…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ВТОРОЙ"…СЛОВНО УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ"Нить 13

В Винге в канун зимнего празднества Долгой Ночи́ и Рождения Солнца в Верхнем городище собиралось большое воинство из орнов Прибрежий и Островов, пришедшее сюда с запада после завершения сбора урожая и рыбного лова. Скригги больших и множества малых домов тех уделов прибыли со своими людьми в ходагéйрд, дабы на скором военном совете избрать теперь меты выправ и выступить против ставших на зиму войск áрвеннида, сумевших за осень отбросить все силы дейвóнского ёрла прочь от Помежий у прочно занятых ими союзных земель, и вновь глубоко продвинуться в сами уделы Дейвóнала́рды. Сюда прибывали и воители многих других орнов Средних земель и далёкого Юга, кто откликнулся на призыв дома Скъервиров встать под стяги воссевшего за Столом Ёрлов после своего погибшего отца малолетнего владетеля Вигара.

Много лет уже старая Соль из восточных Помежий была первою повитухой в Высоком Чертоге, полвека как принимая на свет всех родившихся здесь — от сына последнего свинаря до наследников ёрла и братьев его, обучая тем знаниям прочих помощниц — в чём издавна славилась лучшей. Но ближе всего к её доброму сердцу лежала судьба этой женщины, некогда силою привезённой в Хатхáлле с востока — чьих двух братьев так и не сумело спасти среди прочих и её искусное умение лекарши и зелейницы. Чьего сына когда-то она первой взяла на руки — в муках и горе рождённого из материнской утробы на свет без отца, без любви и без брака по че́сти — и принудила ту взять ребёнка к груди. Которая всему вопреки оказалась много твёрже иных среди дев, и чью жизнь много лет она зрила, вместе с дружной к ней Сигрит из Эваров став той верной поддержкой в те скорбные годы.

И теперь, когда тень от минувшего вместе с Ножом растворилась из зримого жребия Гвенхивер, тем больше старуха была трижды рада за новую долю своей названной дочери, до сих пор служа ей утешением и советом.

— Зря ты, милая, сердце тревожишь… Да, всё скажешь как муж твой частенько речёт — что боги не больше дадут, чем отнимут — всё так… Уж вся жизнь такова, лгать не буду. Но хоть было дано тебе горя в три меры — и в тебе дана сила троих, всё ты вынести сможешь.

— Что увидела хоть ты, почтенная?

Старая Соль оторвала глаза от багрового круга на дне своей чаши, вдохнув терпкий запах плескавшейся жидкости.

— Разве зрящая я, чтобы видеть грядущее? Ты же тоже ведь в силах порой видеть долю — как дано тебе то от рождения.

— На других прозрить исподволь в силах. Но собственной доли не зрила я прежде…

— Даже зри — перепрясть её разве б смогла? — усмехнулась вдруг горько старуха.

Гвенхивер несогласно мотнула головой.

— Никому то не в силах наверное, почтенная. Да и видно дано было мне по судьбе — чтоб меня научить…

— Так чего же сейчас ты себе травишь сердце? Стал достойнейший подле тебя, каких мало отыщешь. Мужчина, с каким расцвела ты как матерь и женщина. Да — всё вижу… он тоже ведь Скъервир… Не слепая я, зрю в тебе гнев — что рвёт сердце не меньше чем страх.

Старуха взглянула в глаза той.

— И что старую веру ты втайне хранишь — тоже вижу. Научилась ты до́лжно за годы их волей — так теперь дали боги и счастье. Береги его, множь — вот и вся твоя доля.

— Так узрила ты хоть что о том? — повторила она свой вопрос, в волнении стиснув руками ткань платья.

Соль мотнула седой головой в несогласии.

— Зря тревожишься, милая. Есть иные мужи, что подобны копью — все суровы, тверды, кто преграду любую пронзит — в ком есть мощь. Кто в бою лишь твердеет, сколь хватит закала и правки, и без дела гниёт. Из таких будет Храфнварр. Но и лучшая сталь лишь железка — если нет той руки, что держать её в силах.

— И что значит твоё прорицание?

— Разве зрила я прежде, как отринешь ты горе своё? Чем могла — тем тебе помогала, дабы не было горше с злодеем жить годы… — пожала плечами старуха, говоря о понятном лишь женщинам, — порой боги безмолвствуют, где и когда дунет ветер незримый из бездны — что те чёрные тучи сгущает над нами или рвёт их на клочья… Как и зелье, что сладко и горько, что жизнь может дать или убить — всё под солнцем двояко…

Старуха умолкла на миг.

— Лишь мы сами пути свои торим, всякий по собственным силам. Так скажу тебе, милая — зря ты рвёшь себе сердце в тревоге. Зря боишься опасных выправ в чужих землях. Много ближе его ждёт могила — и лишь подле тебя…

Гвенхивер вздрогнула, на миг закрыв ладонями побелевшие губы.

— Что же мне делать, почтенная?

— Жить. И рукой той быть мужу, что поддержит его и не даст преломиться.

Повитуха опять замолчала, болтая в ладонях точёную чашу с жертвенной кровью животных. Нынче, в священное празднество Долгой Ночи и Рождения Солнца много путей зримых оку открылось для зрящих — тех, кто в силах был видеть сквозь мглу.

— Так узрила ты хоть что, почтенная? Сколько раз я смотрела сама — всё лишь в смерть для него ведут двери… — глухо прошептала старухе молодая áрвейрнка, — и не в силах я то перепрясть, как ни тщусь…

Плескалась густая багровая кровь на дне чаши, от края до края стекая по стенкам, незримо неся в себе черты знамений, что будут даны для их ждущих ответами.

— Зрю я сквозь мглу, моя милая… Зрю я то, что быть может и сбудется после — уж как боги дадут, или сами мы све́ршим — но предречь то так твёрдо не в силах. Что быть может не раз ты детей принесёшь для супруга — но то будет ли Храфнварр, или уже кто иной из достойных… и приму ли их я из утробы на руки — не скажу тебе точно. Нет ответов на то…

Соль воззрила в глаза своей названной дочери — оцепеневшие от волнения и тревоги.

— Никогда боги ясно не явят, как их воля проляжет в грядущем… Может помощь придти в нужный час и от тех, от кого её меньше всего ожидаешь — кто научен и сам по судьбе должен быть, уплатить свою цену за знание. Лишь мы сами те тропы узрим — по какой нам пойти. Всех дверей не закрыть нам от смерти… а в иные сама она тихо войдёт, сами их раскрываем мы слепо.

Гвенхивер молча внимала словам говорившей, в волнении сжав побелевшие губы и стиснув сцеплённые пальцы ладоней.

— Зрю одно для тебя — будет ноша твоя тяжела. Ты лишь страх свой отринь — и рукой мужу будь, что не даст преломиться… раз уж любишь его так же сильно — и как помнишь и то, что он тоже ведь Скъервир…

Соль оторвала свой взор от наполненной чаши, поставив её согретое от ладоней точёное дерево на доски стола и не говоря больше ни слова. Всё, что вырекли боги, уже было тут сказано — так к чему же пустые слова слепых смертных, коих так она вдоволь излила в поддержку?

Простившись с Гвенхивер повитуха покинула покои вершнего укрепью и заторопилась к себе, на ходу выплеснув в укрывавший двор снег предсказавший ей то алый сок жизней из чаши — зловещим пятном покрывший чистую белизну, предвещавший ей множество крови в грядущую зиму — и лишь будучи страшным предвестием к той многой крови, что будет ещё пролитá много позже…

Хрипящие паром из ноздрей усталые кони в тёплых попонах остановились во внутреннем дворе Хатхáлле, и небольшой заго́н прибывших с северной дороги всадников со знаками дома Скъервиров на стяге и верховни́цах воителей спешился, передавая своих загнанных скакунов в руки подбежавших служек. Усталых животных повели в конюшни чистить, кормить и поить с долгой дороги, а люди Прямого заторопились по жилищам в стерквéгг отогреться у огня очагов и поесть после не одной восьмины пути к ходагейрду.

— Хвала Всеотцу — возвратился ты к сроку, почтенный! — Змеиная Кожа в воротах встречал их загон, с почтением преклонив голову перед Храфнварром, — в стерквегге без бед всё — считай, что вчера лишь вы о́тбыли!

— Рад слышать то, Имель. Пошли кого к скригге — скажи, что я прибыл.

— Немедля уж! Снорра, а ну-ка бегом — передай всё достойному Сигвару, живо! И в стряпные — чтоб бабы нам делали стол!

С коня спрыгнул от стужи багровый весь Агиль, отряхнув бороду от намёрзшего инея.

— Имель, чтоб тебя! Дрых тут в тепле, пёсий сын — а мы жопы морозили месяц! Обниму дай тебя хоть на радостях, друга!

— Ну давай хоть меня, раз обнять свою бабу ещё не бежишь ты, Подкова! Родила тебе сына она в ту седмину, дурак!

— Ну тогда извини — обнимайся с кувшином! — Агиль хлопнул Ормледри рукой по плечу, исчезая в воротах стерквегга.

— И тому буду рад! Ну сегодня с Поганкой хлебнём уж винца от души! Приходи и ты в гости, почтенный!

— Приду…

Прямой на мгновение смолк.

— Стрелу в шею Поганка поймал за Высокой Дубравой в засаде… Мужик крепкий был, выжил — но огонь кровяной в ране той подхватил. Всю седмину кончался… — сказал с сожалением Храфнварр.

— Ну известно — разбойничья выходка — обмазали жало умётом, выблю́дки… — со злобой скривился южанин, — трусливые жопы ослиные, Хвёгг их пожри!

— Перед смертью что спеть попросил на прощание, знаешь?

— Что — «Невесту»? — поднял брови Имель.

Хмурый Змеиная Кожа повёл всех прибывших к столу, что уже накрывали в стерквегге. Сам же вершний стряхнув с плаща снег подхватил на руки встретившего его тут восьмилетнего Бродди, и усадив обрадованного сына на плечо зашагал в их покои, где его возвращения уже второй месяц дожидались Гвенхивер и их дочери.

— Знаешь, где был я? — спросил он ребёнка.

— У Каменных Ворот?

— Верно, сынок. Объехал все дейвóнские орны старых земель, едва не до Чёрной реки — там, где уже властвуют вожди-диде́лисы союзных а́рвейрнам племён на пути к берегам горящего камня, что поклоняются богам грозы и болот, и змеиным хозяевам Нижнего мира.

— Ты видел там одедрáугров, папа? — глаза мальчика загорелись любопытством.

— Говорят, в тех далёких и диких лесах до сих пор ещё водятся львы. Их тени я видел в ночи среди леса по кручам Хвитхо́фуд-фъя́ллерн, и рык сотрясал само небо.

— Ух ты! — взволнованно вздрогнул мальчишка.

— В тех местах и медведи под окнами гадят, — усмехнулся Храфнварр, припомнив услышанную им в пути тамошнюю поговорку, — но храни Всеотец — от встречи с духами глухомани я ускакал как можно дальше от скал Белой Головы. Иначе они бы уже шуршали в своём чёрном котле моими косточками — вот так вот!

Он шутя затряс-защекотал мальчика под мышками, и тот громко захохотал, пытаясь вырваться из сильных рук Прямого.

Гвенхивер встретила мужа на крытом переходе вдоль стен, закутанная в обшитый волчьим мехом шерстяной плащ. Её огненно-рыжие косы покрылись белой заметью снега — так долго она стояла тут в ожидании супруга, узнав у прислуги стерквегга о долгожданном прибытии его людей из выправы.

— Суховей из Ардну́ра, женщина! Замёрзнешь… — он поспешно накинул на её плечи и голову свой тяжёлый плащ, оставшись в одной простёганной крест-накрест кожаной верховни́це, и притянул к себе, крепко обняв.

— Я так боялась за тебя. Север не самое безопасное место для Скъервиров.

— Было дело — и стрелы нам в спину летели… — усмехнулся вздрогнувшей от таких слов жене Храфнварр, успокаивая её, побледневшую — и то хорошо, что всего не поведал он Гвенхивер, что там было в дороге — сколько алого взял его меч в том пути к старым землям. Никогда не встречал Север миром дом Скъервиров…

— Я же обещал вернуться к тебе, Гвенхивер. Видишь, я здесь.

— Я ждала тебя…

Пальцы женщины нежно коснулись рябин на щеке у мужчины, гладя их рытвины. Он прижался лбом к её лбу и поцеловал, чувствуя горячее дыхание жены на своих замёрзших за долгую дорогу губах.

— Да — достойный Поганка был муж… — вздохнул Брейги Костлявый, отлив приношением на пол из чаши три капли, и пригубил вина с островов у Арднура, — разожги Всеотец его славу там в Халльсверд четырежды.

— Вот выблюдки, медвежий умёт… — Имель угрюмо взирал на свою вкрай налитую чашу, не тронув её мягкий хмель, на кой так расщедрился друг Храфнварра, — такого товарища в землю свели, сучья поросль… А теперь что — союзники, мать их… и даже не тронешь. Я бы их…

— Под луной всё не вечно, как молвит наш скригга… — вздохнул домоправитель, имея ввиду скоротечность лет жизни людской. Но Змеиная Кожа то понял иначе.

— Во-во-во… Завтра всё может быть. А я цепкий на память, поверь. Если выпадет срок и возможность — всё им вспомню за Гальдура. Союзники щас — завтра снова враги — а потом будут трупы червивые…

Костлявый, жевавший гусиную ножку, на миг поперхнулся, поморщившись — точно и впрямь на тарелке узрел копошащихся в мясе опарышей — и торопливо запил всё вином, пролив чашу на стол от волнения. Хлопотавшая тут в Малом зале для пиршеств служанка, прибиравшая после прошедшего ужина снедь со столов, деловито затёрла багряную лужицу тряпкой.

— И давно был он в воинстве — Гальдур?

— Да как я — все лет десять, — Имель лениво цедил через зубы вино, глядя на ноги в пол, не взирая на домоправителя.

— Давний друг?

— Да как пальцы в ладони с единого места растут. Мы хоть часто, бывало, друг друга зубами так скалили словом — то товарищ был первый, с ним вместе от пешца простого прошли до помощников Агиля.

— Да — в такое вот время приятелей чаще и чаще выходит терять, — вздохнул Брейги, помянув упокойного друга Ормледри, — как он в воинство ваше попал? Он откуда сам был, из какого семейства?

— Из Къеттилей, данников северных Свейнов, за Чёрною Кручей.

— А я думал, он Дейнову дому служил?

— Так и было, на севере долго бывал у Ворот. А потом возвратился домой, одно время осел — а как были волнения в южных уделах, подался на службу к Прямому, как тот набирал там толковых людей.

Вино было мягким, приятным, с орехом и мёдом на вкус, и видно уж страсть как совсем дорогущим — но Имель не знав меры пил, наполняя за чашею чашу — и Костлявый забыв про свою бережливость совсем не глядел, как пустеет кувшин. Где-то подле сновала служанка, стирая тряпицей с закапанных жиром столешниц остатки еды и просыпанных крошек. Догорали последние свечи в светильниках, и чертог погружался во тьму наступающей ночи.

— А ты тоже к Прямому подался на службу?

Имель вдруг хмыкнул — так громко, что даже служанка на звук обернулась.

— Да вот как бы сказать…

— Так скажи. Вечер долгий, ещё на покой даже дочки мои не отправились, дел никаких. Хоть какая история на ночь.

— Ты же как воробей вечно в разных заботах, почтенный.

— Ай — да к Хвёггу заботы те! — плюнул вдруг Брейги, налив себе полную чашу, — помянём же достойного мужа, кто так ви́на мои оценил. А ещё говорят, северяне-де пойло любое заглочут как свиньи помои, и всё им равно что лакать, лишь бы кишки горели…

— Так задаром и кисль будет мёдом… — хмыкнул Имель. Но подал свою чашу наполнить ещё. В крови будто бы Хвёгг жгущим яростным гневом и тёмною злобой скрутил свои кольца, заставляя бурлить её в жилах. Вроде видел смертей преизбытком, товарищей прежде погрёб не один уж десяток за годы — но погибель Поганки, с кем вечно шутливо собачились, выбила из колеи. Хотелось напиться, забыться про всё, про своё одиночество.

— А ты ржать сам не будешь, почтенный?

— Горящим клянусь — своей Стейнвёр сегодня не мять мне, коль слово нарушу! — Брейги ударил себя кулаком по груди, во хмелю уже сам распалившись на дерзкую клятву — о коей немедля и сам пожалел, вспоминая супругу.

— Я разбойником был там на юге, — сказал ему прямо Змеиная Кожа, отставив на стол свою чашу.

— Ну — бывает…

— Бывает то точно. Таких в любом войске хватает, врать грешно. Лучше уж по закону лить кровь, если страха не знаешь, чем бесчинствовать так втихаря — чтобы к висельне только дорожку свою упрямлять. А вот как я попал в войско Храфнрварра — тут не каждый такое расскажет, что выпало.

— И вот как?

— А вот так — что разбойником был, по чести́ говоря, никудышним… Там у Бирксведде в ту пору был голод, ну и кой-кто из наших и начал на дело ночное захаживать.

— Голод страшная штука, не спорю…

— Всё как есть. И короче, троюродный брат так подбил нас с соседом на дело ходить — ограблять мимоезжих купцов по ночам, кто в питейне иль в поле на пустошах стал ночевать. Ходок с десяток успешно мы так промышляли, чужие подре́зали кошели, а потом вот такое случилось…

— Чего?

— Ща узнаешь… — ухмыльнулся Змеиная Кожа, — ржать будешь арднурским ослом. Кишке — ну, брат мой троюродный кто — как-то кто-то донёс, де владетель Бирксведде решил откупиться от вражеских войск Аскхаддгейрда, что его теребили как пчёлы медведя в тех распрях, где все города воевали. И, мол, кто-то из слуг и подслушал, что ехать тут будет гонец, кто везёт серебро то. Эвар не мешкая быстро нас поднял с соседом — мол, то дело верняк, так возьмём серебра, что до жизни сконченья жрать будем на золоте точно наш скригга.

— А он что — сам на золоте ел точно ёрл?

— Да брехня то… Но Кишке бы что приплести, дабы нас раззадорить. Мы с косым Лейфом так сразу зажглись как дитята — не подумали даже, что этот гонец не один будет точно, кто везёт серебра на всё войско. Темнота, одним словом, набитые дурни…

— И что дальше?

— А дальше явились к ночи́ мы в питейню, куда будто бы прибыл гонец, как сказал нам Кишка, кто ходил всё разведать. Мы схватили свои секачи, что кузнец нам с обоих сторон заточил, и вломились в питейню. Был дождь, уже осень, продрогли все напрочь, пока за кустами таились — и орём: «подавай серебро!»

За столом там сидел один гость лишь, мужик чуть постарше меня. Тоже сам небогат с виду, плащ изветшалый нелатаный, мокрый как мы — и пьёт пиво, доев уже кашу. Сидит боком к нам правым, не смотрит — лишь вижу, что краешком глаза нас всё же сечёт, как мы встали вокруг. Будто нет нас — иль место пустое какое. Ни бровь не поднялась.

Кишка меч свой занёс — «ты глухой? Где кошель твой?»

А тот отвечает так тихо, спокойно, как дядька племянникам вздорным советует вроде:

— Вижу, замёрзли вы, парни — аж зубы стучат. Вы бы шли по домам, пока хворь не схватили. А то вдруг бубенцы зазвенят не от стужи уже… ведь и так шорох слышен. Ты про этот кошель мой?

И ложит на стол его. Маленький, вязаный, там серебра курам на смех.

Кишка взварился: «ты что тут несёшь? Где серебро аскхаддгейрдским собакам, что им перевозишь?»

А тот усмехнулся чего-то, всё глядя на нас правым глазом, как будто совсем не боится. И вдруг сам ко мне обращается вслух:

— Я гляжу — ты из всех вроде самый толковый. Стал у выхода, палку свою не как бабскую сиську взял в пальцы, и дело тебе не по нраву, в какое ввязался. Если хочешь служить, дуй со мной, за тебя я у вершнего нашего слово замолвлю. А вы дуйте домой, отогрейтесь-ка лучше, бедняги.

И твердит так спокойно, как будто и нет нас, а сам он ничуть не боится. По-хорошему так — пока что.

Кишка тут голову потерял, весь взварился от гнева — и шарахнул мечом по столу, разрубив плошку с кашей у гостя, забрызгав тому бороду.

Гость отёрся ладонью, взглянул так на Эвара с жалостью, и опять говорит — но уже не так до́бро:

— А ты знаешь, чего вы зазря тут явились втроём лишь? Вот у вас всех в руках вижу срань, что кузнец лишь подправил под вид кроволивца — а ляпни сильнее по доскам, и треснет умёт ваш из крицы болотной.

И сам левой ладонью на стол положил свой клинок в простых ножнах. Полторачник такой, как по черену вижу — не всякий из свердсманов этим помашет подолгу. Чуть привытянул меч на пол-длани, чтоб мы увидали — железо там дымчатое, сталь лучшей правки — такое вкруг пояса можно согнуть и ударить по камню, так только затупится малость, а целым останется. И под череном знак из орлиного клюва, пробившего щит… рука Хроссмунда Ванстре. Взял в ладонь свою кружку, и снова сказал, так на нас и не глядя в лицо, краем глаза буравя.

— А это подарок того, кто его отковал самолично. И допить мне осталось тут пива немного, как вижу. Как допью — так что будем потом мы тут делать, как мыслите?

Имель умолк, долго-долго смакуя вино в своей чаше. Брейги слушал в два уха, в нетерпении всё ожидая истории — что было дальше. Где-то в углу Малой залы затихли шаги убиравшей служанки.

— Я быть может и тёмный, с рожденья лишь сеял овёс с ячменём — но смекнул, что не каждый из свердсманов носит клинок от Левши самого́, мечековца на юге первейшего, чьи железные зубы как добрых три стада коров могут стоить — и уж тем больше не всякий вот так вот в подарок его получает. А вот Кишка решил проучить наглеца — и повторно взвил рубщик, уже метя в голову. Я лишь краешком глаза успел увидать, как тот гость вырвал жало из ножен, и резко взмахнул. Тут же Кишка с железкой назад, а кишки́ его на пол из брюха — как на́двое взрезал требух дураку этот странник.

— А сосед твой — да как его… — Брейги забыв почесал себе за ухом.

— Лейф первее меня двинул ноги за двери, резак уронив. А я лишь разглядел, как тот гость обернулся — лицо увидал, что в отметинах смерти багряной вся левая часть, и ничуть не разгневан.

— Что — он сам был? — догадался Костлявый, о ком была речь.

— А кто же? И говорит так: «смотри — если всё же надумал, то двигай со мною. В тебе вижу толк, и ума всё же поболе за этих двоих».

— И пошёл ты за Храфнварром?

— Что я — дурак? От таких предложений раз в жизни баран лишь откажется. Да — за глупость свою за товарищей всех вечерами отхожие вёдра мывал — зато стал не какой-то селюк из навоза, в земле не сижу до заката с сохой и мотыгой.

— Так а то серебро… — начал было Костлявый.

— Да не стал Храфнварр брать денег с хозяев Бирксведде — враньё было всё про тот откуп. Он из тех, кто иль вырвет победу, или сам по чести порешит всё по-мирному, если противник и сам говорить с ним готов. На разведку он ездил тогда, и своих отпустив вдруг заехал в питейню, жену свою вспомнить и сына, как мор их унёс в этот день лет за сколько до этого…

Гасли последние свечи в чертоге. Стыли печи, отдав всё тепло, и темнели уже дотлевавшие угли в их зевах закопченных топок. Брейги ушёл по делам, как позвали его за собою помощники. Опустел Малый зал, затихали под сводами звуки уже уходивших в стряпные помощниц жены их Прямого. И лишь скрип половиц вдалеке говорил, что южанин ещё не один тут.

— Дурно пить одному. Всё равно не легчает на сердце.

— Я и сам то четырежды знаю быть может… — Змеиная Кожа качнул в руке чашу, считая — какая уже за сегодня та полная, — ты же вряд ли, красавица, пару мне нынче оставишь в том деле…

Имель осёкся, язык прикусив, когда женщина села напротив за стол. Была та помладше их старшей, но тут уж служила давно, вышла замуж за старшего конюха — так до Огненной Ночи, когда запылал весь Высокий Чертог.

— Ты прости — не хотел я обидеть…

— От такого же разве в обиду? — вопросом ответила та, положив свои пальцы в ожогах на руку Ормледри, покрытую колкой коростой чешуек. Имель вспомнил, что была та даже до этого очень красивая. Говорят — дочь какого-то скригги внебрачная, кою в Хатхалле он до́бро пристроил. Как же звали её — разве вспомнишь, когда он на жён на чужих не смотрел? Всё же кажется Ульглейн…

— Дурно пить одному. Сама знаю, что легче не станет.

— Да не пью я… Поминки в Поганкину память.

— Был тут кто у него среди наших? — ладонь её была не глядя на холод в остывшем уже Малом зале горячая, тёплая словно тот уголь под пеплом — живая.

— Не отсюда, — мотнул головою южанин, — слыхал, была женщина в Нижнем, вдова то ли шорника, то ли сапожника; с ней он был. Может как разузнаю, так хоть передам, что уж Гальдура нету.

— Передай. Хуже нет, как про мужа не знать, где какая судьба ему выпала. Я хоть знаю, где мой упокоился в Огненной Но́чи…

Имель так и держал недопитую чашу, взглянув ей в глаза, наблюдая за женщиной — как оставил огонь ей на дланях и лбу со щеками опалины, красными пятнами за́живших струпьев пометив её красоту, так пугавшую нынче.

— Я спросить вот хочу… Только ты не в обиду… Как живётся тебе? Мужикам же не так это больно сносить, быть таким вот….

Ладонь его ткнула себе прямо в щёку, коснувшись чешуек на коже.

— Так и живу. Жить ведь хочется, быть, солнце видеть. Что уж плакать, раз то не вернуть?

Она осторожно коснулась рукой его колкой коросты на левой щеке.

— Холодно тут. Весь замёрзнешь к утру, если будешь сидеть и всё пить.

— Я, как видишь, недаром Змеиною Кожею прозван…

— И пусть. Даже змеи одни среди стужи укрытие ищут, с кем рядом сплестись. Холодно тут. Скоро ночь.

Имель хотел было выпить в последний раз в память о друге, но подумав, и глядя в глаза ей отставил подальше свою недопитую чашу. Пусть Поганка покоится телом в гнилых и лесистых уделах на севере — дух его заступил за врата вечным блеском сияющих Халльсверд, а память о Гальдуре так и останется тут средь живых, кто его будет помнить. Кто живой — должен жить… уж такой непреложный закон во все ве́ки под солнцем.

Даже он и она — таковые как есть.

В далёком краю за горами, в дне пути от начала бескрайнего Моря Песков, среди взгорий залесенных древами буков и гордых широколистов покатых холмов, на берегу полноводной тут Белой на круче скалы возлежала твердь дома мухаррибов, возносясь к небесам островерхими жалами веж и сияющим мрамором стен, что своей белизной проступали сквозь серую завесь дождя, колыхавшего резь крупнолистых вершин тут посаженных пальм из уделов на юге — сумевших прижиться и тут. Тучи с закатного моря низвергли холодные струи воды, что студили покои владетеля, и жар ярко горящих печей как незримая длань расползался по залам, согревая собравшихся тут на совет.

Средь украшенных золотом витых письмен ярко-синих лазоревых стен и зелёных сияющих плит половиц, горячих теплом от бегущего в трубках под ними очажного дыма, у стола из резного багряного древа и кости клыков исполинов степей в разговоре уселись на креслах и мягких коврах семь мужей. Во главе на казалось простом, источёном из чёрного камня и крытого шкурами барса Седалище Твёрдых воссел человек старше прочих годами, походивший на некогда резкого хищного зверя, уже надломлённый и тихо слабеющий. Нездоровый воско́вый румянец багрил его лик, а дыхание прежде могучего тела порой прерывалось надрывным и долгим харкающим кашлем.

— И какой дать ответ мне владетелю севера?

Длань его с протянутым острым перстом резко вскинулась, указуя на свиток послания, что раскрытым лежал на столе среди чаш и блюд с мясом их трапезы, уже остывших за долгое время, пока все из мужей ознакомились с ним.

— Смеет он даже нам тут всем указывать, кто и что должен делать! — вспылил вдруг один из мужчин, брат владетеля Зейда, — Единый свидетель — совсем многобожцы уже обнаглели, что тщатся решать за нас всех!

— За меня не решаешь и ты ещё, брат… — перст владетеля твёрдо коснулся Седалища Твёрдых, на котором сидел Мутахи́д-аль-Аэ́да — Гонитель Врагов.

— Мы все слышали слово почтенного Сигвара с севера, говорящего словом их ёрла, — вмешался ещё один брат, — и готовы внимать и содействовать, дав им ту силу, что будет быть может решающей в битве с противником. Надо нам…

— Ты ещё наше воинство всё целиком до последнего пешца отправь им за горы! — вскипел вдруг Абу, — нет, Амр — влезть в склоку соседей не до́лжно нам нынче!

— А когда-то сам первым желал туда влезть ты, аль-Хар… — язвительно молвил один из гостей, седовласый старик, предводитель воителей Ж'айш-арамли́.

— Я знаю, что скажут владетели многих домов, кто стоит за дверями… — Зейд резко метнул взор направо, где за широкой спиною носителя бремени власти мухарриба, полнотелого статного Надра Клешни возносились высокие створы ворот, — я собрал вас, достойных и верных средь дома Заид, чтобы слышать слова, кои может быть примут свой вес на ту чашу решений, что теперь высока и легка в моём сердце. Михлáб с севера мудр, и зрит метко и даже за тысячи стрел от Хидджаза, уповая на помощь от нас по чести́ — равно и по возможностям.

— Коготь твой уповает на помощь — а взамен обещает лишь крохи, — насмешливо фыркнул Абу, — что получим с того, истребляя изменников их малолетнему ёрлу?

— Мои только жёны и все сыновья под луной… Даже власть мне дарована свыше Единым, чью страну я взял некогда в руки. Нет, Абу — ты останешься тут, как уже я решил. Твой чин более чем благороден, и не в силах отправить тебя я на бойню, коя вот уже третий как год там пылает, и не в силах угаснуть досель.

— Ты забыл, брат — что есть и соседи… И они-то вмешаются тоже в ту свару — Единым тебе присягну! Эти свиньи с востока ударят нам в бок, едва мы там увязнем — или встанут на бок предводителя Эйрэ в открытую. А на западе… тьху!

— Да — пожар разгорается сильный, Единый свидетель… — со вздохом огладил бороду предводитель Воинства Песков, — Абу прав — и влезть полною силой в него неразумно. Каково же решение примем мы тут?

— Я согласен с достойнейшим Гази, отец, — поднял голос один из сынов властелина Седалища Твёрдых, несущий чин правой руки у почтенного Надра Кама́ша, — но и оставить письмо без ответа не можем по че́сти. Кто как не мы должны верно блюсти все дела в нашем доме и подле него? Не вмешаться нельзя, ибо наши места могут тут же занять нечестивцы с Большого Арднура.

— Всё так, Рафш… — согласно кивнул ему Надр, — мои люди твердят в своих свитках оттуда, что в Арсаша́хре все ждут с нетерпением смерти владетеля нашего — а равно и то, как засунуть свой нос в дела севера. Загоны Хосровов уже добираются к больхам, где один из владетелей поднял недавно мятеж.

— Провалиться бы им и Кава́ду со всем его семенем прямо в смолу и огонь, потаскухиным детям — жри их Хазат-аль-Элам… — буркнул Зейд, гневно глядя в окно на восточную сторону.

— Писано женщиной. Юной совсем… — седой как снег Гази Ветер Погибели ещё раз внимательно глянул на строки тончайшей заплетенной вязи послания, и вдруг по-мальчишечьи дерзко вдохнул тот неслышимый запах от девичьих пальцев, что остался на свитке, — руку Михла́ба и сына его я уж знаю, Единый свидетель.

— Да хоть тенью Сотрясшего Мир! Прочитали мы все его просьбы… Каков будет ответ наш, достойные? — вопросил всех Абу, поутихнув.

Зейд вдруг кинул взор влево, где в тени вдалеке от жаровни виднелась ещё одна стать человека, доселе молчавшего — лишь внимавшего речи других.

— А ты почему всё молчишь? Ведь послание и о тебе…

Тот — моложе иных, среднерослый и жилистый, не совсем походивший на прочих собравшихся — скрытый тенью едва освещённого пламенем зала вдали от горящих жаровен, что и лица было трудно узрить в окружающем мраке — придвинулся телом вперёд, распрямившись. На запястье блеснул серебром тонкий круг небогатого с виду обручья.

— Я внемлю твоей воле, владетель, — негромко ответил он Зейду.

— Довольно ли будет тебе этих сил, что вручу я вести́ через Ф'ам-альхажа́ри?

— И половины того мне достаточно будет в том деле. Когда выходить нам на север?

Зейд несогласно мотнул головой.

— Сперва выйдешь на юг — решить наши дела в тех уделах, и набрать себе воинство. Почтенный Даххаб из Ари́д тебе будет помощником в этом, прежде чем сам поедет на север посланником в доме их ёрла.

— Половины… — насмешливо фыркнул Абу, покривившись, — там и семь тысяч мало, чтобы взять все городища мятежников.

— Увидим… — сидевший во мраке не дрогнул, как будто не слыша ту колкость от Абу.

— Я не знаю вот, Рубящий — или ты глуп, или Единый лишил тебя страха совсем — что порою одно есть и то же?

— Отчего же… Страшусь.

— И чего же? — любопытствуя поднял свой взор старый Гази Риях-аль-мути.

— Да — чего? — повторил за ним Абу, весь снедаясь в догадках.

— Что убью тебя как-то за глупость твою и горячливость, родич — и страшусь, что отец мне на то потом скажет… Он ведь в гневе опаснее жала Манáт.

Абу покривился.

— Да чтоб жена тебе так же была как и ты, семя Хазáт-аль-элáма… — негромко он фыркнул под нос, не найдя что ответить сидевшему там среди мглы вдалеке от огня. У всех из владетелей в доме в избытке таких, кто зовётся в народе ночною женой — но никто их приплод не впускает в круг ближних родных на высокое место — а тем больше такой, от простой полукровки из этих племён многобожцев. И лишь буркнул с ворчанием громко:

— Поминать кого жаждешь, глупец… Единственным трижды клянусь — многобожцы тебя и Горящему их поклоняться научат, раз в десницы Единого доме тут древних божков вспоминаешь!

Зейд и брови не поднял, слушая вечно горячего брата. Что поделать — в Единого вера прошлась по уделам Арднура с далёкого юга, из Бахр-аль-римáль, бесконечного Моря Песков — но и там же доселе прочнее иных сохранились обычаи прошлого и имена всех творцов, что вдохнули жизнь в мир тех племён, из кого походил говоривший. И вновь обратил взор на тень человека, сидевшего с краю от прочих мужей из их древнего дома.

— Собирайся немедля. Дел много у нас.

— Считай, я уже сел в седло.

Зейд пристально глянул тому человеку в глаза.

— И вернись, лишь потребует этого долг.

Тот учтиво кивнул головой, осенив себе лик в знак почтения дланью. В полумраке сверкнул как искра серебром оберег на запястье.

— Я вернусь, отец.