…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ВТОРОЙ"…СЛОВНО УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ"Нить 2

Ночь лежала над Вингой как шитое искрами звёзд покрывало из тканого чёрными нитями с синею кромкой заката небесного свода. Тут, вдали от стерквегга и Верхнего города возле хугтандов времён ёрлов Къеттиров чья-то ладонь растворила оконце чердачного лаза, пугая уже отходивших ко сну диких птиц, что встревоженно стали бурчать глухим воркотом, копошась в своих гнёздах на брёвнах стропил и залопав крылами. Человек осторожно приподнял их родича, что родился в нездешних краях, и проверив крепление к лапке мешочка с посланием выпустил птицу на волю. Голубок вспорхнул в небо, чёрной точкой стремясь между крыш в темноте к облакам, и кружась в высоте стал ложиться в бок Главных Ворот — на восток.

— Храни Гудсти тропу твою, птаха…

Человек закрыл створку оконца, и тихо ступая по полу в светлеющих пятнах скорлупок с помётом гнездившихся птиц зашагал вниз по сходам. В комнатушке чуть ниже горел огонёк разожжённой светильни, и за столом для письма что-то делал второй из мужчин много старше годами.

— Полетел?

— Как стрела. Минуй ястреб его в небесах и куница на ветках.

— Никого не бродило вокруг?

— Обижаешь, отец. Что я — мальчик, башку тут высовывать? Сам вспорхнул и пошёл как с гнезда.

— Осторожнее будь, сын. Дело наше — не мыло варить…

Молодой подошёл к старику, сняв с треноги на углях железный таз с кипенем, в чьём нагретом до нужного жара вместилище плавали давшие силу целебных их свойств для воды череда и ромашка. Тут же средь чистых завязок из льна на тарелке лежали пчелиный клей с дёгтем. Таз сын поставил под ноги отцу, сняв с него его обувь. Тот с ворчанием сунул ступни в уже тёплый, без острого жара отвар, и счастливо прижмурился, глядя на воду. Средь всплывавших цветков на одной из ступней были видны три пальца. На другой их и не было вовсе.

— Проклятущие язвы… Чтобы змеи их в Ормхал заели!

— А как пальцы?

— Да чешутся страсть как — так бы и взять поскрести! Будто есть там как прежде…

— Слыхал я такое от Одноногого Коттура как-то в питейне — что на дождь снова ломит колено ему на культе…

Старик поднял на сына глаза. Голос его вдруг стал твёрдым и жёстким.

— А это чтоб помнить, сынок — кто что отнял… и не забывать.

— Добрые вести хоть были, отец? — молодой посмотрел на прибор для письма и все вещи для тайного дела, что лежали у левой руки старика на столе.

Тот какое-то время молчал, хмуря брови.

— По делам — будут добрыми, сделай они всё что нужно. А по прочему… уж и не знаю. Иногда вести добрые могут быть скверных и дважды чернее… как эти.

Долго тянулись дни тёплой весны и пришедшего жаркого лета на круче Лесистой — но в полях ратной жатвы летели они точно ветер. Много было событий в тот час, что случились в дейвонских уделах и в Эйрэ — и не было им там конца, не обчесть то словами. Много крови пролилось под стенами укрепей и городищ, сотни павших мужей не вернулись в дома под родные им крыши к огням очагов и в объятия близких. Много горьких утрат и хмелящих побед выпадало обоим владетельным недругам, чьи огромные воинства шли друг на друга, раз за разом вторгаясь в пределы Помежий.

Стремясь закрепиться в захваченных за зиму землях, люди а́рвеннида спешно стремились там возвести новые тверди — и пытались осадой и приступом взять остальные, что держали дейвоны и верные им кийны здешних владетелей. Но увы — был тот год полон трудностей, когда воинства ёрла ответно разили врага, раз за разом стремясь вновь к уделам владетеля Эйрэ — и обратно теснимые им. Много горьких потерь выпадало для Тийре — и тем больше терзала его не стихавшая свара с родителем Этайн, не желавшим доселе мириться и отказавшим в союзе в тянувшейся распре — несмотря на попрёки от прочей родни их семейства, кому претил напрасный раздор их с владетелем Эйрэ.

Но что сделано было — того не вернуть… И теперь без могучих владетелей запада много меньше ему было копий в войне — и ещё меньше было спокойствия в сердце — так как даже желая забыть дочерь Кадаугана не всегда выходило у сына Медвежьей Рубахи то дело… Ибо сложно порой выдрать с корнем волчец, что терзает колючим шипом, раня руки — и намного сложнее то вырвать из сердца — даже ради того, чтоб достичь примирения с Конналами.

Впрочем, есть в свете вещи, что жалят намного больней — хоть и боль их порой не долга, если сравнивать с женщиной…

— Вот скотина дейвонская! Выблюдок! Падаль смрадна́я! Вот же свезло тому выползку… Чтоб подох снова трижды, псоглавец!

— Да утихни, владетельный — сколько же можно? Наше поле, разбили врага — одних пленных под тысячу взяли мы здесь — а иных уже гоним лесами, Килух прочно им сел на хвосты.

— Точно! Сколько же можно чести́ть? — поддакнул второй из воителей.

Вокруг слышались стоны и ругань, хулы́ и проклятья. Сотни павших устлали телами равнину сражения подле дейвонского Э́иклундге́йрда, владения Фрекиров — где в сегодняшней стычке сошлись войска ёрла и а́рвеннида. Уцелевшие в битве живые тащили к намётам их стана тех раненых, кто сам встать был не в силах, собирая лежавших на волокуши, а прочих таща парно под руки. Кровь пропитала зелёный ковёр летних трав, истоптанных нынче в разбитую грязь под ногами, где прошлись прежде тысячи воинов — подошвой, колесом и копытом коней раздирая простор по́ля битвы. Алым блеском темнели копейные жала их конных и пеших рядов, отдыхавших теперь после жатвы голов в это утро. Алым красило солнце броню и щиты, обагрённные цветом тяжёлой победы.

Алым цветом сочились пронзённые смертью копейных и стрельных шипов сквозь броню все людские тела и огромные конские туши, лежавшие навзничь одно на другом в месте сшибки, орошая вознятые древки со снятыми с недругов страшной добычею «жёлуди битв», устилая собой и печальные тропы злосчастного бегства не взявших победы в то утро…

— Вот уметил же, пёс! Или Шщар ему руку подвёл! Пополам ему треснуть… Чтобы змеи его согревали!

— Помолчи лучше, правда! — вторил первому воину тяжко дышавший второй, волоча в руках скрутку плаща, на ходу опираясь свободной ладонью о черен копья. Все в крови, они спешно бежали к холмам, что вздымались над пустошью, где встретил их враг. Там среди росшей дубравы виднелись светлые серые пятна намётов их воинства.

— Вот же его Всеотец их приветил там в Халльсверд… что свезло так псоглавцу… попасть… Чтобы Шщар его жрал… сотню раз круг по кругу…

Кровь, сочась сквозь броню, мерно капала наземь, набрякая багровым сквозь нити плаща. Тийре морщась от боли лежал в волокуше, что тащили бегом шесть копейных бойцов, поспевая к холму, где лежал вокруг стан войска арвеннида.

— Вот же год… то порежут не раз, то уцелят… то какой ещё дряни пришлют…

— Да тише, владетель! Терпи — уже рядом!

— Мне подарки от Скъервиров уже наперечёт… Скоро буду как сито, хоть мак просевай…. — бормотал он сердито, ладонью держась за стрелу, чьё долгое древко торчало из левого плеча, на излёте в падении угодив в тонкий стык меж ослабленных в сшибке пластинок полос, раздавив гранью кольца их сцепок, пройдя внутрь по самую втулку.

— Риангабар — килореза живее зови! Лучшего!!! — рявкнул старший из воинов, пнув одного из бежавших с ним рядом копейных, — пусть немедля и стол, и железки готовит свои!

На вершине холма под дубами, где стояли намёты их войск, позади загородок из кольев в прорехах кольца из возов их уже торопился встречать главный лекарь, окружённый своими людьми. Те поспешно снимали с владетеля залитую кровью броню, раздымая зацепы и осторожно стянув верховницу с подбойкой, разрезая набрякшую алым рубаху. Многоопытный Коннал из Габ, лучший лекарь в Иа́ррэ-а-ка́рраг, что с той осени шёл подле войска владетеля, был в деле своём знатоком — и немедля принялся за труд.

— Ну-ка — кипеня нам, и зацеп для стрелы! — он окрикнул медливших помощников. Те тотчас подали искусно выкованную им же самим приспособу из стали, посеребрённой по двум лепестям словно аистов клюв, что могла раскрываться как тот птичий щип в оба бока. Повелев положить их владетеля прямо на стол, он дождался как слуги омоют уже остывающим кипенем рану, залил её белым вином и взял несколько палочек из мёдом пропитанной сердцевины бузины.

— Уж, владетель, прости — раз лечил я наследнику фе́йнага Гулгадд на заднице свищ сквозь кишку — но столь знатных людей мне не вышло пока ещё резать… Не гневись, если будет больнее, чем прежде ты чувствовал. Тут, как сам видишь, на две нитки не сшить.

— Да тяни же скорей! — распалился вдруг Тийре, прежде тихо лежавший без слов, — мне под куст бы сейчас — не могу от рассвета дождаться, как сражение началось! А то наврут потом все кто болтлив, что а́рвеннид в страхе уделался жидко!

— Тот не скажет, владетель — кто сам тут лежал… Сам прославленный Глевлвид Многоубийца из Кинир однажды вот так же уделался — слышал такое?

— Да тяни уж… Терпеть не могу…

Лекарь ловко расставил по ране столбцы бузины, раздвигая края чуть пошире — и просунул туда приспособу щипа, раскачав — утирая тряпицей потёкшую кровь. Наугад опознав, где торчал в глубине наконечник со втулкой, из которой случайно вдруг выпало древко в ладони их а́рвеннида, он зажал остриё лепестями, осторожно пытаясь тянуть.

— Потерпи-ка, почтенный… Терпел же ты битву с железом в плече, как выходит?

— Да терпеть не могу уж… Как слив обожрался… Ты тяни поскорей, чтобы я за кусты…

— Вот кусты тебе дались… Кохта — ну-ка неси сюда миску какую!

Осторожно раскачивая втулку из стороны в сторону Коннал из Габ стал вытягивать жало, пробившее гранями железные полосы брони и подбойку, и плотно вошедшее между костями.

— Хорошо, что толкать сквозь плечо не пришлось… как по маслу выходит… — бормотал он под нос, вытирая свой лоб рукавом верховницы, — ещё бы поглубже, и выше немного хотя б на полпальца — и вряд ли помог бы тебе я, владетельный. Так ведь рядом от жилы большой угодили, что от самого сердца идёт.

— Рука хоть подвижной останется? — стиснув зубы от боли спросил его Тийре негромко.

— Увидим, почтенный… Дай срок, чтоб зажило. Пальцами ведь шевелишь!

— Шевелю…

— Так значит — те конные их тебя сцелили, что были налево от воинства Вепреубийцы, тот их бок прикрывая?

— Наверное так… стрелков пеших не видел там… Не успел поднять щит…

— И то хорошо — может жало без грязи, если стрелы не тыкали в землю как пешцы, а держали в суме́. Ну-ка, Бедах, плесни ещё винного духа! Пускай рана промоется, чтобы выгнать весь сор и не осталось там ткани с волосьями.

Лекарь извлёк из плеча наконечник, что еле болтался на щепке от древка, и с ворчанием бросил на землю.

— Тьху тебя, Шщаров зуб… Иной раз из пешцев простых я вытягивал лучше железки — а тут был кузнец просто дрянь, так сковал он клин дурно! Но вот как наугад — и в тебя угодило каким-то умёта куском!

— Видно боги вот так наугад по нам метят — как во Льва… в прошлый раз… — отозвался негромко Тийре, чуя в теле вдруг сильную слабость, — а быть может и сами мы слепо встречаем свои же клыки, что для нас Пламенеющий высеял…

У стола, растолкав тут столпившихся слуг и воителей показался верзила в забрызганной кровью броне, сняв шелом с наголовником и отерев лысоватую голову с жутким искривленным шрамом сквозь всю половину лица.

— Владетель — всех взяли в погоне, тех выблюдков… Эиклундгейрд уже наш, все ворота раскрыты.

Тийре, морщась от боли, пытался привстать — но Две Нитки сурово нахмурясь велел ему лечь, не мешая сшивать оголённую рану.

— А Вепреубийцы сыны… с собою как много сумели людей увести? — спросил того арвеннид, морщась от боли.

— В Ормхал — много… — Мейлге презрительно сплюнул, похлопав по поясу, на котором висели за пряди волос два отрубленных «жёлудя» лично сражённых противников, — а Килух преследует прочих. Надеюсь, порубит их к Шщару, скотов…

Рука его стиснула шейную скъюту Шуршащего, поверх полосчатки ярко блеснувшую золотом свитых колец Повелителя Мёртвых.

— Хорошие вести, владетель! — кивнул ему Коннал Две Нитки, стянув узелком стежок нити, смыкающей рану в плече сына Дэйгрэ.

— Где двоюродный… брат твой? Он цел?

— Ушёл с двумя сотнями к западу. Там Сторгейров опять были люди — а для Родри то точно как шило под рёбра.

— Всё он… ищет?

— Никак не уймётся… — угрюмо кивнул их владетелю Мейлге, — на чудо надеется видимо.

Да-снайтанн ещё раз обильно промыл рану терпким, жгущим настоем из мёда, вина и различных трав, выдув его из трубки, надетой на круглый кожаный мех под ладонь человека, и затем велел дать ему новые жильные нити. Ловко снуя иглой, он сшивал оба края, оставляя отток для сукровицы. После взял у помощника чистые льняные тряпицы с вареной мазью из снадобий с мёдом, и обложил ими швы.

— Ты, владетель, прости — всё я сделал как мог по умению.

— Спасибо… почтенный…

— Дай тебе излечения Трое — и хранят от огня кровяного. Перевязки почаще меняй, если я отлучусь вслед за воинством — и не вздумай лезть в битву с рукой незажившей!

— Да какая уж битва… не сдохнуть бы к утру… — ответил ему Нéамхéйглах, сжав зубы от боли, когда служки целителя ловко крутили ему перевязь вокруг тела.

— Ну чего уж ты так? Брата нашего фейнага Конлойха я зашивал две восьмины, все кишки ему всунул назад в ту дыру от копья лет пятнадцать назад. Вот где было мне дел! А с тобой — на две нитки… так — тьху! — махнул лекарь рукой в небрежении.

— И как… выжил он после?

— Да сдох ведь, собака! — вспылил вдруг целитель, — и не от раны — от глупости… Едва стало лучше — полез на коня, прокатиться зажглось вдруг ему в одном месте, и сил не набравшись на это. Как свалился башкою о камень Маэннан — так мозги разлетелись на все семь шагов! Это уж на две нитки не сшить…

Когда Коннал отправился в стан исцелять и иных тут израненных в битве воителей, а́рвеннид молча остался лежать на носилках в одних ноговицах, смежив взор и забывшись от боли, что незримою жилкой стуча кровотоком теперь отдавалась над сердцем в плече, где пробил его клин.

Хуже слабости было бессилие — и то горькое чувство обиды… Там на поле погибли все вершние воинства Вепреубийцы с самим ним, лежали телами сражённых дейвонов и здешних союзников тысячи павших врагов, путь к оставшейся нынче почти без защиты важнейшей из твердей востока Помежий открыт — а он сам теперь был на пороге у врат в бездну Эйле, встать не в силах как куль из тряпья, сесть верхом и вести войска Эйрэ вперёд, закрепить тот внезапный, как вырванный в этом сражении прямо с зубами из пасти удачи успех… неспособный вновь встать — как в насмешку лишившийся этих возможностей, упускавший из ставших безвольными рук венец власти и тихо уже утекавшую вместе с натёками крови сквозь тряпки завязок саму его жизнь.

— Я пока что… не сдох ещё… нет уж… — прошептал он себе через силу, не желая сдаваться — представляя себе, как недавно так был в миг ужаснейшей слабости Аррэйнэ, кто нашёл в себе силы пытаться подняться опять. Где-то там у горы был его верный друг, раны чьи были даже похуже. Там были все близкие родичи, кто уцелел в ту Ночь Смерти, кто нуждался в вожде и главе дома Бейлхэ в час распри — в защите, в победе в войне. И где-то там была Этайн… и отец её, коему он в эту осень дал прочное слово.

— Я ещё… буду жить… — прошептал он сквозь силу. Дел было много — и даже у врат в темноту он не должен был бросить всё так, лишь жалея себя и сетуя на рок. Привстав сын Медвежьей Рубахи позвал к себе служек целителя, и велел срочно вызвать помощников. Те явились немедля.

— Гулгадд… перо и чернила… принёс?

Кивнув, юный родич владетеля быстро достал из ларца весь чертальный прибор.

— Напиши обо всём для Ан-Шора и Конлойха… Что удачно мы вышли, мохнорылых отбили назад от Помежий… и двинулись к западу. Что взяли в плен множество знатных из разных домов… а в сражении пали все их предводители — сам сын Эльдлейте с потомками, брат скригги Эваров и много прочих…

— А про рану писать хоть, владетель? — озадаченно молвил ему юный Гулгадд, расстеливший набор для письма по столу, чеша острым пером из гуся себе за ухом.

— Нет, Шщаров хвост — врать мы будем! Ты пиши всё как есть… и что Бадарн погиб тоже выведи Конлойху. Только сильно пугать их не надо… Так скажи — не мешало созвать бы всех фе́йнагов, чтобы было им что обсудить ненароком… А я там буду стоя или лёжа — как боги позволят.

Гусиная лепесть надрывно скрипела, когда юный помощник и родич владетеля быстро писал по листу вязь из огма, сплетая их знаки в узор тех словес, макая отточенный срезом край ости в железную плошку с чернилами.

— Бедах, накрой-ка меня хоть рогожей… а то зябну, точно в Эйле ворота уже на пути…

— Сплюнь, почтенный! Потерял много крови, известно — с того и озноб… — второй служка метнулся в намёт взять в вещах одеяло. За это время сопя под нос от усердия юный Гулгадд закончил писать два послания, рассыпая просеянный мелкий песок по густевшим чернилам, чтоб впитать им излишки, и с силою сдул его жёлтую крупку с листов.

— Тащи их скорее к почтенному Фи́ару… пусть немедля отправит с гонцом до горы. Или с птицами… будет скорее…

— Понял, владетель — исполню! — Бедах схватил оба свитка посланий, где их арвеннид вывел ослабшей рукой свои имя и чин, и сняв с шеи печать на цепочке приложил её к письмам поверх восковин, сделав оттиск.

— Теперь давай проще пиши… для Стремительных Ратей и прочих — что сейчас пару-тройку седмин я навряд ли ездок. Пусть действуют сами и пишут мне чаще. Я пока буду тут, у дейвонского Э́иклундге́йрда — чтобы гонцов сюда слали с вестями.

— Всё понял, почтенный, исполню.

— И дай-ка ещё я одно напишу — туда же к горе… пока силы остались.

— Кому хоть?

— Там есть кому принять… Подвинь-ка мне свиток поближе… — Тийре взял в руку перо.

— Эй, слушай, Бедах — тащи-ка вина… Может чуть полегчает, а то плечо ломит… — попросил он другого помощника.

— Понял, владетельный! Живо найду!

Юный Гулгадд взглянул на владетеля, стиснув в пальцах второе перо.

— А в Глеанлох писать? Для…

— Не надо… — Тийре вскинул ладонь, несогласно мотнув головой, и едва завершив пару строчек письма до горы распростёрся без сил на нагревшихся досках носилок.

Когда трое гонцов ускакали из стана, устремляясь на запад и юг к ожидавшим их писем вождям и владетелям, то терзаемый болью и зревшим в нём жаром от раны сын Дэйгрэ уснул, ощущая прохладу задувшего ветра. Сколько спал он так — боги лишь знали — но вдруг а́рвеннид снова очнулся, размежив глаза.

Огромная птица, что села к нему на колено, больно кольнула своим твёрдым щипом, заставив проснуться сквозь слабость и жар. Сперва в лучах солнца она показалась вся чёрной как смоль или сажа — и а́рвеннид было решил, что к нему уж летит вороньё, кто обильно пирует на поле сражения, где были облеплены птицами трупы всех павших, и сюда доносясь галдежом птичьей стаи.

— Брысь, тёмная… рано ты слишком явилась! — разозлился вдруг Тийре, сквозь слабость махнув резко правой рукой, отгоняя тревожившую его вестницу из уделов теней, чьи врата нараспашку наверное были уже где-то рядом. Но птица настырно сидела на теле, нахально смотря ему прямо в глаза — и тут он сумел рассмотреть, что была она белая с серым, и крылья топорщились больше воро́ньих.

С гулким стуком в доску подле ляжки вонзилась стрела, и сын Дэйгрэ в волнении вздрогнул. Птица с пронзительным вскриком взметнулась с ноги, скрывшись в небе, и а́рвеннид резко привзнялся, взглянув на честившего хищную вестницу Гулгадда, который держал в правой лук.

— Брысь… чтоб тебя! — тот грозил кулаком улетавшей к восходному краю небес птичьей тени, и повернулся к парнишке.

— Метишь стрелы ты… худо… Ворону не снял даже сидя…

— Да какая ворона, почтенный! — обиженно возразил паренёк, — рыбоедка проклятая! Здоровенная чайка — я в жизни таких не видал! Говорят, что такие на море закатном гнездятся, или в Гвин-э́байн речищах к югу, где много воды. Как сюда залетела такая — умом не пойму!

— Я уж было решил… что за мной вороньё… — Тийре опять опустился без сил на носилки, откинувшись головой навзничь.

— Ну хотя бы не вестников Эйле узрел ты, почтенный, кого Марв-Буа́йртэ шлёт людям! Журавля я бы точно уметил!

— Не хвались… а чеши-ка ты лучше к стрелкам, и руку набивай… чтоб в другой раз уметить. Как… дейвонов дырявить так будешь?

— Научусь — обещаю, почтенный!

— Говоришь… была чайка?

— Она самая. Вот уж к чему бы? К дождю видно… — почесал за ухом юный родич владетеля, возвращаясь в намет и в пути вспоминая приметы про птиц.

Тийре ему не ответил, вновь впадая в тяжёлую дрёму. Он-то птиц таких видел — но лучше б не зрил, как и во́ды лежавшего в чаше меж взгорий Глеáнлох, взору одних женских глаз так подобные цветом их волн…

Солнце залило сияющим светом давно уж не спавший с утра ходагейрд, освещая проезды и площади торжищ. Свежий ветер с востока будил горожан, раскрывая порывами ставни, вороша занавеси́ окон, обдавая прохладой. Трепетали в порывах его стяги ёрла и верных владетелю Скъервиров прочих семейств, развеваясь над твердью мурованных хугтандов Верхнего города.

Юный Бродди вприпрыжку бежал по умощенным рубленным камнем проездам, знакомой с годами дорогой спеша из Хатхалле к чертогам купцов и искусников, что раскинулись чередом дворищ среди ходагейрда по Среднему городу. За спиною остались ворота стерквегга, где вершил отец — и мальчишка минуя его пропустившую стражу пустился вперёд, волоча за собою плетёную сетку корзины.

Мать по-прежнему часто сидела за кольцами пял, находя на то время меж ворохом хлопот присмотра за Бродди и сёстрами, что смешно шевелили ручонками в малой кроватке — и всё так же опять отсылала его в городище к почтенному Лейфу. Тот всегда привечая мальчишку давал серебро за ручные труды, что она вышивала купцу на продажу. Хоть давно уже не было им в том нужды, когда мама в ту осень в святилище молвила «да» и вложила ладонь в узловатую крепкую руку отца, где священное жало ножа в час обряда связало их кровью — и в чьих силах теперь было дать им монет и одежд сколько жаждет душа, чьи чертоги стократ были много светлей за их прежний сгоревший в пожарище Огненной Ночи тот сумрачный угол в Хатхалле, где как тень испарилась в дыму и та память о том человеке, чей насмешливый пристальный взор он встречал по ночам много лет. Но и снова как прежде в руках её нить непрерывно бежала по ткани, прочно там выводя свою точную дивную вязь, отправляя подросшего Бродди на торжище к старому Лейфу за новыми горстями хрингуров. Ибо боги лишь знают, что кому суждено наперёд — будь ты хоть бы последний бедняк или сам всевладетельный ёрл…

Минуя дома и богатые лавки для торга ткачей он слыхал из-за стен скрип тяжёлых педалей станков и удары их бёрдов по туго натянутым нитям утока. Непрерывно бежали средь них челноки. Пахло вымытой шерстью и льном, что сплетались в руках у искусных ткачей и ткачих в их труды, кои порой украшали и стены покоев владетелей Скъервиров.

Со дворов оружейников били удары железа в железо, шуршали точильные камни и мокрый гладильный песок, тяжким вздохом сопели меха. Пахло дымком от горевших в горнилах углей, распаренной или продубленной кожей и резким тем духом закалки металла в кипящих маслах. Там рождались клинки и броня для первейших из свердсманов, оставляя на них знаки собственных рук того мастера, кто сваял из железа прочнейшую кожу доспехов и те смертоносные зубы, что её пронизают в несущем лишь гибель укусе своих ненасытных клыков острых жал — держать кои он мог уже пробовать вместе с отцом, пусть пока что владея лишь палкой с копьём.

Там, где жили искусные резчики камня, раздавались удары зубил и железных резцов о породу, и надрывно скрипели лучковые пилы, вгрызаясь в намоченный мягкий ракушечник плит и брусков. От шевцов одеяний звучали из окон частившим надрывистым стрекотом ножницы, разрезая по меркам очерченных мелом раскроев богатую тонкую ткань.

Но и ткань та лишь серая с бурым и ставшая белой под солнцем и в варе из щёлока нить — кою сделает яркою тихий и прочим невидимый труд, каким славен был Лейф Лейдиле́нгур из Фрекиров, чей не столь уж заметный средь прочих богатых строений чертог показался вдали. Там, в укромных покоях на нижнем поверхе в дубовых чанах и лоханях средь вара и чистой холодной воды и рождалось то дивное таинство, каковое он с детства постиг от родителя, бедным искусником прежде прибывшего в Вингу в правление Хъярульва — но теперь став богатством быть может не больше иных много в том преуспевших красильщиков, но почётом и славой средь тех их наверное первым. Звуков там было только плесканье воды, кою долго взбивали мешалки ручных лепестей из тяжёлого прочного ясеня, перед тем как готовая ткань трижды в чане побыв отправлялась на древки сушилень — зато запахи нравились Бродди сильнее иных.

В доме Лейфа всегда пахло травами — как в покое у старой искусницы Соль, к кому вечно ходила с ней дружная много лет мать. В дощатых бочонках и прочных глиняных жбанах под накрывками тихо хранились коренья, листва и цветки разных трав и кустов, на подносах и досках до годности сохли различные ягоды, стебли, полоски коры и червец. Всё то дивное, знамое Бродди добро из их здешних уделов — вайда, марена, кислянка, алкана, лишайник, крушина, ольха, резеда, кора тополя, хвощ, бузина, среброцвет — и из разных краёв и далёких земель за горами и Морем Травы на востоке, чьих названий он даже не знал — но чья тайная сила могла ярче прочих окрасить обычную скучную ткань, заставляя и ёрла платить серебром за подобный ярчайший расцвет.

Старый Лейф — невысокий, хромавший на левую ногу почтенный мужчина в годах, что окрасили серым его бороду — всегда рад был мальчишке, угощая того чем-то дивным на вкус из нездешних уделов — кисло-сладким плодом, что рассохся в меду — и опять принимая корзину с цветными трудами от Гвенхивер щедро давал серебро, не стесняясь хвалить её вышитый труд, кой ему приносил денег больше чем ткань для простых горожан.

И сейчас, когда мальчик опять постучался в ворота их дома, тот открыл ему двери, с усмешкой встречая ребёнка, потрепав его вихры волос и почти по-отечески обняв.

— Вот и малый наш ветер примчал ко мне снова! Много ль мать твоя портила глаз за иглой и нитя́ми, достойный — признайся как есть?

Бродди робко стеснялся того, что почтенный красильщик порой говорил с ним как с взрослым, а не как с ребёнком — и ответно кивал головой, подавая корзину со скрутками вышитых тканей.

— Ну, храни ей здоровье Гефадринн — раз не знает покоя она и теперь, став женою такого достойного воина и дав жизнь твоим сёстрам. Я уж сам от тех слухов, как там тяжко она разрешалась, стал седым точно лунь, — он шутя провёл дланью по редким уже волосам головы.

Бродди помнил, что сед был достойный красильщик уж сколько его мальчик знал — и учтиво кивая благодарил доброту Лейдиле́нги́ра, что тот так был все годы широк своим сердцем к их матери.

— Что богатство и слава? К чему мне те лари, раз беда на кошель не взирает? И я сам был богат дважды больше когда-то — но людской добротой лишь доселе живой. Помогли мне однажды в беде — с тем и я помогаю чем в силах иным, как и должно… — Лейф с усмешкой растягивал завязь мешка с серебром.

— Как ты сам — научился как свердсман владеть и мечом стало быть?

— Лишь копьём… — засмущался взволнованный мальчик, принимая отбитые хрингуры в собственный кошель и почтительно преклонив голову перед купцом.

— Ну лихо́ ли начало? Я ведь тоже сперва красил хуже пьянчуги, что в золе верховницу измазал свою. Вот клянусь бородой Всеотца — ещё может быть сам я услышу как имя твоё назовут среди свердсманов первым; и враги твои рухнут как скалы на пыль — что и лучший наряд из моих же цветов того алого славы твоей за её ярче вкрасить не сможет!

— Разве зрящий вы сам, чтобы это предречь? — Бродди взглянул в глаза старого Лейфа.

— А им нужно ли быть, чтобы зрить кто ты есть — что ты сам не из тех, кто горшки во дворце протирает? — Лейдиленгур взглянул в глаза Бродди — ярко-синие точно у матери.

— Помни лишь — что твой долг защищать тех кто дорог тебе… и обид их врагам не прощать…

Ветер стремился с востока, развевая воздетые стяги владетелей Бейлхэ, что вились средь намётов. Стан гудел, встречая загоны пришедших с Помежий союзных земель подкреплений, что сдержали напор подошедшего нового воинства орнов, преломив его в битве у Белой Скалы и теперь подойдя к уже взятому прошлой седминою Эиклундгейрду. И в том общем волнении мало кто разглядел в одном малом загоне под синими стягами две чьи-то стати без стали брони, лишь в тяжёлых покровах плащей-верховниц поверх плеч.

— Ты ведь знаешь кто я?

— Да — наслышан, почтенная. Сам ведь буду из Клох-кнойх…

— Так будь добр, пропусти к нему — честь с хвалой тебе за рассудительность.

Здоровяк Хидд Гора из Клох-кнойх, сам служивший у Конналов прежде — а родня говорила порой, что и сами они из их ветви побочной — мало ль с кем их прабабка на сене лежала, раз была в девках так хороша — седмину стоял среди стражи, охраняя копейно намёт их владетеля, изловившего жало в бою с мохнорылыми. Без труда, хоть не сразу узнал он их фе́йнага старшую дочерь, что была прежде дома в Глеáнлох — и твердили ему земляки, что сосватана уж за кого из сынов им союзных Лабра́йдов — а теперь вдруг стояла пред ним возле входа, появившись с рассветом в загоне от Конналов, что последними прибыли конно сюда, направляясь из Каменной Кручи. Потому-то сперва и опешил сын Киана-конюха, не признав поначалу её под плащом с наголовником, и одетую просто, в дорогу. Лишь как сняла со лба ткань чепца, то похожей вновь стала на деву — как упала на плечи тугая коса в золотой рыжине.

— Так не велено, гэйлэ… — нахмурился стражник, точно взвесив в уме — кого же ему слушаться нынче, — да и он не один там…

Глаза цвета волны на Глеáнлох вспыхнули словно кострище.

— Я так, значит, две ночи в седле проскакала — а он со служанками тут забавляется?!

— Что ты — что ты, почтенная?! — округлил взор стражник из Конналов, — да вчера лишь как жар с него спал! Какие тут девки, опомнись? Да и нет их у нас — вот Тремя присягну! К нему Вёрткий прибыл с донесением…

— Ага — врать ты мне будешь! Как ехала — видела я, сколько баб у вас в стане — и половина уж точно не жёны кого-то! — фыркнула гостья.

— Ты как будто считала, почтенная…

— Ладно, так уж и быть — пропусти-ка, посмотрю хоть за ним, дураком подстрелённым… — взволнованно проговорила дочь фе́йнага Конналов, устремляясь к намёту.

— Как ты можешь так, гэйлэ — о самóм так о нашем владетеле? — проворчал изумлённый тем стражник, боченясь с неохотой перед напором легко оттолкнувшей его дочери Кáдаугана из Глеáнлох.

— Я ещё не сказала «набитым»! Это тебе он владетель — а я помню как с другом своим упокойным из Килэйд они крали сливы в садах у горы — и на пару затрещин моих получали, когда не делились. Ну не стой же, пусти, будь уж добр — не довольно ль расспросов? Я лекарство ему привезла… — она приподняла в руках небольшую суму, но довольно тяжёлую с виду и полную разных мешков с бутыльцами.

— Ты сама как лекарство, почтенная — или отрава… — сдавшийся стражник отступил вбок, оставив путь к закрытому пологу намёту открытым, — не отправь его хоть в Тёмный Дом от заботы… Совсем он ослаб в эти дни.

— Честь с хвалой тебе, что понимаешь! Не забуду твоей рассудительности.

— И тебе ветра в спину, почтенная, — он преклонил перед ней голову.

Приподняв серый полог намёта дочерь Кáдаугана неслышно шагнула в проём, так же легко опустив за собой ткань двери.

— Вот так встреча, почтенная! Честь с хвалой тебе! — произнёс ошарашенный Килух из Бранн, сидя подле лежавшего а́рвеннида, с кем вёл речь о последних сражениях этой седмины.

— И тебе же, достойный, побед на пути! Твоему многославному деду привет передай от меня, как с ним встретишься снова.

— Передам, передам… Гэйлэ, ты же дома была лишь три дня как? Или врут?

— Ты же знаешь, почтенный, какие там ветры у озера. Села проехаться малость, а дунуло так, что Помежья как пёрышко я пролетела. Вижу — славно же владетель наш лечен… — взор её полыхнул словно пламя, впившись прямо в лицо так и смолкшего сына Медвежьей Рубахи.

— Ты, почтенный, когда хоть повязку менял? Или нет рук, что прибыть мне пришлось?

— Ты, достойная, в этом толк знаешь — и лечи его, раз прибыла… — засмущавшийся Килух умолк, поспешив удалиться — поняв, что он лишний тут подле разгневанной дочери фейнага Конналов, от которой теперь хоть ты печь без угля разжигай. Хорошо что вина не принёс на беседу с владетелем — а то точно уж вышел бы мокрым до пят с черепками на вихрах.

— Что приветить не рад? Или в час я не тот появилась?

— Думал я, что ты дома в Глеáнлох… как Железный рассказывал прежде.

— Так и есть… Уж и думала прежде, что сам от меня ты отторгся — и прямо ждёшь, как с Лабра́йда сынком мне там руки окрутят.

— Зря приехала ты… — нахмурился Тийре, — ведь отец будет в гневе.

— А я? Уже и забыла, как ты с лица выглядишь… Лишь узнала, как Лу́айнэ мне из Клох-кнойх принесла, что тебя подстрелили дейвоны — так к скáйт-ши мне та свадьба дрянная! Прискакали сюда как смогли, с дяди Фиара конным загоном уехали тихо…

— Ты и Луайнэ тоже из дома забрала?! — округлил глаза Тийре, опешив от этих известий.

— А-а-а — про неё ты первее пытаешь, выходит? Знала бы я, что меня так приветишь — то сама прискакала б в тот день, вместо лекаря вырвать их жало — и тебе же всадить кой-куда! — взор её снова вспыхнул как пламя.

— Да я просто спросил…

— Ну-ка, хватить глазеть — или сдохнуть от гноя ты жаждешь, дурак? Рубаху снимай! — она властно взяла в руки свежие тряпки из льна, принявшись снимать с плеча Тийре повязку, что уже задубела от старых кровавых натёков.

— Ты хоть скажи — чем же я провинилась? Что ни слова уже от тебя не слыхать за весь год? — вопросила она, завершив своё дело и бросив засохшие гнойные тряпки в горшок от воды.

— Вот не знаю — поймёшь ли… Я в ту осень отцу твоему слово твёрдое дал, как владетель — что…

— Ты с отцом моим дело имеешь — или со мной? — оборвала она его дерзко.

— О войне у нас дело с ним будет… — нахмурился Тийре, оставшись полулежа и ощупав как плотно сидит по плечу чистая перевязь под надетой рубахой.

— Ну и как — своё слово сдержал он? Много конных ты вместо меня получил от отца? — став руки в бока вопросила его с вызовом в голосе Этайн.

Тийре лишь промолчал.

— Что же — раз конные дома остались, вместо них я к тебе прибыла. Только вижу — не рад ты размену? Или новую к сердцу нашёл, чтоб скорее забыться?

— Вижу, что не забыл… Тогда что тебя гложет? — помолчав на его бессловесный взор вбок негромко спросила она, приближаясь — взглянув ему прямо в глаза.

— Прорицание было дано мне почтеннейшим… — сказал Тийре негромко, — что пасть может мой дом из-за женщины…

— Значит, имя моё он тебе там назвал? — вопросила с горячностью Этайн.

— Не назвал…

— Так чего ты решил, будто я тому буду виной? Или стух весь огонь, и зола мне осталась — что за волей богов ты укрыться решил?

— Нет твоей там вины — только нет и согласия, какового отец твой не даст нам вовек. А теперь и подавно… А без этого толк ли пытаться, раз другие все нам то же самое скажут?

— Ты отца моего не умаслишь. Тут не он, а жена его зла — и она его к ссоре толкает. Хоть бы сдохла змея эта Гвенол! — вдруг озлилась она в один миг, и лицо Этайн вспыхнуло.

— Не подумай, что мира я с ней не искала — только с детства его не нашла с моей мачехой властной. А отец мой как хвор на трясучку, под её руку пляшет всегда… Так что толк тебе ждать, как изменит он слово — если он и того не сдержал, не дав помощи войском?

— Что же хочешь ты, Этайн? — вдруг спросил он её напрямую.

— Быть с тобой. С тем и прибыла я, раз не понял ты сам, дурачок…

Молчание долго стояло под сводом намёта.

— Прежде был ты храбрей — как обычным десятником дочери фе́йнага жаждал добиться. Что же теперь ты молчишь, Тийре — словно всё позабыл? Там при встречах у озера был ты смелее… А теперь обнять даже боишься.

Она смолкла на миг.

— Или так ты страшишься отца и владетелей прочих укоров, что прочь выгнать меня сам решишь? Не получишь ты помощи Конналов, тщетно не жди — не поддержит отец тебя в распре, не даст он людей. Так хоть я буду подле тебя — и неважно мне уж, что про нас с тобой скажут…

— Разве должно для дочери фе́йнага так говорить? — поразился услышанным нáпрямо Тийре, — что готова семью ты отринуть?

— А разве фе́йнага дочерь не женщина, что полюбить она сильно кого-то не может — что на жертву такую пойти не готова, если мил ей стал кто-то достойный? Я в Глеáнлох уже не вернусь, пока мачеха жива — не простит меня та, и отец вслед за ней, — она смолкла на миг, глядя Тийре в глаза.

— А за Лабра́йда я в жёны идти не хочу…

Дочь Кáдаугана молча смотрела в глаза сына Дэйгрэ, не сводя с него взора.

— Я свой выбор сверши́ла. Выбор твой за тобой. Хочешь — буду с тобой, не женой так любимой — и плевать на чужие слова. А не хочешь — уж не обессудь… нет мне дома в Глеанлох. Если тебе не нужна я, так может другому кому в твоём воинстве баба нужна.

Она смолкла на миг, проглотив комок в горле.

— Всё сказала тебе — ты теперь и решай…

— Говоришь — слов не сменит отец? — наконец спросил Тийре, промолчав долгий час — лишь встречаясь с ней взглядом.

— Лишь бы ты своих слов не сменил — что меня ещё любишь…

— Если так — то к чему нам слова? Дай обнять тебя хоть в пол-руки, что осталась цела…

Этайн вдруг улыбнулась, расцвив точно мак — и без стеснения села ему на колени, прижавшись к своему мужчине всем телом.

— Вот что, Тийре — забудь про служанок. Видала я прежде, как падок отец был на баб — и такого для нас не хочу. Нет такого у них, чего я бы тебе не дала… — она обвила сына Дэйгрэ руками за шею, столкнувшись с ним лбами, и нашла его губы своими.

— Владетель — прибыл вестник от Кáллиаха! — в этот миг распахнулся полог их намёта, и под своды вбежал вестовой, замерев на пороге.

— Брысь! — сурово впилась в него взором Этайн, повернув на вошедшего голову, — и до ночи не смей нас тревожить — если только сам весь Дейнов род сюда с войском не явится! И сестру мою в стане никто чтобы обидеть не смел! Понял?

Гонец лишь согласно кивнул и стремительно скрылся за пологом. Только топот сапог затихал вдалеке. Вновь Тийре с Этайн остались одни.

— Ты не думай — я вовсе не дура, и верёвок ведь вить из тебя не хочу… Пусть я фе́йнага дочь — но как умерли братья и мать в лето мора, и взял мачеху он себе в дом — то всего добиваться самой мне пришлось, пусть и звалась наследницей Конналов. Просто дорог ты мне — и был мил и десятником. И молчать я умею коль нужно… — негромко шепнула она, взяв ладонями Тийре за щёки и приблизив к своим полыхавшим губам, жадно впившись в его.

— Раньше был ты смелее… — шепнула она, находя его пояс поножей ладонью, — просто быть с тобой рядом хочу — хоть женой, хоть ты как назови. И пусть так, не женой тебе буду — но не мне здесь бояться укоров, что иные меня нарекут хоть в глаза потаскухой.

— Пусть посмеет кто только — я… — вспыхнул Тийре.

— Плевать мне что скажут. Я зимою так зла на тебя была, пожелала в запале недоброго — и то боги услышали вдруг… — пальцы Этайн коснулись завязки на ране в плече сына Дэйгрэ.

— И себя за дурные слова прокляла, как узнала про то, что ты ранен, при смерти лежишь тут один — и как с Аррэйнэ тоже проститься с тобой не успею. Ну а боги возьмут всё равно с нас что жаждут — так зачем и их гнева бояться…

— Пусть возьмут — ведь и так цену мы уже платим… — он промолвил негромко в ответ, расплетая ей косу с завязками платья, — …чем бояться того, что быть может лишь будет. Плевал я на проклятья… Иди ко мне, Этайн.

Ветер рвал ветви чащ, завывая в дубраве. Словно ветер бывают иные людские слова — те, что тучи сгущают над нами или рвут их на клочья, прочь вдаль отгоняя… Не прозреть это даже в знаменьях богов, что слепы и глухи к всем чая́ньям их смертных детей. Сами люди пути свои торят, храня в сердцах хрупкую веру, что будут способны они это свéршить — всякий по собственным силам.

Ночь легла над простором холмистых равнин, серебря светом звёзд и взошедшего тонкого месяца спящий простор. Тихий ветер, доселе дремавший в колючих ветвях чернолесий, вдруг ожил, пригибая деревья к земле. Забренчал незатворенный ставень окна, и едва лишь уснувший мужчина проснулся. Он лежал, так и сникнув на ложе в одежде, лишь сняв сапоги — и устало поднялся на ноги, когда в его дверь застучали.

— Почтенный, открой! — долетел шёпот служки.

— Что там, Лойх? Сын вернулся?

— Да нет же! К нам прибыла птица.

— От горы? — рука вставшего пальцами взялась за ручку засова.

— Была бы рябая, я бы не стал и будить, как мне Фийна велел…

— Сколько раз говорить дураку — от горы летят пёстрые… Если эти — немедля буди. Ты что, Лойх — кривоглазый? Различить рябый с пёстрым не можешь?

— Да ни та, ни другая, почтенный! Там чёрная!

Рука резко открыла засов. Лойх испуганно смолк, встретив пристальный взгляд их хозяина. Отняв от груди голубка он отдал птицу в руки того, отдалившись на пару шагов от дверей, выжидая.

Человек осторожно взял птицу в свои узловатые пальцы, и бережно снял с её лапки пропитанный воском защитой от влаги немалый в размерах мешочек. Развязав петли плотных завязок он вынул послание, сев на резное дубовое кресло, пока Лойх торопливо бил кресивом, слабыми искрами в трут разжигая огонь и его раздувая из тлевших жаринок. Загорелась светильня, и сумрак кольцом отошёл от стола, затаившись тенями в углах. Отблески света легли на свисавшее знамя их дома, где алый багряным огнём извивался вкруг чёрного.

Человек долго, медленно, вдумчиво рыскал глазами по знакам послания, повернувшись тем боком, каким видел лучше. Лицо его было как камень — непроницаемо твёрдым, прорезанным сеткой глубоких морщин.

— Фийну живо сюда. Если даже на бабе своей он сейчас — пусть немедля слезает. Есть срочное дело ему.

— Слать птиц будем?

— Пёстрых.

— Понял…

— И за сыном немедля пошли.

— Коннала с братьями живо отправим за ними, почтенный.

Человек вдруг умолк, сжав послание в пальцах. Лицо его так же как прежде осталось безмолвно-застывшим, но ладонь указательным пальцем коснулась прижмуренных глаз, вытирая давно непривычную влагу на веках.

— Вести дурные, почтенный? — испуганно вымолвил Лойх с осторожностью. Никогда он не видел хозяина плачущим.

Тот какое-то время молчал, сжав послание в пальцах.

— Да, Лойх… дурные. Очень добрые вести — и тем же и дважды черней…