…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ТРЕТИЙ"…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…"Нить 15

День спустя после погребения старого Эрхи Майри безмолвно сидела в горнице главного чертога за пустым пиршественным столом, закрыв ладонями лицо и не взирая ни на кого из сновавших вокруг близких родичей. Слёзы давно уже иссякли — как бы не пыталась сдержаться она все эти казалось бессчётные скорбные восьмины тянувшегося куделью времени. Слишком велика была тяжесть внезапной утраты — столь непомерной и горькой, внезапной. Но в отличие от остальных её близких, оплакивавших ушедшего в Халльсверд старейшего, на сердце у дочери Конута по-прежнему лежала и иная не менее скорбная ноша, которая всё больше точила ей душу — и чьей горечью было нельзя поделиться ни с кем из родных.

Даже сейчас она думала только о нём.

Она снова была на свободе, в родном доме средь близких с родными, жива, невредима. Судьба взяла с неё не столь много оплатой за это — лишь несколько шрамов на теле, сокрытых одеждами с волосом. Но кто зрить мог те страшные шрамы внутри, что намного больнее, грубее и жёстче терзали у дочери Конута душу? После всего, что случилось в последние дни и седмины, она ощущала себя измождённой, изломанной — несущей лишь горе и смерть для всех тех, кто ей дорог.

Все поверили в то, что она рассказала родным, снова приняли в дом — не спросив ничего из того, что на деле случилось с ней там за два года. Но как скрыть от себя самой то, что случилось с ней прежде? Как забыть про всё то, что она услыхала от скригги? Майри себя ощущала нечистою, грязной — взяв на сердце всю эту ужасную ношу, что нёс прежде Эрха, весь груз того страшного знания. Она снова по-женски была нечиста — но та кровь, что могла бы унять её страх, что она понесла дитя Аррэйнэ — говорила лишь то, что от той их любви не осталось следа, и меж ними опять пролегла пустота, ужасавшая бездна той крови их прошлого, что была пролита её предком. Кровь, кою смыть невозможно никоею платой…

Не в силах сдержать ту столь жгущую боль расставания — и не ведая, не находя у себя в сердце ответа, суждено ли ей будет узрить его вновь, дарована ли будет в грядущем им хоть мимолётная краткая встреча иначе чем недругами, разделёнными сталью оружия и той кровью, что текла в жилах их — её, потомицы Эрхи, и его, последнего потомка Рёйрэ — Майри попыталась опять узнать волю богов, каков будет их жребий? Суждено ли двоим им когда-то быть рядом?

Не время ей было для ворожбы на крови и утробах животных — в святилище Кручи Закатного Ветра сейчас приносили обильные жертвы богам в честь внезапно ушедшего из живых старого скригги, где среди рубленых из дуба и ясеня резных ликов праотцов всех дейвонов было полно родичей и прочего собравшегося там люда. Поэтому дочерь Конута неприметно прошла в пустые теперь жилища наверху чертога, где в покоях родителей прежде сама появилась на свет из материнского чрева как раз перед тем, как её отец Конут перевёз жену с дочерью дальше на север в сокрытое среди чащ и болот Хейрнáбю́гдэ как можно подальше от гнева их мстительного владетеля Стейне. Тут, в потемневшем от времени древнем ясеневом ларе в стенной нише дейвóнка разыскала весь вышитый серебром льняной мешочек с гадальными рунами своей матери Брулы — и поколебавшись, наугад взяла три из них, резко бросив деревянные плашки под ноги на пол, прошептав потаённую просьбу.

Нагнувшись, Майри с волнением увидела то, что жребием выбросили ей жизнедавцы. Лежавшие перед её взором маленькие буковые дощечки несли на себе три искусно вырезанные и закрашенные алым руны — «тивз», «кéназ» и всё тот же зловещий перевёрнутый «рáйдэ» — кровь, пламя и долгую разлуку. Вновь суровая воля богов неумолимо раскидывала порознь сердца их двоих — непомерно далеко друг от друга.

Точно сражённая метким ударом незримого жала копья дочерь Конута снова убрала гадальные руны прочь в ларь и торопливо вернулась в ту самую горницу, не разговаривая ни с кем из встреченных на пути родичей и не показывая своего заплаканного лица.

Погружённый в те хлопоты, которые полною тяжестью обрушились на него после внезапной кончины старого Эрхи, когда почётное именование скригги Дейнова рода перешло к Бурому по праву первого из ратоводцев их древнего орна, теперь дядя Доннар то и дело посылал Айнира и прочих молодых родичей выполнять его распоряжения и передавать собравшимся в их стерквéгге ратоводцам приказы насчёт подготовки к предстоящей выправе. И попутно говорил с сидевшей подле него за пустым столом племянницей — даже не замечая того, что сама Майри слушает дядину речь лишь впол-уха.

— Теперь, как всё завершилось, нам с Айниром снова пора отправляться к воинствам на восток. Я распоряжусь, чтобы мои люди сопроводили тебя домой в безопасности. Хеннир с домашними давно уже оплакивают тебя — вот же будет им радость, что ты нежданно вернулась живой!

Он на миг смолк, вопрошая взглянув на племянницу.

— А если желаешь, ты можешь остаться жить здесь в Вéстрэвéйнтрифъя́ллерн — хозяйкой до нашего возвращения. Ведь всё то, чем отец твой владел прежде и был неправо лишён того злобою ёрла, отныне по кровному праву твоё снова — и чертоги, и земли, и скот. С тех пор, когда кости Стейне разнесло вороньё, прочие Скъервиры не будут столь жестокосердны и непримиримы к носимому тобой имени — да и вряд ли сейчасвозжелают они и дальше упорно хранить эту старую ссору, раз нужна им поддержка и вся наша ратная сила в час распри.

Майри всё также отрешённо молчала, будто не слыша обращавшегося к ней дяди.

— Или ты всё же желаешь вернуться на север? Я как раз собирался отправить пару перекатов с людьми в Хейрнáбю́гдэ — так они тебя сопроводят прямо к Хенниру.

— Нет, дядя, — решительно сказала Майри, отняв от ладоней лицо, — не надо — ни людей, ничего… Разреши мне поехать с тобой.

— Вот как… На войну снова рвёшься? — Доннар пристально посмотрел ей в глаза, полные холодной и твёрдой решимости.

— Да, дядя. Тогда я отправилась с Айниром помимо твоей воли — и быть может так дурно и вышло всё, что случилось со мной в ту выправу. Там в Глухом селище меня уже давно ничто и никто не держит. А на Круче твоя тётя Сигни за хозяйку по-прежнему справится — не по мне та забота и честь, чтобы тягать все ключи и считать тут добро с серебром в кладовых. Разве мой лук со стрелой будет лишним тебе в нашем воинстве летом?

— Или ты хозяйкой своего дома совсем не желаешь быть, девочка? С кончиной жестокосердного Стейне ты не та уже сирота при живых родичах, которую мы берегли от гнева ёрла ниже трав дальше туч. Ты теперь унаследовала всё причитавшееся — и вскоре быть может и станешь первейшей невестой среди прочих дев Дейвóнала́рды… Разве тебе не почётна твоя долгожданная доля?

Дядя пристально взглянул в глаза братовой дочери.

— Если бы не предстоящая выправа, так я бы не мешкая сосватал тебя кому из сыновей свердсманов дружных нам орнов — а то и прежде иные меня исподволь укоряли, что столь славную дочь крови Дейна держу я всё в девках в медвежьей глуши…

— Не по мне это нынче, — мотнула она головой в несогласии на предлагаемое супружество, — разреши мне поехать с вами!

Она обхватила ладони дяди руками.

— Молю тебя именем Всеотца, позволь!

Доннар молчал, обдумывая слова племянницы и пристально глядя в её едва ли не молящие о том глаза.

— Что же… — сказал он наконец, потирая седевшую бороду, — тебя всё равно не остановить, если ты что решила. В этом ты, моя милая, как и отец — вся такая же в доску упрямая. Заставлю тебя сидеть дома — так чует вот сердце, что сама ты сбежишь вслед за брата людьми. Так что перечить тебе я не стану, хотя сам и против подобной затеи.

— Спасибо тебе, дядя!

— За дурное благодаришь, моя девочка… — огладив бороду нахмурился Доннар, — собери всё необходимое, возьми в стойлах пару коней для подмены твоей рыжей охальницы. Завтра мы с Айниром отправляемся в путь — уже летняя пора, и настало время для крупных сражений.

— Куда двинешь ты воинство, дядя? К югу до Белой?

— Верно. Нам нужно отбить хотя бы часть потерянных за зиму городов. Без торга с югом и без самих этих богатых земель нам несладко придётся… да и слишком уж близко а́рвейрны подобрались к Винге. Тревожит меня, что их áрвеннид может этой порою отправить самогó Льва с его Стремительными Ратями в набег на столь недалёкий оттуда ходагéйрд. Советовал Сигвару я ещё с самой зимы переехать с владетелем юным прочь из опасного места, перенеся двор на время в иные уделы спокойнее, как в давние времена не раз делалось — ноКоготь не желает в глазах иных тем умали́ть всё величие Скъервиров, дабы дома́ не решили, что те стали слабы. Готов ходагéйрд защитить он или погибнуть, но не бежать точно трус.

— Ты не страшишься, Майри? — скригга внимательно посмотрел на племянницу, — я и сам ведь не знаю, чего мне сейчас от судьбы сто́ит ждать. В этом году будет трижды обильной кровавая жатва в полях…

— Нет, — она несогласно мотнула головой, — за два года я и так не раз была при смерти. Отчего неизбежного слепо страшиться? Если бы я была рождена сыном твоего брата, ты бы этого и не спросил.

— Не спросил бы — то верно. Страшимся мы все. Лишь дурак не боится Кормилицы Воронов. Но ты не сын Конута, милая… Ты женщиной рождена — для другой доли в жизни.

— Если я женщина — то это не значит, что я не Дейновой крови, и смерти страшусь… — ответила родичу Майри негромко — едва не солгав себе. После стольких утрат, всей той горечи знания силы проклятия, что несла она молча в себе, смерть порою казалась ей даром — но только не та, не такая, какую она принесла прежде Бранну, ставшему в странствии ей точно брат. Не такая — ужасная, долгая, страшная…

— Я знаю — храбра ты, и то доказала уже не единожды делом… Но всё равно я боюсь за тебя. Да и пока ты не стала женой чьей-то, девочка, я ответственен за тебя перед памятью брата. Будь осторожна как только возможно… Я не в силах всё время оберегать тебя от погибели.

Слёзы едва не брызнули из глаз Майри, когда она услыхала слова её дяди. Она уже не могла стать ничьей, кроме него одного… того, кому отдала уже всё что было — и сердце, и душу, и всю целиком себя, оставив самой только тонкую нить её хрупкой надежды. Но вовеки не будет то им суждено… Ведь она рождена одной из Дейнблодбéреар, а его грозное имя Льва А́рвейрнов для всего рода Дейна и их народа теперь стало хуже и самых ужасных проклятий, стократ ненавистнее Клохлама. А раз таковыми они родились, то проживут и умрут они ими же. Два человека быть могут единым душою одним, быть одним телом и сердцем одним на двоих, но два имени их — имена заклятых врагов — никогда им не стать рядом среди что дейвóнов, что а́рвейрнов… никогда не будут приняты ими.

И значит не судьба быть им вместе вдвоём — никогда.

Но намного больнее того было знать, что больше ни дня она не проживёт спокойно — чувствуя, что любит его ещё крепче… и тем понимая, что на долгие годы обрекает себя на тоску и холодное одиночество. Встреченный поначалу как заклятый враг Дейнова дома, проливший кровь множества земляков и единородных братьев дейвонки, и едва не нашедший смерть от её несущей месть всего их семейства десницы — отчего же он нынче стал ей вдруг так дорог, что сердце Майри Конутсдо́ттейр осталось пленённое где-то невообразимо далеко от родного удела, куда вновь привела её дарованная им свобода? Отчего же теперь в родных стенах их тверди на Круче она чувствует себя такой несчастной и одинокой?

Неужели неправ её дядя, и нет в Дейвóнала́рде достойных воителей, в чью твёрдую мужскую ладонь она могла бы отдать свою руку невесты — она, теперь уже не боявшаяся отцовского имени дочь очернённого Стерке, а первородная его наследница и одна из числа Дейнблодбéреар? Разве не хотелось бы ей обрести свой покой и семейное счастье, чтобы подле неё был верный и достойный её сердца любимый мужчина? Или не мечтает она как и всякая из женщин обрести подле себя в супружестве надёжную преданную опору на своём пути — того, кто будет с ней рядом и защитит ото всяких невзгод, разделит с ней радость и горести, кто не даст ей заснуть одной в стылом ложе? Неужели не жаждала она замужества как и всякая из юных дочерей Скегге и иных их подруг в Хейрнáбю́гдэ — чтобы стать её отяжелела и стала коромыслом, и она услышала биение своего первого ребёнка под сердцем? Разве в Дейвóнала́рде не найдётся столь достойных в мужья ей воителей, кто будет держать её руку подчас свадебного обряда в святилище?

Но отчего же растревоженная душа так жестоко отринывает все её потайные надежды и желание счастья — стремясь лишь к тому из мужчин, чьё имя для Дейнова рода теперь стало знаком непримиримой смертельной вражды, навек разделив их двоих и досель не прощённой и требуемой отмщения пролитой кровью?

Разве готова она добровольно избрать эту долю, обречь себя на разлуку и одиночество до грядущей ей узкой могилы? К чему терзаться из-за недостижимого, пылать сердцем к храбрейшему из людей, в ком узрела она все мечты о супруге — но к врагу, который не станет принадлежать ей — а она ему? Как могут быть они вместе — тем больше после того ужасного признания, что поведал ей Эрха перед своей тяжкой кончиной?

А представить себе, что она и дальше будет так жить, зная, что Áррэйнэ жив и где-то рядом — но уже не с ней, и так будет всегда — это было поевыше всех сил. Представить, что когда-то придётся уступить этого любимого ей мужчину какой-то другой женщине в Эйрэ, чьи любовь с лаской скоро сотрут в нём со временем всякую память о дочери Конута — и даже то просто признать, что Лев никогда уже больше не будет подле неё — уязвлённая женская гордость её не могла с тем покорно смириться.

Но осознание своей беспомощности перед выброшенным жребием заставляло наворачиваться на глаза столь предательски жгучие слёзы. Майри хотела лишь только ещё раз увидеть его — встретить хотя бы в смертельном бою глаз на глаз — увидеть, и умереть от его руки… или убить и его самогó… Всё равно, к чему ей тогда будет жить, в одиночестве тратить все те отведённые годы до пепельной седины с чёрным зубом, оставив своё израненное сердце вдали словно надвое разорвавшись — как предрекла ей когда-то в ночь празднества Самайнэ старая Марвейн?

— Хорошо, дядя. Но что будет — то будет. Я пойду с вами сражаться за наш дом, — ответила Майри.

— Тогда собирайся в путь нынче же, — дядя развернул перед собой свиток выделанной для письма тонкой кожи и раскрыл костяной ларец с лучшим чертальным набором, намереваясь писать что-то — послание для родичей или приказ ратоводцам.

— Ты снова поедешь с Айниром — он завтра как раз поведёт туда Ярнвегг и пеших. А я присоединюсь к вам чуть позже. В Винге накопилось много срочных дел — и после смерти Эрхи их только прибавилось на мою спину, пожри всё пасть Хвёгга! — озлословил на миг её дядя, — теперь я перенял от него и именование Вышнего защитника Дейвóналáрды, кое должны подтвердить на Великом Совете скригги всех орнов свердсманов.

— Скригги всех орнов?

— Так, все владетели сейчас собираются в Высоком Чертоге — и предчувствую я, что немало там будет и споров, и розней. Сын Къёхвара слабый здоровьем — молвят иные, что сердце его стало хилым, и кровь во всём теле застаивается. Это дурно — такие известия слышать как раз накануне решающих битв, когда нужно все орны дейвонов с другими семействами взнять воедино, собрав их в надёжный союз. В южных землях весенней поройразгорелось восстание, как против всё новых поборов на соль и железо взнялись небогатые свердсманы, изгнав хондмактэ из Скъервиров и избрав вожаков из своих. Уже десять гейрдов не признают нашей власти, объединившись в военный союз. А орны Прибрежий теперь уже тоже грозят обособиться, вспоминая прежние попранные вольности и во весь голос требуя того — с их нынешним предводителем вместо покойного Брейдура. Вправду, в Винге творятся разброд с несогласием нынче. Быть может не все будут рады меня во главе наших воинств увидеть, дабы тем больше ослабить владетельный дом…

Помолчав какой-то миг дядя продолжил чуть тише, словно даже здесь в их родовой тверди эти слова предназначены были не каждому уху:

— Среди иных свердсманов южных семейств даже вызрел зимой прошлой заговор, дабы Когтя с роднёй в час охоты на вепрей умертвить в лесных топях и взять себе власть в ходагейрде. Но на беду те из них молодые и прыткие, кто не сумели сдержать свой язык за столом или с девками ночью, всё погубили. Проницательный Клонсэ не мешкая сразу схватил всех кого только выявил в сговоре, и живо их вздёрнул на стенах Хатхáлле за горло точно воров с торжища. А тех, чью вину доказать не смог прямо, велел оскопить — дабы не было повадно другим покушаться на правящий орн и мечтать о потомках в Высоком Чертоге. Скригга Свейров прилюдно возмутился такой немилосердности, что болтавшийся с теми зачинщиками его младший сын теперь стал уж ни муж и ни дева, как баран холощёный — так Коготь его осадил вмиг, что был и тому волен вывесить на стене конопляную петлю там с прочими рядом — а внуков ему и другие сыны наплодят, раз у Въёрна того голова была хилой на разум.

Бурый умолк, не отрываясь от письма, которое выводил перед собой на листе, искусно нанизывая слова в рядки рун для послания родичам, сражавшимся на востоке и юге Дейвóналáрды.

— Если бы ты стал ёрлом дейвóнов, — внезапно сказала Майри, не глядя на дядю и устремив взор куда-то вдаль в растворённую оконицу, — то распри могли бы пресечься перед именем орна Дейна во главе нашего народа…

Доннар удивлённо поднял на племянницу взор, и перо в его руке застыло, размазывая чернь несотворённых знаков письмен по убеленной коже скрутки.

— Ты говоришь так, как некогда думал твой отец Конут, моя девочка — и это с его храбростью стоило брату жизни от долгих рук ёрла. Наш орн сейчас мал, обессилен подчас этой распри как никогда ещё прежде. Сколько родни полегло головами, а сколько сгинуло под Аг-Слéйбхе, чья судьба нам неведома — есть ли в Эйрэ могилы их даже?

Да, я теперь вышний защитник Дейвóналáрды, и это даёт многое — власть моя над воинством велика, и слово в Совете будет сильнейшим после правителя — но не все из владетелей призна́ют возвращение орна Дейна в Высокий Чертог, случись таковое. Имя наше противно многим семействам, чтобы те вновь допустили руку потомков Горящего за Столом Ёрлов. Кому-то милее и недобитые Львом А́рвейрнов Скъервиры… А война меж дейвонских семейств теперь будет смертельно губительна, когда враг уже стоит одной ногой в нашем доме. Если мы погрязнем в братоубийственной сваре за место в Хатхáлле меж всеми великими орнами, то сплочённые Неамхейглахом кийны с лёгкостью выжгут всё то, что мы сами попрежде спалить не успеем.

— Быть может… — так и не глядя на дядю произнесла она вслух, взирая куда-то вдаль в распахнутое стрельчатое окно их чертога, где простирались бескрайние дали полей и лесов, уходя их иззубренными кромками за небокрай на восток.

Майри снова умолкла, и лишь взор её вновь попытался взлететь из родных стен их тверди — устремляясь к черте небокрая туда, где был он — недостижимо далеко от неё…

Гусиное перо в пальцах скригги Дейнблодбéреар после короткого раздумья вновь заскрипело по выделанной коже вереницей выписываемых там острых рун.

— Знаешь что, моя девочка? Нагоним мы Айнира в нашей выправе на юг — а прежде я всё же возьму тебя в Вингу.

— Меня — на Совет? — изумилась дядиным словам Майри.

— Как знать — быть может рассказ твой о той тяжкой доле, что ты вынесла подчас плена в Эйрэ — и то, как не мужами-воителями, а твоей женской рукой Мать Костей едва не сразила двух самых опасных противников, поможет встряхнуть тех из многих, кто уже желает замириться с их áрвеннидом и отдать все утраченные нами в час распри владения? Быть может твой голос и слово не лишними будут там, дабы поколебать сомневающихся.

Дядя умолк, взглянув в очи племянницы.

— Да и когда тебе выпадет побывать наконец-то в дому́ наших предков, коим прежде владели они? Согласна?

Майри утёрла ладонью набежавшие на глаза слёзы — то ли радости, то ли тревоги. Сердце её забилось в предвкушении побывать наконец в древней тверди Хатхалле и увидеться в далёком ходагéйрде Дейвóнала́рды с тамошними родичами и со своею подругой из Глухого селища Грелёд дочерью Хёрда, младшего брата почтенного Скегге. Некогда сосватанная за сына вершнего воинством одного из защитных стерквéггов Винги Гуннора Ясного из Фрекиров, сейчас она жила с супругом и родившимися тут детьми в величественнейшем из городищ Запада — и кого дочерь Конута не видала со времени свадьбы уже долгих пять лет. И в одобрение дядиных слов Майри утвердительно кивнула ему.

Но в душе у неё отчего-то как камень легло то незримое разумом чувство тревоги — какой-то грядущей и скорой беды…

Во дворе их стерквегга на Круче шумел гам голосов, конский храп и звон стали. Торопливо метались по сходням грузившие снасти с припасами возницы, запрягая готовые вороты к выходу. В перекаты грузились тюки и бочонки, кузнецы без продыху трудились у распаленных докрасна горнов. Шипели точильные камни оправок, заостряя мечи и копейные жала, сыпя искрами жарких окалин.

Айнир был весь в заботах, снуя по двору и средь многих покоев их тверди, выполняя порученное и подготавливая воинство к выходу. Приглядывая за перековывавшими скакунов служками, он слушал вполуха слова их конюшего и давал указания сбруйникам. Закончив дела тут сын Доннара вышел во двор, где и встретил стоявшего родича Хугиля, кто опёрся о тёмное дерево толстой подпоры и толковал о чём-то с коловшим дрова человеком помладше. Подле них был ещё один воин в годах чуть за сорок, прибывший с загоном Копыта — по обличью из северян. И вроде бы даже в загоне их Айнир недавно видал и того сестры сына его дяди Храттэ, чьё лицо он узнал средь толпы уезжавших от Кручи — Ничейного, Бундина. Эх — с ним бы по старой памяти поговорить, как когда-то в дороге до Винги, где они и сдружились… но уже не судьба.

— И ты тут, почтенный? Я уже думал, отец отослал тебя в Вингу вчера.

— Успею ещё я покланяться Скъервирам, юноша… — покривился Копыто, отерев дланью бороду, — раз твой отец позабыл про отмщение, уповая на речи с их домом волков… Будто кровь серебром и чинами окупишь.

— Опять ты о старом… Сказал же отец, что не время для смуты.

— Ведь и сам ты двух братьев лишился, почтенный — не так? И помню, как клялся ты Вотину, что мстить будешь сам тому зверю из Эйрэ — какой ни была бы цена — ибо кровь не прощают. Чем же хуже мой брат, чью я казнь зрил своими глазами?

Он впился ногтем в ту страшную вмятину на голове.

— Видишь — память о том, как башкою о стену я бился, когда видел как рвали его на куски? Я как ты своё слово исполню… когда время придёт.

— Или не сдохли уже и сам Къёхвар — и все те, кто судили там Эвара? — пожал плечами сын Бурого, считая глазами коней, что уже подковали на кузне и гнали в их стойла.

— Все ли? — оскалился вдруг его родич.

— Сколько же ещё нужно тебе, Хугиль?

Копыто воззрил сыну Доннара прямо в глаза.

— Ты отважный и храбрый, люди чтут тебя как ратоводца. Ты и будущий скригга наверное, Айнир — коль сумеешь дожить до того, уцелев в этой распре. Но видно забыл ты закон, что довлеет над миром — как и было, и есть, и всегда оно будет — что кровь не прощают врагам, не щадя никого. Из семян вырастают волчцы, а из выщенков волки.

— Разве все там виновны в их доме, что жаждешь ты стольких смертей себе в плату?

— А разве лишь две только смерти у нас не отплачены, Айнир? Никогда дружны не были наши семейства — так чего же смущаться того, сколько крови пролито меж нами в веках? Или из тех ты, кто любит жрать мясо, но резать овцу самолично стыдится — что будешь и зверю из Эйрэ воздать не своею рукой, как случится когда-нибудь, дай то Горящий?

Сын Доннара хмуро взглянул на родича.

— Пугаюсь порой тебя, дядя…

— Миром правят суки, крысы и волки́… — презрительно хмыкнул Копыто, взирая на сына их скригги — не понявшего видно доселе сурового этого знания, — и лишь тот, кто силён, может тратить слова — кого будут все слушать, боясь его мощи. Иначе сжирают слабейших, как Скъервиры прочих и нынче. Или дом наш был чем-то их лучше — когда вместе с Къеттирами воздавали мы Афтли в минувшем — всех их точно овец перерезав в час смуты, свержителей нашего рода? Или как Гальдуров тех же твой матери брат, славный Храттэ?

Он озирнулся на миг на стоявшего рядом мужчину из северян — и тот ухмыльнулся, оскалясь — как будто припомнив о чём-то приятном.

— Ты-то Книжник — и свитков читал уж побольше меня — должен знать, как то было…

— Да, читал… Только я не средь них, кого ты называешь! — бросил Айнир Копыту, весь вспыхнув на миг.

— Все средь них мы — волком или овцой — каждый станет таким, кем он водится в жизни. И отец твой отнюдь не ягнёнок, принимал и верши́л по-мужски те решенья, что кровью оплачены. Ты спроси его — кто вместе с Храттэ и мною свинью ту за руки и ноги держал, когда сердце его Иннигейрд выреза́ла живому? Много что Доннар расскажет… Да и ты ведь своею рукою казнил негодяев, как помнишь.

— Помню… — на лбу Айнира взрезалась острая складка морщины, — только гордости мало в том было, что там делал порядок держа — как я сам же своих…

— Зря стыдишься того. Кровопийц не прощают, в земле лишь их место. Не сготовишь жаркого свинью не забив — всем известно. Каждый станет таким, кто он есть… но добычей я быть не хочу. А вот ты уж решай за себя — что прощать или нет своим недругам.

Копыто умолк на мгновение, пристально глядя на Айнира.

— Когда встретишь ты этого зверя, кто сестру твою в землю живой положил — и уж спрашивать даже не буду, что сделал ещё он с ней прежде — будешь ли тратить свой час на слова? И будет ли он говорить с тобой сам?

Когда сын их нового скригги ушёл, Хугиль вновь обратился к тому, кто застыл подле колотых дров.

— Так ты сам из Варглейфов, что данники Альви?

— Был им прежде, почтенный… — нахмурился кольщик, опёршись ладонью на древко секиры, — но теперь служу Дейнову дому, когда мой господин бежал в Эйрэ изменником, а брата они там… выблю́дки…

Он умолк, недомолвив о чём-то — и пальцы лишь стиснули черен.

— Ну и славно, что не северянин. Вон, Три Жала породу с лица за пять стрел разглядишь. Так поедешь со мной в ходагейрд — коль желаешь?

Секира со стуком ударила в корень, ломая полено на части как щепку.

— С охотой, почтенный…

Хугиль обернулся лицом к северянину.

— И парнягу с собою берём. Малый хваткий — сгодится.

— Вот уж точно — весь в этом в отца! — усмехнулся Тристингур.

— Хоть в какого из двух? — вопроси́л вдруг с усмешкою Хугиль.

Три Жала пожал лишь плечами.

— А да Шщар его знает? Ведь оба в минувшем воители были что надо…

Этайн отпряла от твёрдых холодных зубцов стен стерквегга в Трёхпутье. Здесь в преддверии битвы за тверди лежавшего на середине пути между взятым весною Берёзовым Долом и ближними крепями мощных Железных Ворот места Огненный Столп — важнейшего в здешних срединных уделах Дейвоналарды — собирались все воинства кийнов, готовясь в бою отразить наступление Скъервиров и их союзников, укрепившихся в Эльдстодингейрде. Сюда Тийре привёл свои силы, дав короткое время на отдых, лечение раненых с хворыми, сбор всех важнейших припасов и новых людей, чьи загоны входили в тот день сквозь раскрытые створы ворот городища. Гам, лязг, ржание, крики, скрип тяжких возов и удары железных подков по камням большака как зловещая песня без слов колыхали распаренный воздух равнины, над которой как каменный лоб возвышалась могучая круча холма, с чьей вершины до дальней черты небокрая дочь Кадаугана была способна узрить клубы туч, что далёкой грозой надвигались с заката на город.

Зрила она с высоты возведённой при ёрле Арнгейре Убийце Врагов дома Къеттиров древней стены́ на огни в старом городе к югу за укрепью, где ужаснейший мор из сыпухи с дурною водой истребил за прошедшую зиму пол-тверди — и как чёрные тени сновали укрывшись под кожей глухих опередников с масками лекари, собирая гниющие трупы и вещи с проездов и мёртвых домов, увозя их телегами в пламя сжигавших заразу кострищ, засыпая колодцы калёным углём или солью. Глухим звоном летели оттуда надрывные стуки колёс и волнующий рокот тревожного била. До окончания мора под страхом немедленной казни никто не входил в оцеплённый их воинством город, и не покидал его — дабы хворь не пришла в войско Эйрэ, занявшее поле и новую укрепь вдали от того.

Зрила она и взмывавшие в ветра порывах воздетые стяги с взлетающим соколом, чёрной стрелой устремившимся ввысь на лазоревом небе — знак хозяев Круа-а-карраг, Твёрдой Кручи — оплота второго средь всех кийнов Эйрэ семейства владетелей Габ. То, что сам Конлойх Хеб-Кроймилл нежданно привёл сюда воинство кийнов востока и данников их в эти земли, не могло не оставить её без волнения. Много лет уже старший хранитель печатей в Аг-Слейбхе не покидал стен ардкатраха кроме поездок в родные уделы.

— Дурно выглядишь, дочерь Кадаугана. Исхудала, бледна. Не для женщины место в выправе средь воинства, вечно в седле на ветру и под солнцем… — вместо приветствия молвил Безусый, учтиво кивнув ей при встрече. Светило склонялось к закату, багровыми бликами медленно вскользь продвигаясь к черте небокрая, озаряя высокую стену хугтанда, под которым в саду при святилище Вотина встретились двое теней — точно случайно столкнувшись тут с глазу на глаз.

— Моё место — быть с тем, кто мне дорог… — Этайн кивнула в ответ, поклонившись пред фейнагом Габ, — здравствуй, достойный сын Килина. Что привело тебя вдруг от горы в эти земли?

— Война… — старый Конлойх бесстрастно кивнул головой в бок стерквегга, где гремели железом тяжёлые молоты кузниц, топотали воители и скакуны, и скрипели подъёмы колодцев, давая воду для быков и коней.

— Только ли это, почтенный?

— Не только… — Хеб-Кроймилл внимательно глянул в глаза ей, — проницательна ты, дочерь Кадаугана. Тогда, как видал тебя в тверди владетелей малой девчонкой ещё, и не думал что та козлодёрка с подковой вдруг станет как тень возле сына Медвежьей Рубахи — кому тоже была суждена не такая судьба.

Этайн какое-то время молчала, взирая на Конлойха. Затем обернулась на миг к растворённым дверям из святилища.

— Почему я тебе ненавистна, почтенный? Только тем, что не Ольвейн, а я стала тенью владетеля? Скажи — пусть свидетелем будет чужой бог, кто к нам безразличен, бесстрастен…

Фейнаг Габ очень долго молчал, лишь внимательно глядя на Этайн. Даже бровь его не приподнялась на столь необычный и дерзкий вопрос. Молчала и женщина, всё выжидая ответа.

— Ты умна. Даже много умнее за Ольвейн, дочь Кадаугана… И поверь — нет мне разницы, кто из всех женщин войдёт с сыном Дэйгрэ в святилище, и чью руку окрутит ей пояс их с мужем судьбы, и чьё чрево даст новых наследников дому владетелей Бейлхэ. Путь сюда пролегал через Озеро, и я был пред отцом твоим там — это знаешь?

— Не знаю… — она на мгновение вздрогнула, и голос у Этайн чуть дрогнул, — и как он, почтенный?

— Как прежде… Недуг его ест. Не верить мне можешь, но сам я пытался смирить его, дать свою волю на брак твой и Тийре — но… нет мне нужды слушать злобную бабу, что в семействе теперь взяла верх и желает лишь мести, а фейнаг у Конналов стал её голосом, тряпкой… — губы у Конлойха взнялись в колючей усмешке с презрением.

— Тогда в чём я повинна пред всеми, почтенный? Тем, что он меня любит одну, и желает женою назвать по чести́ и закону? Почему ты из всех глав домов первый против меня?

— Разве я — кто встал подле него в первый час же, всем тем поддержав место Тийре на Кресле, служа сыну Дэйгрэ так верно как и отцу его прежде? Нет мне разницы кто из всех женщин женой станет арвенниду — пусть то было бы лишь по закону.

Конлойх какое-то время молчал, глядя Этайн в глаза.

— Ты ещё молода, и всего не изведала цену, что в жизни даётся нам выбором, Этайн — но быть может однажды поймёшь… что порядок с законом есть то, на чём держится мир. Без порядка впадает мир в бездну, жажда власти и алчность взять больше чем до́лжно сплетаются в омут, из которого страшной ценою порой удаётся нам вырваться…

Безусый умолк на мгновение, хмурясь.

— Ты не видела смуты, что была в ту пору, как был я тебя дважды младше. Ты не видела крови, что про́лита была в домах… Без закона с порядком в наследии, без внимания слову иных устремляется строй во всевластье — в безвластье. Когда сильные слушать не жаждут иных им подобных, не внемлют уступкам друг другу с согласием, то сквозь мглу низверзается в мир тень Шуршащего, кто холодными кольцами точно в тисках сокрушает порядок. Кровь и кровь — вот та плата за то, что вернёт всё назад… и уже не как прежде. Ушедших от нас не вернуть, никакою ценой не отверзнуть от смерти…

Бесстрастный взор фейнага Габ на миг дронул. Слушая речь его Этайн молчала, лишь в волнении проглотив так горчившую под языком точно липкий и вязнущий ком слюну. Собеседник, внимательно глядя на женщину тоже заметил то, хмурясь.

— Ты умна — но порою наивна… Ужель думаешь ты, как иные тут слепо толкуют, что я жажду стать первым из наших домов, отверзая владетеля прочь от законного места отцов в доме Бейлхэ, навязать ему внучку свою как жену, а тебя вон исторгнуть? Или думаешь ты, что стремлюсь я с домами востока опять отделиться от Эйрэ, как было в далёком минувшем — когда предки твои кийна Кинир владели уделами всеми к восходу от гор, а дом Габ был их первой рукой? Да — есть в избытке таких недалёких, кто и нынче мечтает о том же… но только не я.

— Почему же, почтенный?

— Ведь знаешь сама. В одной связке все кийны огромная сила, способная даже низвергнуть могучейших недругов, коих щедро нам дала судьба средь соседей. Чего сто́ит мой дом против тех степняков, кто огромною мощью кочевий приходят как прежде из Моря Травы век за веком? А единою силой мы длань, что способна сломить даже войско дейвонского ёрла… заставить их встать, образумить свой натиск, забыть про довлеющий нашим проклятием Мурхаддов дар… Сорок лет я служу тому делу, из всех своих сил упрочняя единство, смиряя всех тех недовольных и жаждущих силой восстаний взять больше, чем до́лжно от нас всех в едином союзе.

Конлойх на миг снова смолк, глядя женщине прямо в глаза.

— Наш владетель, твой муж по чести́ — он способен на многое… Из мальчишки, кто вёл лишь десяток копейных, прорезался вождь и могучейший арвеннид, коего прежде не видело небо над Эйрэ. Но и он не всесилен… Ведь есть порой во́йны, которые выиграть трудно — а то и невозможно.

— И эту? — спросила с волнением Этайн.

— Быть может… Все века мы с дейвонскими ёрлами были соперники, вековечные недруги — рок наш таков как могучих соседей. Тийре сумел отвернуть поражение в этой войне, преломить силы Скъервиров, выгнать их прочь из всех наших уделов и вот далеко как продвинуться. Но сумеет ли он победить? Сила, что против нас встала, огромна, могуча — способна всё так же себя преломляя держаться, найдя в себе новые силы нас бить напрямую и втайне, найдя себе новых союзников…

— Юг — или Север? — прервала его дочерь Кадаугана, в волнении вздрогнув от горьких вестей.

— Видишь — подсказывать даже не надо… сама ты способна зрить в корень. Брузги пришли, и дела там серьёзные.

Этайн в волнении стиснула руки, сжав побелевшие в судороге пальцы. Фейнаг Габ заприметил, как часто она это делает в их разговоре.

— Ты была бы достойной женой для владетеля нашего, матерью новых наследников… быть бы могла. Но не до́лжно порядок обрушивать, следовать всем вопреки. Можешь быть ты ему его тенью, родить ему чад по любви, быть с ним рядом — но только женою ему должно быть по закону… и видно, что быть ей иной. Иногда есть вершины, взойти на которые нет такой силы. Иногда есть те войны, в которых победу не взять никакой порой силой.

На лбу фейнага Габ пролегла борозда острой складки морщины, и лик его вдруг потемнел на мгновение.

— Есть те женщины, кои не в силах женой стать любимым — точно ров, точно бездна меж ними межа, что их жизнь разделяет законом…

— Как и та, кою ты получить не сумел? — догадалась вдруг Этайн.

— Не сумел… по закону…

Голос старого Конлойха дрогнул на миг. Хранитель печатей умолк, лишь с какой-то печальной усмешкою глядя на дочерь главы дома Коннал.

— Я любил её может не меньше, чем Тийре тебя — и понять как мужчина могу бедолагу Плешивого Лба, кто столь крови немало пролил не из долга с присягою может в час смуты домов, а той страстью бесплодной снедаемый к женщине, чувством увы безответным измученный годы — но кто смог после всё же простить и её, и себя — и начать жить нано́во, забыть…

Безусый дотронулся левой ладонью до облика взрезанной в цельном берёзовом дереве подле святилища стати Гефадринн.

— Праматерь едина у всех нас — дейвонов и арвейрнов — она не даст сердцу солгать, что мне жаль вас двоих, как никто может быть это я понимаю… Мы стремились с ней с детства друг к другу, родне вопреки. Как и ты, она вместе со мною сбежала из отчего дома, как тень подле будучи рядом. Но родитель её был как каменный столп непреклонен — слишком памятны были в семействах у нас все те раны и смерти, что мы нанесли нашим близким в час смуты ещё не так давней, как дом её был на боку прежде Форгалла, а потом присягнул слепоглазому Домналу — а наш кийн оказался расколот, сражаясь друг с другом и с всеми соседями, когда прочие выбрали сторону Манеха с Гилрэйдэ, присягая в служении Мохтайру с Килином. Не желал он и слышать о нашем союзе, упрямый как Карнах Мор-Теах — неумолимый, ни мне и ни ей не внимавший, не давший согласия.

Этайн, слушая старого Конлойх, молча опёрлась рукою о древо изваянной в белой берёзе Дарующей.

— Дурно тебе? Может кликнуть служанок? — участливо тронул её за рукав фейнаг Габ, — в этот зной и мужи еле в силах его перенесть — не сравнимо с тобой, кто взвалил на себя столь огромную ношу на плечи…

— Нет, почтенный — не нужно. Я всё же хотела бы это дослушать… Ведь редко кто зрил тебя тем человеком, который сейчас предо мной — у кого в груди тоже живое есть сердце, — Этайн взглянула в глаза собеседнику, — мне всё кажется, слышала я это прежде уже от кого-то…

— Возможно… — Безусый опять усмехнулся, взирая на дочерь Кадаугана.

— Что я мог дать ей сам, кроме всей той любви? Всё, что сам я имел как один из сынов дома Габ, и что мог бы взять в будущем — всё, но не имя… Кем была бы она, как была бы там прозвана прочими — кто в глаза называл её вслух потаскухой? Кто признал бы на равных рождённых без брака моих с ней детей, дал им право назваться потомками фейнагов — стать ими после быть может?

Голос у Конлойха стал вдруг суровым и жёстким, как будто железным.

— Я бы мог… мог сломить несогласных всех силой, мог заставить признать их союз наш по че́сти — восстать, разметать их останки по Шщаровым норам, заткнуть их поганые рты их же собственной кровью с кишка́ми — даже может уйти от присяги владетелю Эйрэ и стать самовластен — таковою, любою ценой… И я был готов. Но она не согласна нести была это…

Моя мать, видя то, как ослабший за смуту и войны наш дом опускается в бездну — как и то, что по смерти столь многих мужей всех ветвей и погибели старшего брата в восстании я теперь стану грядущим владетелем — умоляла меня взять иную жену по закону пред всеми, чьи дети продлили бы род кийна Габ, были всеми бы приняты в Эйрэ — а она пусть останется подле. Но любовь моя была горда — не желала остаться второй, моей блеклою тенью без имени, чтобы делил я её с кем-то прочей, являлся к ней в ложе отмывшись от запаха той другой женщины… чтобы даже любимою будучи, с нею была не на равных — и все наши дети. И сама упросила меня возвратить её прочь в отчий дом, где три брата её всё же сумели утишить весь гнев у отца и нашли ей супруга достойного, чей род поскорее бы жаждал увидеть наследников, когда в Распри Помежные павших мужей было тоже не счесть в их семье, а все младшие дети их фейнага были в час хрупкого мира в заложниках в укрепи Ёрваров — и не стали бы сильно ворчать, что не с девой окрутят их старшему руки в святилище.

Этайн на миг отвернула свой взгляд, впившись взором в обличье Дарующей — уже поняв, о ком идёт речь.

— И ты возвратил её?

— Да… возвратил. Сам отвёз её через всё Эйрэ на запад, в последние дни с нею будучи рядом, прощаясь навек.

Конлойх дотронулся левой ладонью до начисто бритой губы, проведя по ней пальцем.

— Ибо клялся, что всё позабуду, её не посмею тревожить с супругом в их новую жизнь, всё сотрётся меж нами как след на воде, как раздутая по́ ветру пыль — как и до́лжно по че́сти. И зарок дал, что буду любить лишь её, её помнить навеки — и буду безусым пока ту присягу двойную храню. Я жене своей Гвендолен из дома Гуайрэ верен был, честен, не зрил на других, и любил её тоже, как до́лжно жену свою мужу — и люблю и досель — но не так, как её… и забыть ту не в силах — но клятву держу.

Порой тысячи раз задавался вопросом, чьим был её первый из тех четверых сыновей, принесённых ей мужу в супружестве — ибо даже и та повитуха всё же женщина, и постигнуть всё может, понять и принять — и иной раз солгать о приметах и сроках. Но к чему мертвецов вопрошать о минувшем, какого уже не вернуть? Много лет и себя, и её проклинал за решение это, что смог отпустить, пока сам не смирился — пока не постиг, что лишь так было нужно, так правильно, до́лжно — ибо плата порою бывает весьма высока, и не в силах её уплатить мы по че́сти, как рок то потребует после…

Хеб-Кроймилл опять замолчал, глядя прямо в глаза собеседницы, всё внимавшей тому, что случилось однажды.

— Только так должен был поступить, как твердит мне доселе рассудок, всё взвесив и взмерив стократно, не в силах того изменить, что нам выпало с нею… Но ни дня с той поры не обчёл, чтобы всё же о том не жалел — о том выборе.

— Почему ты, почтенный, мне имя её всё не в силах сказать — будто я то не знаю, не поняла, кем была она? — глухо спросила дочь Кадаугана.

— А нужно? — фейнаг Габ чуть прищурил глаза, глядя прямо на Этайн, — вся в неё ты — такая же сильная, столь же прекрасная, столь упрямая, гордая… столь же умна, как и мать. Лишь тебе то решать, как сплести ваши судьбы в полотнище тысяч суде́б на отмеренных роком вам нитях.

На губах у Хеб-Кроймилла вновь проскользнула усмешка. Взор его — ещё прежде мгновение бывший сочувственным, горьким и скорбным — вновь стал как и прежде, с тем лисьим прищуром во взгляде, проницательно-колким и хитрым.

— Ну — довольно речей — вижу, как утомилась ты к вечеру. Твой мужчина, наш арвеннид — он взнял всю страну на дыбы, отражая противника, силу его преломив и отринув — и жаждет победы, как многие. Но как тот жеребец, что поднялся на задние ноги во весь рост, не может всё Эйрэ столь долго стоять — и должно либо ринуться дальше навскачь, либо рухнуть. Рано ли, поздно — но снова придёт час речей, когда мир так иль так нам придётся принять. А мир меж домами могучие люди куют не одним лишь железом и словом закона — но и кровью его укрепляя меж сильными.

Безусый с усмешкой кивнул, уловив в лице Этайн волнение с болью.

— И владетель наш — кем бы он ни был, каким бы великим — и он человек, и как всякий продлить должен род по чести́ и закону — кой порой и превыше владетелей. Ты умна — и сама это всё понимаешь, что будет однажды…

Этайн молчала, держась за берёзовый столп с резным ликом Праматери — всеми силами тщась удержать своё сердце, что билось в груди невпопад, тёмным кругом застыв пред глазами.

— Ну а Ольвейн… Поймёшь ты когда-то сама, что наш долг защищать тех кто дорог, стеречь благо домов своих, близких нам доле способствовать. Уж прости — но она, а не ты моя внучка — так выпало долей родиться вам некогда…

Этайн молчала, всё так же взирая в глаза собеседнику. Солнце садилось за край небосвода, и сумерки чёрною тенью ложились на стены стерквегга подобно распушенным перьям крыла́ птицы ночи. В небесах в поредевшей уже синеве загорались слабейшими вспышками первые звёзды.

— Лишь тебе выбирать, как проляжет ваш жребий, дочь Кадаугана. Лишь тебе выбирать — и нести за то плату.