…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ТРЕТИЙ"…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…"Нить 2

Нахмурившись Áррэйнэ ковырял носком сапога землю перед собой, не произнося ни слова в ответ.

— Ты что же — боишься её неужели? — удивлённо и как-то хитро усмехнулся марв-сьарад, хлопнув притихшего сына по плечу.

— Знаешь, отец… с той ночи я в рот не беру вина — хоть Буи́ра и клялся потом, что именно оно спасло меня во хмелю от тех ран, что от той страшной боли не умер я сразу.

— И с тех пор и женщин небось опасаешься? Или только её одну?

Áррэйнэ пожал плечами, хмурясь.

— Словно сам Шщар в этой девке сидит, отец. Такой опасаться — дольше прожить…

— Эх, сынок, как же ты глуп… — с усмешкой покачал головой Коммох, — но раз ты приехал сюда и имеешь право на её жизнь — ты сам можешь отправить эту дейвóнку прочь за Помежья, пока там ещё не начала литься кровь. Прикажи — и она уедет; куда ей будет деться? Конь у меня лишний есть, а из своего добра что ей в путь собирать — разве что косу себе заплести?

— Прикажу, не заждётся сидеть тут… — буркнул Аррэйнэ твёрдо.

— Правда коса у неё… — хитро прижмурился старик, словно от изумления мотнув головой, — даже у моей доброй Ольвейн и то такой же косы не было — а ведь слыла прежде жена первой красавицей в Килэйд-а-мóр…

— И как она тут? — Áррэйнэ окинул взором вокруг, — в а́рвейрнской укрепи под самым носом врагов, одна?

— Как моя помощница разумеется — раз её ты ко мне таковою прислал. Когда я выходил ту от недуга, Майри мне стала вторыми руками. Думаешь, откуда у старого Коммоха в хозяйстве завелись такие чистота и порядок?

— Ты и прежде неряхою не был, отец.

— Женщина в доме — к уюту всегда, и к порядку… усмехнулся старик — впрочем, тут же насмешливо хмыкнув, — ну — со вторым не со всеми, быть может, порой удаётся — тут Трое свидетели.

— Оно видно… — сын хмурясь окинул глазами весь прибранный чисто покой в срубе Коммоха.

— Не то слово… Клянусь Бури Несущим — дева с огнём, словно кровь в ней кипит! Возьмётся за всякое дело — что стирать, что готовить и зелья варить, что смотреть за конями или зайцев с гусями бить стрельно.

— Так вот кто таких жирных птиц тебе с неба спустил… — усмехнулся вдруг Лев, догадавшись.

— Уж не я гусаков подстрелить сумел сослепу, Аррэйнэ… Без неё как без рук был сам прежде. Услышали Трое мольбы мои, дали на старости лет лучше прочих помощницу.

Фыркали скакуны, жуя сено, стуча копытами о вытоптанный дёрн, бренчали железные кольца поводий и узд. Издалека к коновязям из-за ограды доносился гул сотен чужих голосов, скрип возов и удары секиры о дерево, коловшей дрова для стряпных.

— По нашему молвит она так умело, словно сама родила́сь у горы, вот Тремя поклянусь тебе… Видно тому научилась от прочих соседок-служанок в чертоге владетелей.

— Это заметил тогда… — усмехнулся отцу Лев.

— Да что там! — вскинул ладонь старый лекарь, — без запинки назвала мне селище то, где мать Тийре родилась — представь! А ведь Дом Всех Ветров На Багровой Скале у Спины Небокрая не то, что дейвоны — в союзных уделах живущие здешним наречием вымолвить чисто не могут! Бывало лазутчиков так, за рождённых в срединных угодьях себя выдававших ловили на этом названии наши — сам ведь в детстве слыхал ты от Камбра.

— Ага… И сам попадал на такое… — Аррэйнэ вспомнил ту встречу у Черновраньей с десятком из Дэирэ — их дорогу до тверди владетеля и тот отдых на перевале, где подпивший Дубина не хуже за шейна рассказывал им что-то мрачное.

— Что у Майри не наше есть имя, и с виду светла она волосом — так для придумки моей, будто родилась в Дубовых ложбинах на самых закатных Помежьях с владеньями ёрла, на то и оно тут сгодится… Кровь там у всех перемешана, многие кийны к закату от гор всем походят на жителей южных и средних земель у дейвонов — тех, кто не из северных самых семейств — и не отличишь иногда. Да и она прямо так и сказала при всех — что в крови у неё по отцу есть солома.

— И что, никто даже не догадался, что она не из наших?

— А с чего бы? Она же с ножом не кидается каждого ткнуть, как тебя тогда! — Коммох шутливо похлопал Áррэйнэ по плечу, тут же заметив, как сын нахмурился от воспоминания о той ночи.

— Прости, сынок — совсем я болтлив стал, дурак — изрекаю слова не подумав… Она делает тут всю работу, что самому мне уже не по силам, глядит за ранеными и больными. Никого не зарезала, Пламенеющим поклянусь. Все наши смотрят на неё как на арвейрнку. Да и, наверное, половина воинства — те, кто моложе годами — не иначе во сне её только и видят.

— Да ну? — насмешливо хмыкнул Áррэйнэ.

— Ну а что? Женщин в кáдарнле ведь не осталось — с тех пор, когда прошлой зимою дейвóны с огнём разорили ближайшие земли. Къеттиры к нам заходили, устроили шорох немалый аж до Дэир-глинн. Вершний тут же велел всем семейным спровадить отсюда их жён с дочерьми; на возы посадил всех и выправил сразу же прямо в ближайшее городище. Одна только его самогó тут супруга упёрлась как рогом уехать: говорит, сорок пять зим с тобой уже мучаюсь, чтобы смерть потом порознь где встретить и в узкой могиле лежать — и с места сама не сойду, хоть конём волоки. Так что кроме Круáху его теперь тут одна Майри им снами дурными мозолит кой-что… — старик опять хитро прищурился, — но кто пробовал к ней подступиться — а были такие — охоту она им отбила. Стрелы метит шустрей, чем иные ведь бабы болтают… а то и словом вдруг как отожжёт! Такую обидеть — себе на беду.

— Это точно… — Лев коснулся двух шрамов на шее, где когда-то пронзил горло нож.

— Ага! Видел бы ты, как бычка холостить помогала на прошлой седмине та нашему конюху! — лекарь щёлкнул как лезвием ножниц двумя из перстов на руке, — сразу иные утихли с того. Да и я намекнул всем, что если кто тут вдруг посмеет обидеть помощницу эту мою, или силой взять деву попробует — то и Коммох сумеет любого отправить в ворота во тьму, даром что исцеляю… Такое предостережение всем тут понятно, сынок.

Марв-сьарад устало присел накомель лежавшего подле коновязи столба для починки стропил. Возле отца уселся и Аррэйнэ.

— Мы много толкуем с ней по вечерам — о временах и минувших, и нынешних. Она всё расспрашивала о тебе, кто ты таков. Я рассказал ей о нашем семействе — и как мы с братом тебя подобрали в Помежьях, как ты рос в доме Ллура и странствовал с ними, где бывал и как стал дружен с Тийре.

— Зря ты столько всего ей поведал, отец. Сам ведь знаешь, что не из наших она — и ни к чему врагам лишнего знать про меня…

— Вообще-то она добрая и ласковая, хоть и резка нравом как пламя. Обо мне, старике, заботится как о родном впрямь отце — даром, что я тоже буду из недругов. И хотя я-то вижу, что её сердце тоскует по дому, но отчего-то не спешит пока Майри на запад — иначе давно бы была за рекой.

— Славная дева, — помолчав вздохнул Коммох, — жаль, что дейвóнка…

— А сейчас она где? — Áррэйнэ приподнялся с лежавшего у заго́на с конями елового комля, расправляя плечи и оправив рубаху.

— Да кто же её знает? Может где в кáдарнле лечит коней. В таком стаде хватает и мыта, и волдырной болезни с клещом. Или травы с кореньями и первоцветами для меня собирает — знаешь, сколько понадобится снадобий, как вы начнёте дейвонов рубить и пойдут раненые один за одним? Это зимой тут всё было спокойно — а скоро, как чувствую, опять мне труда будет просто немерено.

— Хорошо, отец, я пойду на совет. Вернусь видно нескоро. Пойду разыщу, кто сейчас ве́ршит в укрепи. Или старый Хуг как и прежде главой тут?

— Он, а кто же ещё! Я да Хуг, старика два остались тут, как умер от рези в кишках прошлым летом почтенный Ара́вн, его первый помощник — там и я оказался бессилен.

— Как сам почтенный Хуг — здоров?

— Как и я, лишь Ард-Бре́на мы милостью живы. Зубы только совсем потерял — но я навая́л ему челюсть из жала полночного зверя морского, а наш кузнец так искусно всё выточил и на металл закрепил. Так что гляди, сынок — не вздумай на спор с ним побиться, что не сможет старик куснуть зубом за локоть себе! Многим доверчивым он уж кошель так потряс… — усмехнулся Льву лекарь, — хоть что да жуёт ими сам — а уж на пиво, что варит жена, так и те не нужны кубок за губу взять.

— Это верно! — усмехнулся Лев шутке отца, — помню, какое достойное пиво варила его почтенная Круáху… Я с охотой и сам бы отведал!

— Отведаешь может быть… Приходи ко мне к ужину, сын — если только все люди тебя не закормят ещё до заката. Сегодня ты всем будешь здесь первый гость.

— Приду, отец — как только дела все тут справлю… Только отгоню к тебе в стойло этого серого шельму — а то уже учуял он где-то кобылу охочую, так и скачет! — Áррэйнэ свистнул, подзывая к себе не внимавшего словам хозяина порыкивающего и широко раздувавшего ноздри скакуна, ухватив того за вольно болтавшиеся поводья.

— А ну-ка пошли, увалень! Почуял ты вольность уже…

Навязав недовольного Ветра у сруба и кинув коню связку сена он попрощался с отцом и направился в бок возвышавшейся бурры, где подле неё были покои вершнего кáдарнле.

Воинство в укрепи шумело как растревоженное птичье гнездовье, в которое с неба упал им нарушивший прежний покой хищный ястреб. Крики приветствия раздавались со всех сторон, пока он шёл к укреплённой веже из дубовых брёвен, где уже собрались вершние каждой сотни всех собравшихся тут мор-лóхрэ, прибывшие сюда ранее главы метальщиков, чьи дальнобойные кáита-гаóйта стояли наготове по кругу за частоколом на срубных холмах. У дверей в ожидании шумно толпились трое прибывших с рассветом гонцов из других ближних к ним северных кадарнле по Помежьям вдоль Чёрной. Все ждали лишь только Льва А́рвейрнов.

Совет был долог. Áррэйнэ рассказал товарищам всё, что было решено ими с áрвеннидом и одобрено самим Борной на недавнем совете в Аг-Слейбхе. Заслушав о готовности вóротов, количестве скакунов и припасов с оружием, он объявил всем, что нáступ начнётся лишь только как полностью сойдут вешние воды с рек и болот тут на севере, дабы не вязнуть в грязи бездорожья, растрачивая попусту силы и время. Самые нетерпеливые из собравшихся вершних неодобрительно бурчали, что чем раньше и неожиданнее они обрушатся на дейвóнов у Твёрдого Камня, тем будет успешнее эта выправа. Но более рассудительные и опытные согласились с решением Старого, зная не по наслышке — как непросто им будет теперь провести их тяжёлые вóроты и запасы огни́щ через сырые болотистые чащобы здешних земель за Дуб-эбайн, куда позже обычного приходит весна — и как это замедлит их быструю поступь по вражьему краю, лишая внезапности.

Было уже за полдень, когда все собравшиеся на Совет вершние наконец-то закончили речи и разошлись прочь по сотням и тысячам. Самогó Льва наперебой звали в гости едва ли не в каждый десяток, чтобы отпраздновать его возвращение — ибо не все ещё верили в то, что их слывший давно как погибшим прославленный ратоводец наперекор смерти остался в живых, и теперь в третий год войны вновь поведёт их войска на врага.

Свободный от дел Áррэйнэ в одиночку брёл по полному людей кáдарнле, внимательно приглядываясь к сновавшим воителям, прислушиваясь к говору сотен их уст, хрусту сена, ударам копыт и тяжёлому грохоту молотов в кузнях. Он вспомнил всё то, что поведал ему старый Коммох, и теперь настороженно рыскал глазами вокруг, пытаясь увидеть здесь ту, которой тут много уж месяцев как и ноги не должно было быть. Устав бродить в неведении, встревоженный ощущением той неподвластной рассудку тревоги в ожидании удара ножом себе в спину он остановил одного из воинов того десятка, чьи зимние срубы и уже раскинутые летние намёты соседствовали с жильём его приёмного отца.

— Наш лекарь просил свою помощницу разыскать. Не видал ли ты тут эту девку?

— А-а, о Маáйрин ты говоришь, гаэ́йлин? — догадался тот, почесав пятернёю затылок, — с утра коней чистила и лечила, потом вроде за вал пошла в лес у реки, — он махнул рукой в сторону, где за пустошами и переходящим в чащу кустарником протекала Дуб-э́байн.

— С чего ей в лесу одной делать? Волков подкормить захотела?

Воин хохотнул от шутки их вершнего.

— Да травы для Коммоха собирает — старик же не в силах ходить далеко — или поохотиться вышла. Далеко не забредает — мест же не знает ещё так как мы, чтобы в дебри идти далеко.

— Ладно — думаю, разыщу её, если недалеко забрела. Всё равно сам хочу тут проверить все броды на Чёрной, осмотреть здесь места. Как часто на том берегу вы с дозором бываете? Видно или слышно что-нибудь?

— Нет, гаэйлин. Были бы свежие следы, или вести от наших лазутчиков там — так вся укрепь давно бы сидела по коням с оружием, как прошлой зимой. Но мы держим дозоры всё время — не думай, что мы тут слепы как котята — до самых болот всё просматриваем. Да и от лазутчиков нет новостей о тревоге.

— Ну и славно. Поеду всё же сам осмотрюсь.

Весна пришла сюда позже, чем в иные места, и в низинах земля ещё была сырая. Кое-где в поросших ельником глубоких и тёмных оврагах доселе лежали остатки снегов, леденя всё вокруг своим холодом талой бегущей воды. В зазеленевшие первыми листьями чащи слетались на гнёзда прибывшие с юга пернатые птахи, звонкоголосием славящие добрую сердцем сестру грозного Тинтрéаха, светлую Гванвейл — Весну — взявшую от горнила своего сурового брата пригоршню жарких углей, чтобы просыпать их наземь и пробудить всё от зимнего сна, развеять дождями морозы, наполнить бежавшим из талой земли первым соком деревья и взнять зелень трав, дать жизнь всем под солнцем.

Áррэйнэ неторопливо вёл коня под узду и изредка поглядывал по начинавшим зеленеть зарослям вдоль чернолесья, через которое бежала спокойная, извилистая Дуб-э́байн, ещё мутная и высокая от катившихся с далёких круч Срединных Гор талых вод. Склоны приречных холмов были словно вышитым шёлком укрыты зелёной травой, и яркими блёстками в ней полыхали весенние первоцветы — будто сами те искры Тинтрéаха, что рассыпала длань его юной сестры по земле. Пронзительная трель жаворонка в безоблачных голубых небесах заставляла сердце затрепетать и забиться скорее, а весеннее солнце слепило глаза и тепло прикасалось лучами до кожи, огрубевшей от стуж и колючих ветров, бывших его спутниками всю минувшую зиму, полную кровавых сражений и долгих выправ на врага.

Конь фыркал и мотал головой, рея гривой на лёгком ветру, и на ходу ощипывал с земли мягкую первую травку.

— Спокойно, Ветер… — он похлопал жеребца ладонью по крупу, — никуда нам не надо скакать пока. Ты рад весне, и я тоже. Не железное и у меня сердце, как бы не говорили и те, и другие…

Конь, словно поняв хозяина, резко повернул пепельно-серую голову, едва не сбив того с ног, и обрадованно потёрся шеей о человека, довольно фыркая и ласково касаясь своими тёплыми губами его ладони с зажатыми в пальцах поводьями.

— Хитрец ты какой! Нет у меня мякиша нынче, не шарь! Все норовишь от меня вырваться ненароком и нагуляться. Давай лучше весне радоваться… скоро нам вновь будет не до неё.

Áррэйнэ умолк, а конь, словно почуяв, о чём думал хозяин, резко вздрогнул — и в его огромных глазах отразились грядущие пламень пожарищ, блеск стали и идущая подле них Смерть.

Объехав топкие берега Дуб-э́байн и осмотрев залитые высокой пока водой броды, ощупав длинным колом из срубленного ствола орешника их прочное дно, Лев направился в обратную сторону. Никого не встретив на зеленевшем просторе лугов вдоль лениво бежавшей реки он бесплодно бродил вдоль потока и стариц — и решив, что пора возвращаться к отцу назад в кáдарнле, повёл скакуна вдоль широкого лога между излучины русла, срезая неблизкий путь к дому.

Птахи всё так же заливались многоголосием в небе и подступавшей вокруг лесной чаще, перебивая одна одну трелями, и Áррэйнэ на миг остановился, прислушиваясь к звонкому щебету. И тут его слух уловил доносившийся издали голос — тихий, спокойный, лившийся песней… той самой, которую некогда пела в лесу ему мать. Той, которую он услыхал там в узилище, входя за отмщением, которого так и не взял.

«Майри…» — подумал он, едва не произнеся это имя вслух. И осторожно ведя жеребца под узду стал спускаться по травянистому склону в ложбину, откуда послышалась песня.

Лог был неглубокий, но широкий как русло реки, чья вода его прежде однажды прорезала в глине сырых берегов полноводной тут Чёрной. Весь он зарос молодою травой, а по кручам пустились уже невысокие шапки кустов. Ветер не проникал сюда, отчего солнечные лучи были особенно тёплыми, жаркими. И в их слепящих брызгах в двух десятках шагов от себя он увидал простоволосую девичью стать.

Майри медленно вышагивала босыми ногами по тёплой земле вдаль по логу, повернувшись к нему спиной. Из-под простой льняной юбки до пят мелькали её босые ступни, осторожно касаясь травы, словно плывя по ней. Изредка она нагибалась, срывая с земли яркие весенние первоцветы. Не замечая вокруг никого, дейвонка негромко напевала и ловко плела первоцветы венок, свивая их яркие краски в кольцо. Закатанные по локоть рукава рубахи открывали её руки, которые тогда в девичьих во дворце áрвеннида как тиски сжали шею ему и наотмашь кололи ножом, все алые от его крови.

Áррэйнэ на мгновение замер на месте, отгоняя внезапно нахлынувшие воспоминания. Взор его не отрывался от девичьей стати, медленно отдалявшейся по низине и срывавшей цветы. Левой рукой она постоянно отряхивала с лица волосы, рассыпанные долгой волной по спине, и продолжала негромко напевать. Перед глазами у него снова поплыли воспоминания забытого детства — нежные ладони матери и её голос, певший ему, ещё крохе, эту песню под дубом; крепкие руки отца, державшего его перед собою в седле жеребца, несущегося вскачь по угодьям их орна. Но теперь отчего-то их лики были расплывчаты и неясны, точно зримые через мглу. Быть может оттого, что перед глазами у него неотрывно стояла ладная девичья стать той, которую он был вправе лишить жизни, но отчего-то не захотел сделать этого…

Завершив плетение Майри уселась на землю, поджав под себя босые ноги и подоткнув край юбки за пояс. Надев венок на голову она застыла недвижимо, глядя на западный небокрай. Дейвóнка была всего в пяти шагах от него, неслышно приближавшегося сзади — и её песня, не прерываясь под щебет оглушавших простор своим гомоном жаворонков, продолжала литься над зеленеющим логом, заглушая хруст трав под копытами скакуна.

Ветер неожиданно фыркнул, мотнув головой, и Áррэйнэ шикнул на скакуна, придержав за узду. Плечи дейвóнки вздрогнули, когда она заслышала позади себя конский всхрап. Песня её оборвалась, и Майри на ходу оборачиваясь стремительно вскочила на ноги. Взгляды их встретились.

— Здравствуй… — с волнением произнесла она через мгновение.

Доселе Áррэйнэ помнил её лишь такой, какой и увидел в ту ночь, когда наперекор себе решил оставить дейвóнку в живых, дав возможность бежать из Аг-Слéйбхе на волю. И то — облик её так и остался прискрытым от глаз его в сумраке клети темницы, затем в предрассветной тьме утра у бурры, и в окутавшей чащу с разбойниками темноте, где вновь разошлись среди крови их нити путей. Та Майри, которую он увидал прошлой осенью, была словно усохшая за зиму ветвь, обессилевшая и померкшая тень. Тень нынешней.

Словно и не верилось со слов Коммоха, что на ползимы её свалила и не давала встать на ноги сильная хворь. Весна словно заставила её распуститься и налиться жизнью как расцветшую вербу после зимы, разметав на ветру во все стороны волосы, налив щёки румянцем. Даже глаза её показались ему незнакомыми. В них уже не было ярости, с которой она раньше встречала его, точно раненая птица била клювом всякого приближавшегося к ней — с вызовом, бесстрашной ненавистью к своему недругу. Сейчас в них, точно в двух вышедших из берегов синих озёрах посреди весеннего половодья беспокойной водой жила радость, ликование — верно, наполненные этой весной, жизнью и чувством опять обретённой свободы… или быть может от встречи с ним, как ему показалось — или захотелось вдруг в это поверить.

И вся она была словно шедшая оземь в тепле света Гванвейл — такая же яркая, как подумалось Áррэйнэ вдруг мимо воли, словно кто-то другой шепнул это на ухо… и верно, такая же тёплая — как согретая солнцем земля, по которой дейвонка ступала босыми ступнями.

В глазах Майри на миг резко вспыхнул испуг, когда её песня — дейвóнская, чужая тут в этом краю — была нежданно прервана их появлением, заставив её вздрогнуть; но в следующий миг страх исчез. Уже спокойно, хоть и не без настороженности она уставилась на него. С шеи дейвонки на толстой алой нити свисал костяной оберег хранившей всех арвейрнских женщин трёхликой Праматери.

— Отчего ты домой не уехала? — сразу без всякого приветствия холодно спросил он на дейвóнском наречии.

Свет в её глазах на мгновение померк, и ресницы вздрогнули точно от резкого удара. Но Áррэйнэ, не дав жалости к ней пробиться через решительность поскорее избавиться от этого так цепенившего его взора дейвонки безразлично добавил:

— Я ведь тебя отпустил. Ты не в неволе больше.

Майри так и стояла перед ним, не произнося ни слова. Лишь ресницы её резко вздрогнули, но через миг снова пришла в себя.

— Я была больна до самых морозов, а после отец сам не дал мне уйти в эту стужу, — она словно хотела робко оправдаться перед ним — не понимая, чем вызвана эта суровость.

— Уже весна идёт к спаду. Что ты здесь до сих пор ошиваешься?

— Решил — будто я соглядатаем за твоим воинством тут затаилась? — дейвóнка уже не была как всего миг назад вжавшаяся от нанесённой обиды робкая птаха, а снова явилась перед ним прежней дикою птицей, готовой разорвать клювом любого противника. Лишь взглянув на неё, Áррэйнэ понял, что она впрямь из тех от рождения, кто принизить не даст себя словом, даром что женщина — и напором ему от такой не избавиться.

— Не лазутчиком ты тут, уж точно — чтобы едва встав на ноги вновь шеей своей рисковать. Коммох сказал, ты меня дожидаешься?

Он пристально взглянул ей в глаза, усмехнувшись.

— Добить жаждешь? Или не все ещё кости мне в пыль языком смолотила, сорока?

Молчавшая Майри неожиданно рассмеялась.

— Так боишься, Убийца Ёрлов, будто я тебя к змею отправить хочу до сих пор? — и заметив в его глазах межвольное вздрагивание — если только Лев А́рвейрнов сам мог чего-то бояться — с усмешкой воскликнула, отступая на шаг от него:

— И ведь верно — боишься меня?

— Не сильно в тот раз у тебя это вышло… Ти́веле.

— Желай бы я снова убить тебя, Аррэйнэ… — с насмешкою фыркнула дейвонка, — был бы ты уже мёртв. Коня твоего далеко было слышно отсюда, не думай что тихо ты ходишь.

Взор её метнулся в сторону, где на склоне средь редкой травы на воткнутой в землю палке висел закрытый чехол для лука и стрел. Тут же лежала холщовая сумка, полная собранных почек, кореньев, цветков — горицвета, баранчика, камнеломки, хвоща, дуба, берёзы и прочих растений — всё, что требовалось для выделки снадобий Коммоху. Она отошла на пару шагов в сторону, и Áррэйнэ пристально проследил за дейвóнкой, поворачивая голову следом.

— Может не хочешь, или пока что не хочешь… — промолвил он хмуро, когда Майри зашла ему за спину, срывая из-под своих ног яркий жёлтый первоцвет.

— Быть может я просто хочу поблагодарить, что дал волю, оставил живой… — негромко сказала она, застыв на месте и теребя в пальцах сорванные первоцветы, — тогда, видно, слишком зла на тебя была — что за все то добро ко мне даже спасибо забыла сказать.

— И ради этого тут от морозов в неволе живёшь средь врагов? — то ли с укором, то ли с сочувствием насмешливо промолвил Áррэйнэ.

— В неволе я прежде была — там, в той бурре. А здесь…

Она не договорила, резко взглянув на небо. Там, клубясь и темнея, с юга надвигалась тяжёлая туча, гулко рокоча из своих свинцовых недр первым громом. Áррэйнэ удивился, что казалось бы во все глаза смотрел, но не заметил приближения непогоды — словно из ниоткуда, как из кузницы Бури Несущего возникла над ними посреди солнечного дня эта тёмная хмарь. В подтверждение едва не над ухом разошёлся раскат Его молота, надрывно треща как крошится под вихрем сосна, и на поднятое в высь лицо упали первые капли.

Когда Áррэйнэ опустил взор, стараясь не упускать из виду так настораживавшее его приближение дейвóнки, он увидел, что Майри медленно шагает босиком по логу, подставив дождю лицо, и выражение его было полно неописуемого счастья, а глаза полуприкрыты, в отличие от губ, которыми она словно ловила падавшие наземь капли.

— А здесь я свободна.

Она вновь обернулась к нему, глядя прямо в глаза.

— Знал бы ты, как оно взаперти было там, каждый день от рассвета до ночи смерть ждать — год подряд… Без единой живой там души, без надежды, средь мёртвого камня… Вот где я о жизни уже позабыла — пока ты мне её не вернул. Как заново тут родилась.

— Ты здесь средь врагов. Шею в петлю сама сунула, глупая — если узнает вдруг кто. Хуг суровый старик, не посмотрит что баба ты.

— Лишь отец твой то знает — и ты. Выдашь меня Хугу с прочими?

Глаза её, внимательно смотрящие на Льва, были доверчивы и спокойны, словно она целиком отдавала свою жизнь в его руки.

Áррэйнэ несогласно покрутил головой, не замечая льющегося на них дождя.

— Отчего я домой не стремлюсь, спросить хочешь? Думаешь, родной дом позабыла? Как знать — может за эти два года и не осталось в живых никого там, как твоё воинство по нашим уделам прошлось… — в её взволнованных словах Áррэйнэ ощутил горький укор.

— Молю Всеотца, чтобы было не так. Там война третий год не стихает, до Медвежьей горы те пожары дошли, как ты пламя раздул, наступая на наших.

— Таков долг мой — своих защищать. Уж прости, что две крови во мне, но присяга одна лишь — и клялся служить я не вашему ёрлу.

— Я знаю… — с какою-то горечью молвила та, — ты таков как сам есть, и недаром считаешься лучшим.

Дейвонка отёрла лицо от воды, оглянувшись вокруг сквозь серевшую завесь дождя.

— А тут словно и нет этой смерти — пусть хотя бы до этого дня, пока ты не явился, Убийца Ёрлов — знаю зачем. Здесь пока не убивать, а жить хочется. И для всех я не враг тут, никто мне проклятий в спину не кидает — и мне из них тоже никто тут не враг…

Шумел дождь, хлестая по логу тёплыми струями, пригибая бьющими с неба каплями молодую траву. Вокруг крутился и фыркал Ветер, тряся мокрой гривой, когда оба они стояли неподвижно, промокшие до последней нити. Áррэйнэ так и не двигался, не замечая стекавшей ему со лба на глаза воды, в упор глядя на дейвóнку, которая фыркнула словно та кобылица, стряхивая влагу с лица, отирая его двумя ладонями — но на место согнанных ею капель быстро натекали новые.

— Вот почему я ещё не убралась отсюда домой — если это спросить хочешь. Тут я снова среди людей — пусть и таиться приходится, кто я сама буду родом. А Коммох мне будто отец стал за зиму. Славный старик — выходил меня почти неживую, на ноги обратно поднял — и своей головы от сородичей рук потерять не боится, что вражью девку в дому́ приютил, и за а́рвейрнку меня перед всеми тут выдал…

Рука её с надетым на большой палец лучным кольцом мимолётом стиснула свисавший с шеи поверх рубахи оберег Трёхликой.

— Своими руками мне сделал, чтобы за вашу меня принимали. С ним я об а́рвейрнах по-настоящему узнала, что вы за народ такой, на нас многим похожий. И о тебе много узнала…

— На твоём месте я домой бы и пешим пустился бежать — сам из дейвóнской неволи так вырвался. А ты там в темнице как будто умом повредилась — и не держит тебя тут никто, а сама не торопишься возвратиться… — он умолк на мгновение, пристально глядя на девушку.

— И зачем тебе знать, кто я есть? Кто я родом — и сам то не знаю. Теперь мои родичи — люди из Килэйд. А кто я для вас — ты моё имя знаешь…

— Я за тот год в темнице кроме крыс никого там живого не видела, пока меня среди камня держали на смерть, — Майри приблизилась ко Льву ещё на шаг, — а тут снова живой себя чую — что все на меня одну смотрят… не боясь, будто я кого насмерть зарежу. Внимание и кошке приятно — а я же человек. Живая… — тихо добавила она, глядя ему в глаза.

Дождь стих так же внезапно как и начался, и яркое солнце вновь вынырнуло из-за удалявшейся тучи, обдав землю, траву, мокрого лоснящегося жеребца и обе человеческие стати своим жарким согревающим светом. Майри подобрала с земли упавший венок, стряхивая с него воду. Мокрые цветы снова очутились у неё на челе, обхватив зелёным кольцом потемневшие влажные волосы, которые дейвóнка отжала ладонями от воды и закинула взмахом головы назад за свои плечи — так и не отводя своих глаз от его пристального взора. Áррэйнэ так и стоял точно вкопанный, затем резко стряхнул с лица влагу ладонью.

— Ладно. Пока что пошли-ка назад в кáдарнле — а потом уж решу я, когда тебе ехать.

— У меня и коней-то нет больше… — пожала Майри плечами, направляясь к воткнутому в землю посоху, на котором висел её закрытый кожаным чехлом укрытый от дождя лук.

— Ну, это дело поправимое…

Дейвóнка не торопясь обула на босые ноги свои снятые прежде лёгкие сапожки, накинула на плечи накидку, и уже готовая подошла к нему, закинув за плечо свои сумку с травами и кореньями.

— Давай уж, не три себе плечи, — не спрашивая её Лев снял с дейвóнки тяжёлую сумку и перевесил через седло Ветра.

Вдвоём они не торопясь шли назад к появившейся за холмами на небокрае укрепи, чей частокол зубчатой гребёнкой поверх земляного вала возник перед ними из-за высокого приречного кустняка. После дождя солнце жарко пеклó, поднимая с травы и серой шкуры коня влажный белый парок.

— Отворяй! — крикнул Áррэйнэ часовым.

Тяжёлые створы медленно распахнулись — и конь, по обе стороны которого неспешно шагали мужчина и женщина, словно поводырь повёл их за собой в укрепь.

Привязав Ветра за повод к перекладине коновязи и кинув ему под ноги подхваченную из кучи охапку травы Áррэйнэ кивком указал Майри идти следом, раскрыв ворота загона.

— Коня, говоришь, у тебя нет, чтобы вернуться домой?

— Тех двоих, что ты осенью подарил, твой отец вашим отдал, когда я уже было к Шщару стучалась в нору. Кто мне вернёт их теперь? Чужих я просить не хочу, а за конокрадство сам знаешь что будет…

— Что же — и скакун есть хозяйке под стать, — он указал кивком головы на рослую трёхлетнюю кобылицу, сновавшую вдоль загона среди прочих животных и неистово фыркавшую сквозь раздутые ноздри. Масть её была рыже-соломенной, в ярких пятнах по шкуре. Áррэйнэ узнал её среди прочих животных, пригнанных его людьми вместе с табунами полученных от союзных их áрвенниду кочевников в Травяном Море.

Майри залюбовалась ловкостью кобылицы. Дейвóнка опёрлась грудью на сучковатую ограду и стала осматривать рыжую издали, но изъянов своим глазом не нашла — широкая грудина, втянутый живот, ровный круп и спина без проседки, в меру расставленные крепкие ноги. Кобылица и вправду была недурна, с крепкой холкой и высокой изогнутой шеей — и по виду не просто тягловая трудяжка для пашни и воза, а из породы настоящих боевых скакунов, стремительных и выносливых.

— Отзывается она на кличку Тиннэ, хоть порой и не каждого слушается, словно бешеной вишни нажралась.

— Может трёх седоков до меня растоптала и съела? — пошутила дейвонка, — а меня на заедок ей метишь?

— Разгрезилась ты, чтоб такую кобылу я вздумал тобой отравить… — отшутился в ответ ей сын Коммоха, — не пугайся, под седлом ходить выучена, и сама доброй скаковой породы с востока Эйрэ, которую от кочевников переняли мы некогда. Хотя и дика чуток норовом… как и ты.

— Огненная… — поняла Майри на восточном а́рвейрнском наречии имя кобылицы, не сводя зачарованных глаз с резвившегося животного, — она мне нравится. Выносливая — сразу видно.

— Под тобой не подломится, — пошутил снова Лев, — если только твой нрав ей вдесятеро тяжелее тебя не придётся…

Однако дейвóнка промолчала в ответ на эту очередную колкость, обернувшись своим взором от кобылицы и пристально глядя на самогó Убийцу Ёрлов.

— Подменную дать не смогу, — развёл он руками, — нам самим выступать надо будет. Сейчас каждая кляча на счёт — не чета такой чистопородной. Бери её и к себе приручай. Кобыла толковая и на ногу быстрая — сам проверял в прошлый месяц, как был у горы.

— Спасибо… Áррэйнэ, — она как-то смущённо пожала плечами, будто с трудом назвав его по имени — своего недавнего врага.

— Вот и славно, — он закрыл двери загона, и как бы невзначай пристально взглянул на дейвóнку, — теперь можешь в дорогу домой собираться.

— Значит не такого коня ты мне дал, Лев, — ехидно улыбнулась вдруг Майри, без боязни перескочив через ограду и дотрагиваясь до гривы подаренной ей кобылицы, с опаской принявшей человеческую ласку. Легонько задрав пальцами её мягкие губы, девушка осмотрела крепкие, не порченные и уже не молочные зубы вошедшего в зрелость животного.

— Тогда уже стоило дейвóнской породы кобылу найти, чтоб сама летела домой. А эта и с виду вся вылитый а́рвейрн — как сам ты, только с копытами…

— Это отчего же?

— Да такая же рыжая и упрямая, как и все твои родичи. Сразу видно, что всю дорогу будет смотреть на восток и в бок Эйрэ cворачивать. Далеко на такой не уедешь.

— Может и так. Хоть помню, что наездница ты много лучше на деле, чем показаться мне хочешь. И не все наши рыжи, как дейвóны считают.

— Знаю — сама же прикидываюсь а́рвейрнкой с закатных Помежий.

— И так есть. Своих детей Небесный Кузнец означил пламенем его негасимого горнила, дав им такую же пламенеющую душу. Быть может поэтому мы такие упрямые и буйные как тот огонь. Но к закату от Ан-меан-слейбха в Помежьях немало и светловолосых, точь-в-точь как и дети Горящего — и так было ещё до того, как Дейн привёл свой народ с Заокраинного Севера. А за горами к востоку больше таких, что волосом как окорённая ольха — там, где с древних времён взял начало род а́рвейрнов.

— А так что же… прикидываешься ты ловко, — усмехнулся Áррэйнэ, — даже нрав у тебя что огонь. Только вот я-то знаю, что ты вовсе не а́рвейрнка… — в последних его словах она услышала отстранённую настороженность с холодом.

Майри долго молчала, пристально глядя в лицо ему, а затем неожиданно спросила:

— Скажи, Лев — я тебе с той поры ненавистна одним своим видом, что ты пусть и не бьёшь, но всё гонишь меня точно ша́лую псину?

Áррэйнэ запнулся на полуслове — не зная, что и ответить на такой вопрос.

— Для тебя будет лучше, если как можно скорее покинешь наш кáдарнле. Скоро будет война…

Майри не отвечая продолжала пытливо, хоть и не так уже до́бро смотреть на него, глядя прямо в глаза Льва А́рвейрнов.

— Но я не настолько неучтив, чтобы даже тебя прогонять прочь отсюда немедля. Ты можешь собираться в дорогу когда это будет возможно, и я дам тебе всё для пути, чем помочь смогу. Но ты не должна оставаться здесь.

— Что же, Áррэйнэ — если ты и впрямь так боишься меня… — Майри словно не договорила чего-то, кивнув головой на прощание. Дейвонка развернулась и медленно пошла прочь, оставив Льва застывшим на одном месте с зажатыми в пальцах поводьями от уже расправившегося с кормом и недовольно фыркавшего Ветра, напрасно мотавшего серой головой и пытавшегося сдвинуть хозяина в сторону, где так манили его кучки свежей травы.

Весна растопила снега по полям и на пустошах вкруг ходагейрда. Бушевали высоким разливом раздутые талыми водами речища Топкой с Широкой. Зелень листьев объяла леса и высокие заросли ив и ракит вдоль бежавших на запад потоков, сливавшихся тут воедино. И лазурное небо сияло всей синью своих уносящихся ввысь стен чертога богов, залито́е сиявшими золотом копий лучей пронизавшими холст его нитями света.

Оставив на улице спутников человек постучался в обитые медью резные дубовые двери. Их тяжёлые створы открыли не служки, а дочерь хозяина. Увидав на пороге нежданного гостя — к тому же такого — она пусть спокойно, но не без волнения на побледневшем лице поклонилась, рукою дав знак заходить.

— Давно я тут не был, как вёл дела с Гаттиром. Тебе тогда было двенадцать наверное… Как он теперь?

— Прихворал… — она затворила тяжёлые створы за гостем, приняв с его плеч утеплённый плащ-шкуру из волчьего меха.

— Ну не надо лукавить уж, милая. Знаю — хворает давно, тяжело — и сама ведёшь дело родителя. Как — справляешься?

Женщина кратко кивнула в согласие.

— Справляюсь, почтенный, хвала Всеотцу. Подати тоже уплачены, книги в порядке. Покажу сейчас, что там…

— Тебе верю. Не надо мне книг… — оборвал он её, несогласно взмахнув кистью левой руки, — я и так знаю всё. Зашёл Гаттира сам повидать, как тут ехал по делу и дом ваш увидел.

Он ещё раз взглянул ей в глаза.

— Справляешься?

Та, застыв без ответа какой-то миг времени, так же кивнула.

— Справляюсь, почтенный. Я ведь не одна, у отца слуги есть. Да и…

— Знаю. Бывает.

В доме пахло пота́шем и мылом, отмытою шерстью, на нижнем поверхе в ремесленной части их дома стоял влажный пар — те следы сукновального дела, что вёл прежде хворый купец, кто давно овдовел, и отдал дочерей в жёны всех кроме младшей. Впрочем, там наверху было чище, свежее, спокойнее и наполнено бо́льшим уютом, где чуялась женская длань. Из такого уютного места и даже он сам не хотел бы уйти. Гость на миг точно вслушался в что-то, повертев головой.

— Как твой дядя — достойно ль его погребли?

— Да, почтенный — ведь сам же ты был год назад, как погребали того.

— Я не про Свейна Рогатого. Я про Викунда Толстую Мошну.

В глазах дочери Гаттира вспыхнул испуг.

— Даже если казнён как изменник средь прочих — разве дело его как собаку оставить догнить на зубцах? Даже арвеннид Эйрэ в тот год, как за день на дубах вздёрнул сразу три сотни изменников, на вторую седмину тела возвратил их родным. Ну а в Высоком Чертоге от вони той хворь не нужна никому.

— Погребли как и до́лжно… — она кратко кивнула.

В покое на миг вновь повисло молчание.

— Спасибо за столько заказов на войско, почтенный. Сам видишь, справляемся. Шерсти в избытке, как начали стричь поселяне овец.

— Я беру потому, что как Рагни Глазастый со всею семьёй в час пожарища Огненной Ночи погиб, и за дело взялась позже ты, стал ваш дом самым лучшим во всём ходагейрде среди сукновалов.

— Да — повезло уцелеть нам, от соседей в отличие… — женщина мельком взглянула в окно, где вдали по проезду виднелись опять возводимые стены на месте былого пожара, — и спасибо, что нас защитили тогда ото всех грабежей.

— Тут не мне, а сама до́бро знаешь кому надо быть благодарной за это…

Человек замолчал, глядя пристально прямо в глаза собеседнице — точно пытаясь узрить перемену в них. Та тем не менее всё так же была спокойна. Или слишком умело то скрыла от гостя.

— Рад тебе чем по силам помочь, моя милая. Попроси чего, я…

— То, что хотела б, почтенный — не в силах и ты, — перебила его собеседница, резко потупив глаза, — да и дело не в нём, сам ты знаешь…

— Почему же? — гость ничуть не обиделся резким словам той, с интересом внимая.

— Может быть я до Огненной Ночи хоть что-то могла держать в сердце — когда жив был и ёрл наш минувший, и столько погибших уже в его доме — но теперь их всех нет. Ты и сам понимаешь, что рок для иных из людей есть таков, что не властны они над своею судьбой во всю силу.

— Умна ты, дочь Гаттира. Верно всё видишь.

Женщина вдруг спохватилась, о чём — то упомнив.

— Что же я? Не сердись же, почтенный, что держу тебя прямо в дверях. Проходи же! Уже скоро обед, я накрою на стол для тебя и отца.

— Не нужно, я сыт. Повидать зашёл Гаттира только лишь. И ещё…

Гость на миг снова смолкнул, взирая в глаза собеседнице.

— Знаю — давно уже должен зайти был, своими глазами увидеть. Позволишь?

— Да, почтенный, конечно! — та согласно кивнула, торопливо ведя за собою по лестнице.

По ступеням вдвоём они поднялись вверх. Женщина тихо раскрыла дверь в комнату, и человек осторожно вошёл туда, щурясь от яркого света из окон. В колыбели сидел, тихо с чем-то играясь, ребёнок — едва ль годовалый. Держа в пальчиках палочку с глиняным шариком в дырочках, всём покрытом глазурью и яркими красками, он усердно тряс ею, смеясь с получившихся звуков.

Человек уже знал, кто принёс эту вещь, кто дал имя ребёнку — и не стал о том спрашивать мать. Прислонив к люльке посох он тихо достал из разреза своей верховницы другую игрушку — резную из дерева птицу, сложившую долгие крылья слегка грубоватую чайку, имевшую лапки и клюв, и покрытую чертами перьев — чей глаз из варёного камня, блестящего золотом, был как живой. Птица тоже могла говорить — мелкий камешек в недрах нутра мог служить погремушкой — а когда несмышлёныш чуть-чуть подрастёт, и однажды подует в отверстие возле хвоста, то крылатая гостья ему запоёт как живая. Как теперь вот.

Рука гостя — в занозах и паре порезов — подняла игрушку к губам, и точёная птица озвалась пронзительной трелью. Ребёнок увидел вошедшего в комнату, прежде ему неизвестного, и едва не заплакал, как все малыши в этот возраст. Но чужак протянул ему в руки игрушку, и тот стал ощупывать птицу пальчонками, тут же пробуя ту на зубок.

Гость протянул малышу указательный палец, и ребенок поднявшись на ножки вцепился в него что есть силы, как малый клещонок, лепеча что-то тихо.

Сигвар на миг обернулся назад.

— Скажи Гаттиру, я скоро буду. Пусть подождёт меня он — хорошо, Дис?

Та согласно кивнула, какое-то время оставшись у двери и глядя на них. Хранитель казны и печатей присел на колено, став с глазу на глаз перед мальчиком.

— Здравствуй, Въёрн. Здравствуй, внук.