоводца. Затем вновь стал спокойным.

— Власть моя некрепка — и как знать, вдруг найдётся немало таких же как Оннох, кто решит, что Высокое Кресло чересчур высоко для безбрачного младшего сына владетеля от простой дочери кузнеца из какого-то малого кийна? И воинство со всех домов пока не собралось, чтобы успеть отразить новый натиск дейвóнов. Я хотел бы как в прежние времена собрать люд на круи́нну к Холму Речей.

— Что же… — Борна вдруг усмехнулся — так неожиданно было услышать слова о забытом обычае сбора к собранию, — час для этого выбрал ты годный, как ещё не успела остыть кровь дейвóнов на ваших клинках. Не сомневаюсь, что люди поднимутся.

— Но… — старик вдруг нахмурился, — ты ещё молод, и верно не знаешь, что люди любят вовсе не только лишь тех, кто умеет их слушать — но и тех, кто умеет и править, и побеждать. Если ты будешь слаб, нерешителен, не одержишь побед над врагом — не твои сыновьяпосле сядут в Высокое Кресло, поверь мне. Не забывай это, юноша. Помни об этом.

Тийре согласно кивнул головой.

— Я знаю, почтенный. Сейчас в доме пожар, и гасить его нужно всей силой, забыв про усталость.

— Рад это слышать, кровь Умершего Стоя. Будь таким, как твой предок — и пусть дейвóны молятся своему Всеотцу, заслышав наш шаг.

— Почтенный Борна… — вдруг обратился Аррэйнэ к главе дома Бранн, — разреши мне спросить тебя?

Старый согласно кивнул.

— На кого я похож — из тех жителей Севера?

Борна какое-то время молчал. Затем негромко ответил:

— На тех, кого нет уж давно… Но есть ты — Лев из Килэйд. Помни об этом.

— Я помню…

Д'ао́бга пристально оглядел собравшихся в Резном Чертоге воителей с фейнагами.

— Давно предрекал я, что война вновь начнётся однажды… Нет тайны в том, что издавна жаждалось Скъервирам с Эйрэ покончить, что не удалось им прежде в ту первую распрю.

Он умолк на мгновение, глянув в окно на пожарища.

— Что же… Раз явились они точно воры в ночи, то теперь мы их гнать будем прочь словно бешеных псин — вот единственный раз, когда в спину разить не позорно. Грабитель, вор, убийца, душегуб наказанными быть имеют право — и кто явился со сталью сюда, тем сами мы поможем подохнуть. Кровь за кровь — таков нерушимый закон праотцов, что одобрили боги.

Кивки ратоводцев всех кийнов подтверждали слова Старого.

Д'ао́бга вновь повернулся к сыну Медвежьей Рубахи.

— Отринь страх, áрвеннид. Не смотри с горечью, будто враг растоптал и дотла выжег дом твоих предков, надругался и осквернил. В тебе твоя твердь — в сердце каждого сына Эйрэ. А это горелое городище — лишь камни и брёвна. В себе отстоишь её — возведёшь на земле сотни новых, прочнее низринутой. А иначе зачем тогда жить?

Сын Клохлама снова умолк, встретившись взглядами с áрвеннидом.

— Время слёз и речей миновало. Пришла пора ве́ршить, владетель. Собирай весь народ на круи́нну и призови к оружию против врага.

В стряпных было тихо. Закончились хлопоты возле пылавших печей, когда руки служанок топили их жадные чрева поленьями, ворошили угли и тягали горшки с раскалёнными противнями, вертелáи гусятницы. Гедда с другою служанкой теперь убирала столы и готовилась чистить к обеду уже засыпавшую рыбу ночного улова с Широкой, когда двери стряпных распахнулись.

За служками, грязью застлавшими вымытый пол со своих сапожищ и постолов, следом под своды стряпных вошла с Сигрит их старшая, указав на свободное место меж парой столов.

— Сюда ставьте живее. Брейги скажите — всё сделаем к сроку.

— Хорошо, тиурра.

Служки, кивая, исчезли в дверях. Гедды подруга из Свартэикфъяллерн, пухловатая низкая Эрна с ворчанием взялась за черен метлы, собираясь убрать за мужчинами грязь, а сама та взглянула на пару корзин, где навалом лежали куриные тушки недавно живых ещё птиц.

— На жаровни всех разом, почтенная? Пир будет вечером?

— Нет — коптить будем.

— На зиму?

— Для гостей. Брейги просит скорее, приедут послы от владетелей больков. Те это любят — и дыма чтоб было побольше.

Она обернулась к закончившей с грязью второй из служанок.

— Эрна, зови ещё в помощь. Там Гудрид без дела слоняется — пусть бежит в дровяные, ольхи с можжевельником взять для коптилень. И тащите корзины на пух и перо. Потом перебить надо будет подушки.

Эрна кивнула и резво метнулась к дверям из стряпных. Вскоре она вновь вернулась сюда, волоча в руках пару корзин из ивового прута, а за ней появились ещё трое девушек.

— Уже разжигают коптильни — к обеду развешивать можем — так Эвар сказал.

— Хорошо. Гудрид — будешь кур потрошить.

— Поняла, почтенная.

Старшая тоже уселась на поданный Халлой резной малый стул, и наравне со служанками принялась рвать с птицы перья. Сигрит заткнув подол платья за пояс уселась с ней рядом, помогая подруге. Гедда скубала с ей поданных тушек без перьев короткий курчавенький пух, что пойдёт на подушки получше — для спален семейства владетелей.

— Успеем к обеду хоть? Вон сколько птицы… — Гудрид ножом потрошила куриные чрева, кидая нутробы в глубокую миску, рукой вырывая синевшие кишки, отрубая головы и лапы на псарню в корм гончим.

— Должны, — кратко молвила Гейрхильд.

Одна из придушеннных куриц внезапно взвила́сь со стола — видно птица была и доселе жива, лишь без чувств точно мёртвая тушкой валяясь средь прочих товарок, кого притащили на кухню. Трепыхая крылами она как шальная метнулась вдоль стен, устремляясь к раскрытым дверям и пугая служанок — во всю глотку кудахча.

— Вот зараза живучая! Всё притворялась! — Эрна пустилась за птицей вдогонку, стремясь ухватить за крыло, — ловите!

Курица было уже ускользнула к окну, увернувшись от Туры, запрыгнула на подоконье и устремилась со страху взлететь прямо в небо на двор. Но Гейрхильд умело поймала беглянку за лапу, и хладнокровно, стремительно-резко свернула той шею — и бросила тушку к другим на столешницу.

— Не судьба… — кратко молвила женщина, и вновь возвратилась к заботам смотрящей над прислугой и швеями.

— Ощипи её, Халла. И проверьте, у коих быть может внутри ещё яйца остались. Жаль добру пропадать.

— Ясное же дело — крутили там головы всем без разбору, не глядя… — буркнула Гедда, взяв новую тушку и сжав её спинку, пытаясь нащупать внутри птицы яйца.

— Мужики — что с них взять… — поддакнула той Эрна.

— Что — известно… — хихикнула Гудрид, и стиснула тушку ладонями сзади под брюшком, где хвост, — о — а в этой есть точно!

— Да — мужиков стало меньше в чертоге… — вздохнула кудрявая Халла из южного гейрда Милльэрбе, темноволосая как астирийка, — столько новых явилось по-осени той — и почти половина ушла вместе с ёрлом.

— Тебе-то чего — твой остался, тот Эмунд… — усмехнулась щипавшая пух с куриц Гедда.

— Война — дело такое… — насупилась та, — сегодня остался — а завтра?

— Твердят в оружейнях — владетель отправит загоны на Каменный Узел. Припасы велели немедля грузить на возы и по южным дорогам обозом пустить до Помежий и в Скъёвтса́льдрэ-гейрд — чтобы были там к новой луне уже срочно, — добавила юная Тура, делясь тут услышанным.

— Так и ещё заберут туда сотню копейных из тверди небось.

— Не заберут — сторожить стерквегг надо кому-то же!

— Ты-то лыбишься — вон, этот ухарь остался, что вьётся к тебе — этот Гвоздь.

— Да Подкова он будет… — вдруг зарделась улыбкою Гедда.

— А ты смотри — Тордис тоже ему улыбается! Глядишь — перед нею расплавится…

— Ага, как же! Пусть та только попробует нос сюда всунуть — живо волосы выдеру! Подруга ещё называется… — фыркнула Гедда, рванув тушку курицы так, что из пальцев как вьюга посыпался пух, — пусть вон Лейфу тому свою лыбу растянет! Этот везде уж примазался дёгтем!

— А Колле и Ульглейн он нравится, этот Счастливчик…

— Да пусть нравится — мне что с того? Болтает он много и липнет везде как смола…

— Ага — не заткнуть! Брейги с ним рядом так просто молчальник, — поддакнула Тура.

Перья летели в корзину, белой и бурой горой вырастая там кверху. Женские пальцы умело щипали их ости из тушек и крыл, оголяя красневшую кожу.

— А этот — каков? Так порой поглядит, что и свечки растают… — Халла прервала ощипку, заведя речь о ком-то — и девичьи взгляды у всех вдруг затлели как искры.

— Вот уж Праматерь храни от него всех вас, дурочек! — усмехнулась с ехидцею Сигрит.

— Отчего так, почтенная? Ты-то за мужем…

— Да с таким, как сын Когтя, лучше уж от души как-нибудь пару раз — чтоб до старости память была — чем всю жизнь за ним маяться, — хмыкнула Сигрит насмешливо, — уж поверьте — видала таких. Он из тех, кто нигде не осядет, пока его ветер несёт.

— Это точно! — согласилась с ней Гедда, кивая, — и потом — мы-то видим, все зрячие, на кого он тут смотрит одну, а других лишь насквозь взглядом мажет.

Она умолкла на миг, повернув голову в чью-то сторону.

— Да и не он ведь один…

Взгляды служанок за Геддой тихонько коснулись их старшей.

— Молчи ты, дурная! — пришикнула Сигрит на ту, обернувшись мельком на подругу.

— А что я — неправду сказала? Ведь смотрят давно уж — один и второй. Только оба по-разному…

— Сама знаешь, кто оба они… — нахмурилась Сигрит. И лишь та, о ком шла речь, осталась бесстрастно-безмолвной, щипая куриные перья.

— Так и мне любить Скъервиров не за что… — фыркнула Гедда, — отец мой был данником Эваров, свердсманом древнего рода — а в час восстания Кербалла всем им пришлось там примкнуть к Аргвидд-мар — будто выбор им был уж большой в это время!

— Это точно — слыхала такого от деда! — добавила Тура, — как всегда в час раздора — кто не с нами, тот враг!

— Во! А потом этот Столп — чтоб ещё раз его по башке тем столбом приложило, скотину проклятую — не взирая на всё весь наш род как изменников с прочими выгнал с земель. Родителя в яме держал восемь лет тут в Хатхалле, а мать как добычу отдал сыну Рауда Конуту Вепреубийце. Понравилась та ему…

— Я слыхала, он многих так женщин собрал себе с юга и запада, хоть и был сам женат, — добавила Сигрит.

— Вот мужики! Кто коней собирает, кто головы недругов, а кто женщин… — вздохнула Гудрид.

— Ага. И её тоже взял. Столп отдал её сам тому, дабы отца моего этим больше принизить. Дочь самого Къеттиля Острой Стрелы он чужою подстилкою сделал, выблюдок… — вдруг вспыхнула Гедда, и лицо её вмиг исказила угрюмая злоба.

— Так а ты как сюда угодила? — подняла брови Халла, — и чья дочь ты тогда получается?

— Отца своего, уж известно! — хмуро молвила Гедда, — я-то с сестрой родилась уже после, в Прибрежьях, где старшие дети их жили с роднёй весь тот срок. Как отца из цепей отпустили, этот Конут позволил вернуться и матери с ним в свой удел из их тверди в Биркфъяллерн.

— Отпустил? — подняла брови Сигрит, слушая девушку.

— Отпустил. Но одну. Тех сыновей, что родила ему за все годы, матери он не отдал… Как ей выбрать пришлось — не могу даже вмыслить. Тех ведь детей она тоже не видела вон сколько лет за час плена. «Трое деток у моря — и трое у Кручи» — так порою вздыхала ночами сквозь слёзы, как помню.

Птичий пух точно снег падал в устье корзины.

— А ты братьев тех видела хоть?

— Только младшего. Старшие вместе с отцом их в Берёзовой Круче — а теперь видно где-то сражаются в воинстве ёрла. А этот Аскульф был тут как-то на службе конюшего первым помощником. Хваткий, быстрый, красивый — и совсем не похож на меня и сестру… И ко мне подкатить всё пытался. Я сказала: «нельзя, мы с тобою родня». Он смеётся: «какая?» — не верит. А после из слуг кто-то старше годам шепнул ему на ухо, что и вправду одна у нас мать — Раннхильд Белая. Тот обтух, не смотрел на меня с той поры — а потом, как уже отъезжал к югу взять чин вершителя в тверди у Шумной Воды, подарил ожерелье из горной слёзы мне на память — и сказал, что он рад, что сестру боги дали ему, и тянуло ко мне может быть не из страсти, а кровью к крови́… и обиды я пусть на него не держу.

Перья летели в корзину, сугробом вздымаясь из устья плетёного круга.

— Так а тебя сюда как занесло?

— А как вернулись отец с ней в родные уделы, достатка минувшего не было вовсе — пахали и сеяли вровень с иными; родитель уже своим данниками прежним прислуживал. Он от бедности той умолил ёрла родича Викунда, брата Ульфгейра, меня и сестру взять в Хатхалле на службу — а после отдать в жёны коим из ихнего дома, чтоб как хоть пристроить. Бе́ру так сразу сженили со старшим племянником нашего Брейги, и отбыл он с ней аж в Милльэрбе к полудню.

— Так а ты же всё в девках? — округлила глаза удивлённая Тура.

— А меня хотел ёрл отдать в жёны их Хакону — тому, кто вершителем в Корне Дубовом.

— Так он же козлина каких поискать! — осуждающе буркнула Гудрид, — говорят, его первая баба сбежала от мужа такого подальше.

— А вторая до срока в могилу слегла! — поддакну́ла той Сигрит.

— И весь гейрд поутыкал сплошь виселицами… — добавила Халла.

— А потом чего? — любопытством снедаясь спросила подругу Эрна.

— Ничего… Тот Лангфеттур явился в Хатхалле, меня увидал — скривил морду тотчас: «вот невесту нашли мне, спасибо! Ни сисек, ни задницы!»

— Это он поспешил так с сужденьями… — Эрна хихикнула, глядя на Гедду, — вон как всё отросло у тебя за три года!

— Ну хоть чем не бедна… — та продолжила драть с тушек пух, собирая его во всю горсть и кидая в корзину.

— Но иные меня всё равно будут дважды красивее… — Гедда обернулась к их старшей, — как ты вот, почтенная. А когда улыбаешься — трижды так точно!

Та на миг улыбнулась лишь краешком рта, не подняв глаз от курицы — быстро щипая с неё белоснежные перья.

— Иной раз может трижды жалею о том… — вполголоса молвила женщина.

— Зря ты так… — Сигрит взяла подругу за руку, сжав её пальцы в ладони, — будто сама умерла. Ты же тоже живая, не камень. Так живи наконец — когда время настало!

— Точно, почтенная! Ты посмотри на себя! — говорливая Гедда отёрла ладони от птичьего пуха о юбку и живо достала из-за расшитого пояса платья посеребренный малый кружок чуть поменьше ладошки, натёртый до яркого блеска — явно чей-то весьма недешёвый подарок — повернув своё зеркальце к старшей.

— Ты же средь всех как весна! Сдох тот кровопивец, пожри его Ормхал! Что ты и впрямь точно мёртвая?

— Да, тиурра — зачем всё одной? — добавила южанка, — сколько той жизни дано?

— Мой отец говорил про любой людской выбор — и про замужество тоже — что лучшее недруг хорошего, — с усмешкой добавила Сигрит, — а ты и хорошее даже найти не стремишься…

— А мой говорил, — отозвалась, окончив щипать свою курицу Эрна, — «чтоб не остаться вековать, не должно долго выбирать…»

— Ага! А мне мой твердил вместе с матерью: «совет послушай, будь разумной — подохнуть девкой так неумно…» — со смехом добавила Халла.

— А мой всякий раз говорил про любое: «плевать чего — но чтоб красиво!» — добавила Гедда смеясь.

— А твой отец говорил что, почтенная? — уняв хохот юная Тура вдруг обратилась к их старшей.

Гейрхильд внезапно застыла. Голова её свесилась вниз, и пылавшие рыжим огнём косы женщины пали ей с плеч на колени, закрыв всё лицо. Служанки затихли — и после, щипая последних из кур, так и тихо сидели в безмолвии.

Плечи дочери Каменной Тени на миг резко вздрогнули — и все девушки было решили, что их старшая плачет. Но та резко подняла ввысь голову, и в её ярко-синих глазах не нашлось ни слезинки. Лицо Гейрхильд — как будто отлитое в твёрдом железе — вновь было спокойно, как тихо ответивший голос:

— У меня нет отца.