…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ЧЕТВЁРТЫЙ…СЛОВНО НАДВОЕ РАЗОРВАВШИСЬ… Нить 7

Седмину спустя Р’уáйг Ламн-á-слеáна шли вдоль позалесенныхкряжей и старогорий дейвонских Помежий всё дальше к полу́ночной стороне. Сюда следом за ними шли прочие ратные силы владетеля Эйрэ с загонами кийнов. Так стекаются дружно в один преогромный поток прежде тёкшие вольно ручьи и речушки, воедино сливаясь в могучее речище и круша своей пенной волной неукротимого течения все встреченные препятствия в их неистовом беге к далёкому морю. Илюди, нёсшие вечноголодные сталь и огонь, собирались в единое воинство, прежде раскиданное по Помежьям и прочим уделам десятками мелких и крупных ватаг и заго́нов, направляясь навстречу решающей битве, которая вскоре должна была где-то схлестнуть эти два противоборствующих бурных потока.

Двигалось на север и войско дейвóнских семейств, собираясь под стягами Доннара Бурого и верных ему домов Дейвоналарды. Скригга Дейнблодбéреар понимал, что иным способом ему не преломить уходившие от его сильных воинств быстрые конные заго́ны людей áрвеннида, ускользавшие от них точно вода из-под пальцев и постоянно жалящие исподтишка — а удержать ключевой для удара на Вингу с полночного бока оплот у Высокой Дубравы перед шедшим туда столь могучим числом и с осадными снастями воинством Эйрэ теми сидевшими в тверди людьми без подмоги не виделось просто возможным. Потому он готовился выманить как можно больше сил недруга в одно место, дабы встретиться с ними лицом к лицу в скорой решающей битвеи, какаяи определит чью-то победу или поражение в этой войне. Разослав прочим ратоводцам дейвонского воинства и выступавших с ним орнов свои повеления конными гонцами и голубями, он устремил вверенные ему тысячи в том направлении, где по доходившим от лазутчиков слухам шли ратные силыпротивника — намереваясь их встретить там прежде, чем к войскамНéамхéйглаха присоединятся все выставившие в этом году своих ратников кийны Помежий и Эйрэ, и теперь целиком уж подвластных тому всех союзных земель — в том числе и замявшие свару с владетелем Конналы, чьи люди теперь снова шли подле Бейлхэ.

Рати обоих народов с союзниками двигались к северу, ожидаятам встречи друг с другом, точно отыскиваяподходящее для того место, где смерть получит свою жатву голов сполна.

Рати шли к северу. И дочь Конута Крепкого, весь этот час следовавшая туда с кóгуром Херуда Бычьей Башки не могла не почувствовать этого — что сюда идут все её кровные родичи, от которых она сама прежде отринулась — и что где-то с противной от них стороны идёт он. И что эта последняя встреча их там неизбежна — на этот раз вправду последняя…

Гуннар вбил кол опоры намёта в корнистую почву прилеска. Отложив топор в сторону он взял из-под ног два мотка конопляных верёвок растяжек. Подле него суетились десятки и сотни товарищей, устремляясь скорее разбить новый стан, став на отдых в полуденный час, дав передышку усталым коням и быкам, и самим в край измотанным людям, что прошли от вчерашнего вечера долгие сотни полётов стрелы, поспевая за ходом лазутчиков, что стремились найти вражье воинство.

Сжав в ладони под мокрой от пота прокисшей рубахой дедовскую скъюту — его половину — он молча взглянул на восток. Там, за облачным краем окру́га земли над синевшею кромкой лесов был противник, на чьё воинство завтра они уже выйдут лоб в лоб, устремляясь к решающей битве. Где-то там были те, кто убил его брата… но сам отчего-то сын Харла не чувствовал вовсе единства и с теми, кто шёл с ним все долгих два года — он, потомок Ульфстюра Предателя Трижды, чья немеркшая слава как зме́я печать до скончания века легла и на них — его крови изменника и многоубийцы.

«Может славой затру его имя…» — сказал он тогда на прощание дяде, ступая на зыбкие доски смолёного днища речного коня Челновода. Но память вернула ему и слова его родича, камнем упавшие прямо на сердце — и вторил им презрительный мрачный ответ северянина там в Свартэикфъяллерн: «эту славу и десять колен не отмоют…»

«Отмою!» — ударил он молотом в новый колок, загоняя еловую палку в подзолистый дёрн луговины у леса.

«Себе сам ты лжёшь…» — с горькой, едкой насмешкой шепнул ему голос в душе, — «ибо всем то неважно, кто есть ты, что сделал и сделаешь — слава его трижды то перевесит»

— Эй, Хеннир — и ты тоже, Гутторм! Вам напоить скакунов. Освир — а ты варишь жорево! — крикнул своим он. Люди его десятины, кто был тут поблизости занят набросом намётов, продолжили дело, а указанных трое бойцов торопливо занялись порученным. Закурился дымок от кострища, и на шаткой треноге повис почерневший закопченный глиняный круглый котёл, в чьей утробе забулькала каша на сале, куда Освир кидал крупно резанный лук и пажитник для запаха, и солил от души.

— Есть не хочешь, старшой? — вопросил у него дважды старший годами за Гуннара Астли Плетильщик из Бъярни, жуя остывавшую кашу, — или может живот прихватило как Торду?

— Торд же, дурень, хлебал завчера из колодца того перетухшего воду — вот и гадит теперь как дождливая туча! — насмешливо хмыкнул товарищам Гутторм.

— Что ты ржёшь — сам бы так в три дуги закрутился! — осадил того первый помощник Свейр Утка, — тоже жрал бы один многолистника взвар с ольхи шишками!

— Дайте каши хотя бы ему — может влезет уже… А то завтра сражение нам, а он будет как тряпка болтаться в седле… — буркнул Гуннар товарищам.

— Это мигом! — Гутторм взял из мешка ложку с плошкой, и черпнув из котла вязкой каши пошёл в их намёт, где лежал их товарищ, измученный хворью.

— Мне мой дед говорил: «будешь яблоки жрать недоспелые — станешь гадить как пёс!»

— Мало что ли?

— Да нет — на бегу!

Десяток захохотал.

— А мой мне толковал: «чем чище водица — тем твёрже умёт!»

— А мой как-то сказал про такое: «переводишь добро на…»

— Да хватит уже про оно — жрать противно же! — плюнул Плетильщик, вытерев губы ладонью, и потянулся за бутылем с пивом, — мой бы дед за такое по лбу дал вам каждому! Правда, Гуннар?

— Ага… — он кивнул, нехотя жуя кашу.

— А твой дед говорил чего, старший? — спросил вдруг Свейр Утка, ковыряясь с зубах и пытаясь достать там застрявший жевлак сальной жилки.

— Да — откуда ты, Кость? — поддакнул тому самый младший в десятке, северянин из их же краёв Атли Низкий, погодок их старшего, — где твой дед прежде мельничал? Вроде там возле Волчьей Тропы прежде мельницей тою владел жирный Гицур, пока люди его на фръялсталле не выгнали вон за нечистую руку, и не съехал он в Западный Дол.

Гуннар какое-то время молчал, опустив ложку в кашу.

— Не знаю… Не видел дедов я обоих. На Севере где-то, как мать говорила…

И нехотя вновь зажевал кашу Освира.

Змеиная скъюта на шее как мельничный жёрнов под тяжестью слов стала трижды весомей, незримою тяжестью прочно повиснув на нём всем тем грузом минувшего.

Словно сами всезрящие боги своею тропой привели их сюда. Тут, средь ковром укрывавших клыкастые кряжи и гряды густых чернолесий, между усеивавших низины дубрав и ольшанников с горькой осиной на дикой обширной равнине лежала поросшая травами пустошь — точно зловещая плешь на зелёном ковре древних пущ, оточёная с севера петлями мелкой ленивой реки, вытекавшей и снова скрывавшейся в чащах. Видимо неспроста те сплетённые в пальцах Каэ́йдринн незримые нити всех троп привели их сюда в это место, от которого несмотря на всю ту красоту распростёртого перед глазами простора так веяло мрачным, зловещим, гнетущим сердца духом некой беды.

На своём верном Ветре Áррэйнэ выехал в путь вокруг полевого простора, сам осматривая безлюдную местность в поисках возможного укрывшегося поблизостиврага. Шелестело под копытами резво несущегося скакуна разнотравье, и окружающий голую местность живою стеной дикий лес становился всё ближе, вырастая рядами видневшихся там многочисленных всхолмий.

Убедившись, что ни мирно токовавшие птахи в ветвях, ни непримятое следом копыт и колёс густотравье не показали ему никаких зримых знаков о таившемся где-то поблизости недруге — не было слышно ни скрипа осей, ни речей или конского ржания, а ветер не нёс гари дыма костров — Лев развернул жеребца и вернулсяк восточному краю раздола, где уже становились на отдых его утомлённые после тех двух непрерывных восьмин в пути люди.

Приближаясь к тому краю леса и тут он опять разглядел вдоль стеной окружающих эту равнину чащоб невысокие, поросшие дикими травами круглые всхолмия, не сразу бросавшиеся в глаза. Спешившись с коня сын трёх отцов встал напротив ближайшего, озирая поросшие склоны. Через некоторое время за спиною раздался уже приближавшийся топот копыт, и вскоре сюда прискакал его первый помощник из Дайдрэ, грузно спешившись подле ихвершнего ратоводца, застывшего у одного из подобных пригорков.

— Что там высматриваешь, Лев? — зычно окликнул он друга.

Вместо ответа Áррэйнэ молча кивнул на многочисленные круглые шапки холмов, некоторые уже совсем объехавшие и почти сравнявшиеся с землёй. Полуденный ветер шепталв густых травах на их ровных склонах, и под тёплыми солнца лучами в шуршащем зелёном ковре стрекотал незаметный их оку кузнечик.

— Клох-мáрвэ дедо́вские… — негромко сказал Кáллиах, хмуро озирая десятки и едва ли не сотни неприметных на первый взгляд всхолмий, — верно в годы Мор-Кóгадд были насыпаны после какой большой битвы. Не иначе на этом вот поле тогда и была, — торопливоокинул он взором мертвящую голую пустошь.

— Пойдём-ка отсюда! Дурное тут место, подле мёртвых лишь скáйт-ши здесь бдят…

Áррэйнэ согласно кивнул, как-то оцепенело озирая эти возвышавшиеся перед глазами безмолвные мёртвые всхолмия, дышащие призрачным холодом близких к ним врат в бездну Эйле.

Тысячи предков их век назад роком легли здесь в холодную землю после кровавой безжалостной битвы — и а́рвейрны, и дейвóны с обеих сторон, кто судьбой или собственной волей избрал себе стяг их вождей, за кем шёл до конца. С обеих сторон немо выросли эти зловещие шапки тяжёлой багровящей глины, укрыв кости павших. Как давно это было? Из каких тех земель и уделов пришли вы сюда, кого прежде оставили дома бесконечно долго дожидаться своего возвращения? Каковыбыли ваши забытые ныне уже имена, чтовспоминали потом ваши родичи, тщетно шепча их и окликая в напрасном ожидании своих братьев, мужей, сыновей и отцов?

Были ли те среди вас, кто тогда мог подумать, что спустя век над вашим истлевшим в земле мёртвым прахом опятьзатопочут копыта коней, заскрипят разреза́вшие глину колёса окованных сталью возов и огромных метальных снастей, тысячи ног будут так же топтать в скорой битве эту так прежде щедро политую вашею кровью траву, сотрясая простор боевым кличем предков и гремя звоном скрещенной стали до самих небесных чертогов богов? Зрили ли вы в своих снах через мглу, что ваши потомки сойдутся тут вновь для того, чтобы опять утолить ту кипящую кровью их ярость в сердцах, дабы следовать долгу и року судеб, без жалости убивая и сами сверзаясь убитыми — как и было, и есть, и как будет, доколь неизменна суровая сущность людей и природа всей власти, когда говорить начинает железо — и лягут в глубокие ямы могил между вами, свежей кровью изрубленных тел средь истлевших костей своих предков?

Тишину разорвал резкий грай журавлей — внезапный, пронзительный, дико-истошный — и целая стая их взвилась сереющим клином из-за ближайшего к людям кустарника, за которым те птицы таились в сокрытом от взоров болотце. Сын Хидда Бхоллэйнэ вздрогнул, испуганно глядя на этот недобрый столь шинью — всякий а́рвейрн считал дурным знаком узреть перед битвой ту дикую птицу, предвестницу горя и гибели. Áррэйнэ также отринул свой взгляд от могил, провожая глазами взмывающий в небо под хлопот их крыльев клин серых теней — точно падавший в пропасть бездонной заоблачной выси, слыша их сердце рвущую песню прощанья с родными краями — улетающих в призрачный вырай вдали точно души тут некогда павших.

— Шщарова пасть! — побледневший нахмуреныйКáллиах торопливо сплёл пальцами знак оберега, отгоняя дурное знамение прочь от себя, — пора, Лев, поехали. Ты только не рассказывай вот никому, что мы тут увидали — перед битвой встречать эту птицу дурной будет знак… Сразу люди заропщут, что не станет нам завтра удачи.

Áррэйнэ согласно кивнул головой — ощущая, как холодом змея вползло в сердце серою нитью дурное предвестие, током крови отдавшись по жилам в груди — точно он уже слышал тревожные, звавшие сердце его из иного далёкого мира теней за воротами Эйле неслышные прочим тут песни его окликавших по имени духов из бездн, призывавшие внявшего им в свою призрачную обитель. Ибо всякий а́рвейрн, зрящийнеслышные прочим зловещие зовы скáйт-ши уж считай что мертвец…

Пустив Ветра рысью Áррэйнэ вновь оказался в разбитом свосточного края той пустоши стане, где его ожидали дозорные и прибывший из шедшего позади воинства áрвеннида вестник.

— Лу́айд-лóхрэ — владетель Тийре скоро будет тут с войском. Если успеют, то к ночи они уже подойдут сюда с перевала.

— Больше áрвеннид ничего не передавал?

— Жмёт тебе руку через меня — но надеется сам это сделать к закату. Просил тебя не вступатьв битву малыми силами, если дейвóны вдруг подойдут сюда раньше него.

— Хорошо. Из дозоров какие вести? — обратился он к ожидавшим его лазутчикам.

— Всё так и есть. Наше воинствоза теми кряжами, а вот Бурый стремительно движется прямо сюда вдоль реки к ближним бродам. К утру он уже будет здесь.

— Правда, пара их кóгуров с сáмого севера рядом, в половине восьмины пешего хода — добавил второй из гонцов от выве́дных людей, — жди их совсем скоро, Áррэйнэ.

— Может заранее их разобьём, пока тене слились там с воинством Доннара? К чему нам усиливать врага перед битвой? — спросил вершнего Унлад.

— Кáллиах? — Лев бросил взор на товарища, спрашивая его мнения.

— Сразить по частям — это дельно, только пусть сперва сами появятся. А то искать их самим — только напрасно загоним коней накануне сражения.

— Вот так и поступим, — согласился с товарищемÁррэйнэ.

— Хорошо, лу́айд-лóхрэ, — кивнул головою гонец от дозорных.

— Но следите за тем боком пустоши зорко, чтобы они не проскользнули вдоль речки и не вышли нам в спину с ударом.

— Понял, почтенный!

Привязав Ветра поводьями к колу сбитой наспех из тонких еловых стволов коновязи и налив жеребцу воды для питья в выдолбленное топором из липового ствола корыто Лев отправился осматривать стан — лично проверяя готовность их воинства, надёжность составленных кругом кзащитеот вражьего нáступа перекатов с возамис вбитыми кольями между ним, раздавая всем сотникам указания к будущему сражению.

–…так скажу тебе — места ладные тут подле этой Медвежьей горы, — приближаясь, краем уха услышал он речь двоихвоинов, которыечистили взмыленных от долгой скачки коней их десятка и осматривали подковы, подгибая ноги скакунов за бабкуи пробуя прочность в рог вбитых гвоздей. Ноги сами замедлили шаг, слушая речь земляков.

— Точно! — согласился второй.

— Иэта громада на Клох-а-дэ́ир мою точь-в-точь так же походит. Три лета уж не был я дома в Дубравах сам, Коннал — а тут прямо как проняло вот от вида её…

— Точно! Сам с начала войны ведь родного порога не видел, чтобыэто всё к Шщару…

— Во-во! Как там родня поживает, хоть у ветра спроси… Подай-ка мнегвоздь поновее, подкова истёрлась совсем.

— Держи.

Глухо бухнул бойком молоток о широкую шляпку железного клина.

— И по бабе своей заскучал, врать не стану…

— Точно! Мне всё тоже моя часто снится. Хоть копьё потом стёсывай — так с тоски прошибёт вдруг порой…

— В нашем селище всех мужиков на войну за два года увёл с собой фе́йнаг. Некому землю пахать, одни бабы остались.

Снова ляпнул железом в железо удар молотка, упрочняя подкову в копыте.

— И у нас одни бабы с детьми и калеками. Так хоть думать дурное не стану о Линэд, что кому-то ещё с голодухи копьё она точит! Вернусь — коль узнаю, что мельника сын на неё опять пялился — на башку ему жёрнов надену, козлине собачьей — чтобы молоть ему ночью с огнём!

— Во-во! Я бы ему, кобелю тому сраному, пырнул вилами в самую…

— Попутали вы, парни, — усмехнувшись с их россказней о супругах кинул им Áррэйнэ, проходя совсем рядом и направляясь к готовившим вороты к скорому бою метальщикам, — Медвежья гора далеко ведь отсюда лежит — на полуднедейвóнских земель.

— Да знаем, гаэйлин — были жес тобой мы там прежде за Белой два года назад!

— Точно! Бъяр-эфст-гéйрд брали подле тебя…

— Во! — первый из говоривших задраллевый рукав заскорузлой немытой рубахи по локоть, и показал Львуглубокий, затянувшийся шрам, — в нижней веже на память их сотник из Дейнова дома оставил, прежде чем его жёлудь я снёс ему с шеи секирой, собаке!

— Точно! Мы о той вон горе говорим! — рука второго на миг указала к рассветномукраюнебес, — во, погляди! Вылитый зверь — разлеглась как медведь! А как называется у дейвóнов — ты может знаешь, почтенный? Бывал тут, как с Килэйд обозом за камнем ходили?

Áррэйнэ повернулся туда.

Словно во сне он внезапно узрел средь поросших еловыми чащами кряжей так знакомые с детства ему очертания голой, не покрытой ничем исполинской горы, чья каменная громада вытянулась словно лежащий на брюхе медведь, положивший грузную голову на передние лапы и затихший в нечеловеческом сне на бессчётныетысячи лет. Она была елевидна на таком отдалении — но не узнать её Áррэйнэ не мог. Эта была та гора, какую он так часто зрил в тех видениях забытого детства, самая высокая из вершин Буревийного — Грéнни-скáллиг, Еловая Прóплешь — теперь он вдруг вспомнил её позабытое имя… возле которой когда-то и был его дом, где он появился на свет — он, Áррэйнэ из кийна Килэйд… и он же — Рёрин сын Хедаля, последний потомок их рода, последний из Львов.

— Почтенный, чего с тобой? — переспросил его воин, что указал на ту гору — увидев, как вершний застыл сцепеневший, вглядываясь в видневшуюся далеко на небокрае вершину. А тот словно и не слышал обращённых к нему полушёпотом слов.

— Странный стал он в последнее время…

— Точно. Что с ним такое, не слышал? Весь год ходит словновиденьями скáйт-ши окрученный. А после старого Коммоха смерти и вовсе как будто другой человек стал наш Лев.

— Верно я тебе говорю, Коннал — не жилец он наверное, порази меня Пламенеющий! Это духи его в половину уже во врата мрака Эйле к себе утянули…

— Да ну тебя, Гулгадд! Скажешь тоже, дубина… — сплюнул сердито второй себе под ноги, — нам в битву идти завтра, а ты тут толкуешь, что наш вершний издохнуть повинен… Тьфу на тебя, дурень!

— А я вот тебе говорю — своей бабы мне больше не мять, если лгу — ты на взор его сам посмотри! Так живые не зрят, точно видят иное в том мире…

— Точно…

Они ещё долго, встревоженно и суеверно шептались между собой, искоса поглядывая на своего ратоводца. Но сам Áррэйнэ словно не слышал их — и продолжал оцепенело стоять. Лишь взгляд его быстро летел точно птица к восточному небокраю, на котором за кромкой изрезанных кряжами низких равнин словно зверь в вечном сне возвышалась тянувшая так его сердце к подножиям кручи гора. Там, где некогда был его дом, где он прежде родился — на этой земле — которая завтра зальётся опять человеческой кровью, опалённая заревом хищного, вечно голодного пламени — что однажды пожрало во мгле его прежнюю жизнь…

Рог заревел над простором безжизненной пустоши. Кони загона врага разогнались до рыси, уже перешедшей в скачковую. Взвились как шкура ежа жала копий, блеснув в лучах солнца. Загремели по дёрну десятки тяжёлых копыт, выбивая подковами рытвины в почве.

Воины дома Маэннан и шедших союзных им Маэл ответно направили конницу вскачь, устремляясь к противнику, чей уставший обоз стал теперь при сражении только препоной, не дав отойти от настигшего недруга. Родри Буррэйд ударил коню по бокам стременами, направляя десяток тяжёлых копейных на недруга. Где-то там за их спинами три десятины таких же товарищей Фиара Малого сшибли пеший копейный заслон неприятеля, и ворвались в обоз из составленных кругом возов — подойдя незаметно для всех их по дну сухой балки, зайдя прямо в тыл. А на поле их конный кулак прямо в лоб повстречался с противником — равным числом им, и так же умело обученным.

Вскинув копьё Родри выбрал врага среди плотного строя дейвонов — крепкого, хоть и седевшего бородача, и уйдя от его устремлявшейся пики ударил в плечо неприятеля, пробивая броню и ослабшее тело насквозь, отверзая поток багряневшего сока из раны.Противник, весь залитый кровью, как куль полетел из седла. Бросив древко сын Доваравыхватил меч, и на полном скаку пролетел через вражеский строй, рассекая другого, и третьего — дальше, проходя среди тех точно нож сквозь полотнище. Рядом падали трупы врагов и товарищей, кони дыбились и припадали с пробитыми чревами ниц на залитую кровью траву, где бессчётная счётом за годы войны битва с недругом снова объяла людей.

И упорством, умением всех и трудом их лазутчиков это сражение им удалось преломить в свою пользу. Стан неприятеля пал, а на поле ударом лоб в лоб разрешилась и эта победа, когда сшибка строй в строй даже с более мощным бронёю врагом вскоре выпала в пользу людей Родри Бурррэйда дома Маэннан. Лёгкие конники Фиара в спину ударив дейвонам сумели рассеять их строй, принудив врага потерять дружный натиск, и вскоре остатки противника были добиты, оттеснённые прочь от обоза к излучине балки, не дав тем уйти кроме редких счастливчиков, кто сумел по обрыву скользнуть на ту сторону, стрел избежав только чудом.

Люди искали в обозе таившихся между возов неприятелей, собирали добычу с припасами, считали коней и оружие. Фиар как первый помощник на пару с их Дайдрэ уже наводил тут порядок — считал пленников, грозно стращал непокорных, а тем, кто уже подчинился, вовсю обещал и пощаду, и жизнь — таково слово вершнего. Сам же он раскрыл сцепки грязной брони, снял с себя всю залитую кровью полосчатку, и с одним лишь мечом на плече как безмолвная тень всё бродил меж возов.

Подле Родри, хромая на правую ногу, за ним поспевал один пленник — говоривший на их языке тощий малый с обрубком руки по плечо, бывший возницеюпосле потери левицы в бою.

— Куда шли вы?

— На север, почтенный. Сам Бурый велел всем загонам, кто лишний держать тут стерквегги, идти до Высокой Дубравы к большому сражению. Мы же вот, припозднились, и шли до излучины к воинству Аскиля Злого из Къеттиров.

— Может ты слышал — где воинство Коттура Белого, ратоводца из дома Бергейр? Где он идёт, или стал на постое? Где может быть?

Пленник, щурясь от яркого солнца, залившего пустошь и их окровавленный стан, обернулся к нему.

— Ты не слыхал ничего что-ли, почтенный? Коттур с осени той уже мёртв. Его младший брат Конут Безмолвный загон тот ведёт — то бишь вёл, пока ты его в поле сегодня не ткнул.

— Это он был? — Родри вздрогнул в волнении, вспомнив сражённого вершнего вражьих рядов, кого сшиб в этой стычке.

— Он самый. Нашёл свою смерть наконец-то, бедняга… А загон его вот — это мы, — однорукий обвёл взором стан, — мы с ними шли все четыре тех года, кто с ними с начала был — и после кто тоже примкнул.

Взгляд Родри вскинулся ввысь, где у главного воза стояло копейное древко состягом противника, какоеникто не успел захватить с собой в поле, отражая внезапную сшибку с людьми из Маэннан. Белое древо с копейными пиками вместо ветвей, что взрастало на алом. Знак помежного дома Бегрейр, чей загон он искал все последних два года.

— Никто не отбыл из людей ваших в прочий загон или стал где в стерквегге на отдых с лечением? — спросил он с волнением, — женщины, дети там?

— Все идут с нами. Какие-то люди из воинов умерли в укрепи Твёрдая Круча, как там лютовала сыпуха — их при святилище том погребли. Все же прочие — бабы и дети — все тут. Мы своих не бросаем… как и вы тоже.

Пленник взглянул на былого противника, на его резкий ищущий взгляд, что метался по стану, скользя меж возами.

— Ищешь кого-то средь наших, почтенный?

— Ищу…

— Если здесь — то отыщешь быть может. А если про умерших — это к вдове Бъярни Лучника, Сигле Колючей — она всех погребала, и знает о каждом.

Пленник, учтиво кивнув, отошёл от него, устремляясь к его подзывавшему Фиару Малому.

Точно тень он бродил меж возов — всё не веря в удачу — и пугаясь того, что опять не найдёт, не отыщет Айб с Бранвенн. Мелькали вокруг свои люди, пленённые нынче дейвоны с союзными ёрлу людьми из помежий, их жёны и дети, собаки и кони, колёса возов и ткань крыш. Язык точно каменный так и лежал меж зубов, не способный вдруг крикнуть их имя, позвать их — страшась, что они не откликнутся, не отзовутся, их нет тут — и не было вовсе.

Сев на оглоблю он вытянул ноги, дыша во всю грудь, отстранив от себя окровавленный липкий клинок. Сердце бухало молотом в клетке из рёбер, а он так сидел и сидел, отмахнувшись от Фиара, подошедшего с чем-то к их старшему.

Вдруг он услышал слова, что звучали как тень в его памяти. Слов тех не было слышно — лишь стук, точно гулкий удар деревяшки о дерево — но он слышал их в памяти, знал. Стуком палки о палку вдали кто-то ловко настукивал песню их дома Маэннан, какой он когда-то учил свою дочь. Взвившись с оглобли он бросился к звуку, огибая быков и коней, попадавшихся тут на пути.

У одного из возов на оглобле сидела девчонка в лохмотьях поношенных грязных одежд, и играясь с ивовым прутом била им по доске, выбивая ту песню. Она вздрогнула, глядя на воина с грозным клинком, кто взирал на неё, точно пику второ́пив свой взор в лицо малой.

Дочери было в то лето лишь пять — и рассудок не мог, не сумел, был не в силах понять и прозрить, как та вырастет, станет какой и с лица, и со стати за эти прошедшие годы. Но сердце твердило, что это она, его кровь — темноволосая в бабку из Кромдех, с заостренным носиком, рослая, тонкая.

— Айб? — позвал он негромко, протянув свою руку к ребёнку.

Глаза девочки, полные страха с испугом, вдруг вспыхнули, и она как стрела к нему бросилась на руки, обнимая отца — что-то толкуя без звука и слов, открывая лишь рот точно рыба, пытаясь о чём-то сказать.

— Что с тобой, милая? Что с тобой? — тряханул он её осторожно за плечики, — что ты молчишь?

Вместо ответа Айб что-то пыталась сказать отцу знаками, жестами, с хохотом губ и улыбкой лица что-то быстро стремясь показать. Она дёргалась в тряске как будто от холода с сильным ознобом, показав отцу стужу; затем стала расстёгивать ворот, стирать со лба пот, показав сильный жар. Затем стала дышать через силу, хрипя и сипя, пуча глазки как будто ей было уже недостаточно воздуха. Резким движением пальчика Айб провела по себе снизу по горлу, на котором виднелся заживший уже тёмный шрам — а потом надув щёки и взяв что-то в пальцы втянула в себя как сквозь трубку из горла, отплюнув на землю. А затем задышала легко и спокойно, и прислонила к губам свои пальцы ладошки, как будто умолкнув навеки — что тот лекарь сумел выгнать хворь, но не смог вернуть голос, как плата тем отданный смерти за жизнь его дочери.

— Айб — где мама? — спросил он у девочки, — жива?

Вместо ответа дочь вздрогнула, в глазках её вспыхнул страх.

— Где она? Она тут? Не молчи…

Девочка резко кивнула, и взяв отца за руку робко его повела за собой.

Откинув рукой полог двери в натянутой ткани он тихо вошёл в перекат, привыкая к стоявшему там полумраку. Женщина подняла голову, и взоры их встретились.

Родри не сразу узнал Бранвенн — тощую, бледную — лишь по цвету волос и глазам он признал в ней жену. Она тоже не сразу узнала в нём мужа — в исхудавшем и залитом кровью, не стриженным долгое время мужчине с горящим и дёрганным взором, смотревшего сверху на женщину с малым ребёнком у той на руках — тихо сосавшего грудь малыша двух-трёх месяцев от роду.

— Как я долго искал вас…

Он сел перед нею на пол переката из досок, устало убрав ножны в бок от себя, глядя Бранвенн в глаза, тяжело задышав во всю грудь — понимая — но сам то не в силах принять.

— Не вини меня, Родри… — прошептала она, глядя мужу в глаза, — мы с Айб всё ждали тебя, даже как все надежды иссякли. Каждого пленного я расспросить всё пыталась где ты, с выкуп давшими вести тебе всё пыталась отправить… И бежать трижды тщилась. А жизнь тут была… в первый год хуже смерти.

Бранвенн на миг опустила глаза.

— На всё я готова была — лишь бы Айб смогла выжить. На войне выбирать выпадает из только плохого лишь всем — и у женщин порой о согласии даже не просят — и наши ведь тоже. Двоих их из чрева я выбила… а этот — от Конута — родился всему вопреки — будто боги так дали… — она вдруг заплакала, вжавшись всем телом, дрожа — глядя мужу в глаза.

— Да и не был он сам ведь дурным человеком, как многие — о Айб всё заботился, был ко мне добр — а ведь мог бы быть хуже других троекратно… В первый год и жену, и детей его наши из Западных Ниалл в колодец… живыми — за то лишь, что были дейвонами… Он и жил по накату, живым мертвецом, человеком всё же в сердце оставшись — и всё смерть в каждой сшибке искал.

Родри так и сидел сцепеневший, безмолвный, не говоря ничего.

— Так ты долго не шёл… — повторила она полушепотом.

Он так и сидел как немая безмолвная глыба, не в силах принять, уперев глаза в пол переката — слыша только сопенье ребенка, сосавшего грудь.

Ткань полога вдруг распахнулась, и в проём всунул голову Дайдрэ.

— Почтенный… — на миг он осёкся, взглянув на их вершнего с женщиной, — тут это… готово всё, ехать пора. Наш обоз уже движется, Килин прислал вестового. Вместе с этим пойдём до той тверди, как велено — так ведь?

— Идём. Поднимай людей, Дайдрэ. Лазутчиков вышли вокруг, чтоб не встретить засаду.

Он поднялся на ноги.

— Пойдём, Бранвенн. Пора.

Та безмолвно кивнула, прижимая ребёнка к себе.

Обоз ехал полями безжизненных пустошей, обминая остатки сгоревших и брошенных селищ. У одного из таких Фиар выглядел чистый ручей, и по слову их вершнего кони с быками отправились пить, а усталые люди готовить обед, став на отдых — разбредаясь по пустоши с речищем в поисках дров и воды, стережась срубов брошенных мёртвых домов.

Родри спешившись шёл меж возов, глядя как разжигали костры двое стряпников, а все женщины — их и чужие — отправились с вёдрами по воду. Вместе с ними пошли и Айб с Бранвенн.

Он так и стоял подле воза, застыв как скала, всё не в силах принять что случилось, ощущая в груди тот сжигающий сердце огонь непринятия с гневом на всех тех чужаков, что вмешались в их жизнь. Взгляд его вдруг поймал чью-то серую тень, что по-звериному быстро скользила вдоль ставшего станом обоза, устремляясь вперёд меж развалин сгоревшего селища. Родри глянул туда, и увидел волчицу, тащившую кролика в пасти. Зверь озираясь бежала меж их скакунов, не пугаясь животных, и поджав хвост метнулась меж брёвен развалин в двух сотнях шагов от него. Больше она не явилась на взор. Значит там, среди стен того мёртвого дома, и было их логово.

Страшная мысль вдруг объяла рассудок. Родри взглянул на звериное логово, после вбежал в перекат и метнулся к ребёнку. Взяв его на руки спящего в скрутке пелёнок он резко вскочил, и как бешеный бросился следом за зверем — надеясь на то, что никто не увидит того, что он делал. Кто не поверит, что хищник учуял ребёнка в пустом перекате и взял его в пасть? А если кто и увидит — то кто возразит, кто посмеет, кто осудит его? Отца вместе с сыном своею рукою двоих в один день — и не станет чужого следа́ в их с женою судьбе, разделённой войною надво́е…

Обойдя уходившую в землю осевшую яму былого колодца, пройдя сквозь обваленный вход с прогоревшей и рухнувшей притолокой он вошёл между стен в мёртвый дом, хрустя углями под сапогами. Сгоревшая крыша упала стропилами вниз, почерневшие брёвна как рёбра, как стенки глухого ларя окружали мужчину как гроб. Тут жила сама смерть — не звериная стая, а та непрозримая сила, что объяла их край, поглотила сердца́, разорвала десятки и сотни суде́б. Взор увидел средь черни углей и обломков сгоревшего дома остатки костей его прежних хозяев. На стене точно страшная метка виднелся след крови — достаточно свежий, уже потемневший — но пролитой кем-то недавно, не старше трёх месяцев может быть. А в углу средь клоков догнивавшего сена жуткой грудой валялись ошмётки гниющих костей человека, что глодала волчица с потомством — тремя полу-собаками и полу-волками, щенятами этого лета, рождёнными семенем пса из какой-то сдичалой тут стаи — где в вихре войны даже звери смешались в том жутком котле проливавшейся крови.

Мать зарычала, оскалившись — не подпуская мужчину к себе, закрывая собою детей, что уже рвали кролика, жадно скуля и борясь за кусочки.

Родри безмолвно нагнулся, присев, и положил сына Бранвенн на угли меж ними, развернув его скрутку пелюшки — отходя назад снова на пару шагов, не желая мешать серой хищнице — зная, что будет, взирая на то, как скулили голодные дети сурового Ллуга, хозяина чащ и волков.

— На — бери… — произнёс он негромко, застыв сцепенело.

Но зверь так и остался на месте, втянув носом воздух и скалясь. Волчица — голодная, тощая, в свалянной шерсти — как будто с укором взирала в глаза сына Довара, но не делала шага к пищащей, живой, копошащейся скрутке.

В этом вихре безумия шедшей войны человек убивал, пожирал и терзал человека — как все, и как сам он. Волк же — зверь, хищник, голодный убийца — не желал убивать.

Геара привычно взвилась в его правой руке, устремляясь в рубящий замах, каких сделал он сотни и тысячи прежде, размыкая десятки и сотни чужих ему вражьих телес — разомкнуть этот узел суде́б их с женой, если зверь не желал брать на дух свой бессмертный ужасное дело. Но рука замерла, сцепенело застыв в этом взмахе, держа меч на весу — и не в силах ударить чужое дитя.

«Ведь ты сам их оставил тогда… не послушал её» — укоризненно молвил вдруг голос безжалостной памяти.

Волчата — голодные, тощие, вислоухие выщенки, дети волка и пса, полукровки — ни те, ни другие, и оба же сразу — скуля подходили к ребёнку, осторожно обнюхав того и потрогав своими мордашками, а затем возвращаясь к взиравшей на воина матери в тот страшный угол средь груды костей. И уставшая так и держать на замахе тяжёлое жало геары рука опустилась назад, с тихим шорохом пряча меч в ножны.

Ребёнок — измаранный, грязный, уже ощущавший тот холод — стал хныкать, шевелясь на укаканной скрутке. Родри вздрогнул, как будто пытаясь понять что случилось — и не видя иного, стянув верховницу с рубахой разорвал ту надво́е, и стал заворачивать мальчика в ткань, бросив грязную тряпку пелюшек на чёрные брёвна стропил. Накинув на голые плечи свою верховницу он взял сына на руки, и не глядя на волчью семью позади торопливо помчался назад к перекату, пока Браннвен их с ним не хватилась.

Та уже шла навстречу, держа в пальцах за дужку ведро, где плескалась вода. В глазах женщины вспыхнул испуг, будто та поняла сразу всё, что случилось — но не смела ему возразить — так и став как застывшая тень, сцепенев.

— Не нашёл лопухов, чтобы вытереть малого толком. Нету там ничего… Вот — рубаху пришлось… — неумело пытался он ей оправдаться, поправляя на мальчике свежую скрутку пелюшки.

— Напрасно рубаху испортил ты… Тряпок достаточно там средь кулей.

— Да неважно. И так была рваная вся, пригодилась на что-то хоть.

— Зря по развалинам ходишь. Опасно там — ямы быть могут, обвал, или даже засада… Пеплом вот запорошил всю голову, Родри.

Ладонь Бранвенн коснулась волос его, но пальцы у женщины так и остались без грязи — и в глазах её вспыхнул испуг, когда та поняла, что мужчина стал полностью сед.

— Обещаю — не буду ходить… — Родри обнял жену, прижимая её к себе крепче свободной от скрутки с ребёнком рукой, — дурное там место, родная… как в Эйле врата. Пойдём лучше назад, до заката нам надо доехать до укрепи. Тут лишь смерть в этом месте…

— Есть он хочет, — сказала жена, взяв ребёнка на руки и туже скрутив его новую скрутку из мужней рубахи, — пойдём, а то сам так замёрзнешь ты, Родри.

— Как ты сына назвала хоть, Бранвенн? — негромко спросил её муж.

— Конут звал его Ульфом, волчонком своим. Я же сыном звала его просто… не знала как звать его.

— Хорошее имя… Владетеля нашего звать так. Пусть будет он Тийре — с двумя именами — но суть их одна. А как вырастет, сам пусть решит, каковое судьбой ему будет.

Родри взял в руку дужку ведра, поднимая к себе до груди, и обмыв полной горстью лицо пригубил ледяную и чистую воду.

— Хороша. Не речная… Откуда такую взяла ты?

— Там за селищем вымыло ливнем недавно овраг. Ключ открылся из глины — сильнейший, и чистый как божья слеза. Не пила я такой никогда ещё прежде.

Родри согласно кивнул, и опять приложился к ведру — жадно, долго глотая холодную чистую воду источника.

Обоз и загон из воителей Эйрэ к полудню отправился в путь. Заскрипели колёса и оси, возы с перекатами взрыв мокрый дёрн поползли на восток, окружённые конными.

Не желая скакать одному Родри сел вместе с женой и детьми в перекат, прислонившись спиною к натянутой ткани полотнища-стенки. Айб улеглась головой на колени отцу, и сопя с лёгким присвистом вскоре уснула. Подле него села Бранвенн, взяв на руки сына, сосавшего грудь.

— К вечеру будем там в укрепи, милая… Прости, что столь долгою была дорога. К вечеру будем, все вместе. Прости, если сможешь…

Вместо ответа жена положила ему на плечо свою голову. Золотистые с лёгкою ры́жиной волосы Бранвенн легли на покрытые пеплом, уже поседевшие волосы мужа, и ладонь её сжала его исхудавшую руку, сцепившись с ней пальцами.