…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ВТОРОЙ"…СЛОВНО УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ"Нить 12

Так завершился второй год войны меж домами владетелей Запада.

Шедшая осень безжалостно обрывала золото и багрянец затихших в предзимье лесов, позади оставляя бескрайний простор к серому небу вскинутых голых безлистых ветвей. Следом уже ощущалось суровое дыхание стужи идущей своею уверенной поступью с дальнего севера долгой зимы с её пронзительными ветрами, снегопадами и буранами, воем вьюг и безжалостным треском морозов, надевавшей на землю льдяные оковы. Но пока что лишь ветер срывал с сонных чащ их последние листья и трепал потемневшую хвою, приносил нависавшие брюхом над лесом ненастные тучи, проливавшие наземь промозглые ливни, мокрой серой стеной заслонявшие весь небокрай. Время тоски, одиночества, холода. Час, когда лишь рёв осени в гуле ненастного ветра бушует над сонной, оцепеневшей землёй.

Áррэйнэ возвращался на своём верном Ветре в ардкатрах, неспешно правя коня через заросли леса, затихшего в пугающем сонном безмолвии. Там, где его ждали верный друг Тийре и их собратья по оружию, был его мир — мир грядущих сражений и стремительных наступов, ржание рвущихся вдаль скакунов и скрип сёдел, гулкий цокот копыт и вой ветра в ушах, блеск стальных наконечников пик и мечей, яркий пламень металла тех тысяч когтей и клыков Пламенеющего, влекущих лишь смерть на врагов дома Бейлхэ. Дети Отца Всех Клинков пробуждались, воспрятые радостной вестью о том, что Убийца Ёрлов, Ужас Винги и Ветер Воинств — он, Лев А́рвейрнов — жив, и снова ведёт их на запад в бой против извечного недруга.

То было начало третьего года войны. Скрип плотницких снастей, лязг молотов из распалённых в жар многочисленных кузниц оглашал его канун сотворением новых вóротов и осадных снастей. В огне горнил словно под рукой самогó Небесного Кузнеца рождались бессчётные тысячи острых закаленных жал. Впереди были новые сражения и новые смерти, которых так жадно алкали выковываемые в пламени клыки и когти Пламенеющего Ликом.

Áррэйнэ возвращался на своём верном Ветре в ардкатрах. Настоящий же северный ветер рвал последние листья с деревьев и тоскливо взвывал средь колючих ветвей чернолесья. Воин возвращался к стенам родной тверди, чьи муры под гребёнкой зубцов показались из-за изрезанного кряжем склона на небосводе. Внезапно Лев ещё раз обернулся назад, чтобы взглянуть туда, где в ночи исчезла дейвонская всадница, стремящаяся сейчас где-то вдоль русла реки навстречу надвигающейся с севера зиме. Но пожелтевшие луговины в прогалах укрывших хребет горных чащ теперь были пусты и безлюдны, и топот конских копыт давно стих средь седых, запорошенных первым там выпавшим по́утру снегом вершин.

Отогнав её внезапно пригрезившееся видение, не иначе нашёптанное незримыми устами всевидящих скáйт-ши, воин приударил стременами по серым бокам скакуна и направил того в бок ардкатраха.

Рассвет уже прочно сменился полуднем, когда дрожавшая от мучившего её озноба дочь Конута резко проснулась, оглянувшись по сторонам.

Сон был страшен, пугающ — то ли тревожная дрёма беглянки, то ли морочный призрак из мира иного, что объял её разум и вздрогнуть принудил хворавшее тело — но дейвонка раскрыла глаза, возвращаясь в мир яви.

Её разожжённый костёр пожрал ветви и тихо потух, и алые угли подёрнулись серой золой, став холодными чёрными головнями. Северный ветер рвал голые ветви приречных кустов, но в укрывавшей дейвонку ложбине стояло затишье. Кони лениво стояли у ствола старой вербы, навязанные за него поводами, скубая остатки пожухшей травы из-под ног.

Тишину вдруг прервало надрывное карканье. Майри увидела, как прямо перед ней на лежавший в траве куль с вещами сел молодой ещё воронёнок-сеголетка. Отбившийся от выводка, взъерошенный, мокрый от мороси, он растопырил вбок крылья, широко разевая свой клюв и пронзительно вскрикивая. Его чёрные бусинки глаз пристально впились в лицо девушки, вздрогнувшей при виде настигшего её вестника Всеотца.

В памяти вновь всколыхнулось видение, что узрела она в зябкой дрёме на холоде. Вокруг белою прашью по сучьями и мху лежал снег, и четыре зловещие тени уже приближались, хрустя как живые ногами по палым ветвям. Боль пронзала её, заставляя свет меркнуть — и как Шщарово жало блестела на страшных иззубринах алым, багровящим соком стрела. Майри видела перед собою змеящийся серый клубок розоватых, лоснящихся блеском нутроб, что сперва показались из чрева как будто привздувшийся шишкой пузырь — разрастаясь всё больше, комком выползая наружу, как страшные нити сплетаясь меж пальцев. Она всё пыталась заткнуть их, ползущих, обратно впихнуть через рану в пробитое чрево, но тщетно.

«Уходи…» — как из мира иного послышался шёпот, измученный стон, принуждая её встрепенулся, проснуться, очнуться от страшного сна.

«Уходи…»

Всего через мгновение, когда Майри раскрыла зажмурившиеся глаза, одинокая птица исчезла, не оставив и тени среди облаков, что стелились над речищем, сыпя холодную мелкую морось. Вновь на поляне была тишина, и лишь кони похрапывали возле вербы. Но из-за спины вдруг послышался шорох.

Парнишка лет десяти в чёрной свитке и рваном плаще с чужих плеч шустро копался в седельной суме жеребца, ловко хватая лежавшую там скромную снедь и на ходу набивая ей рот. Майри с усилием приподнялась, скинув укрывший её долгий плащ, обопершись руками на черен меча, что лежал подле девушки, прежде скрытый накидкой.

— Языка разве нет попросить — чтобы красть так вот сразу? — негромко спросила она на наречии, что бытовало здесь в этих уделах на западе Эйрэ, и оглядываясь — нет ли сообщников рядом у этого малого — вспоминая видение с голосом, и в испуге ища у распадка стрелка.

— Так уж все и дают по чести́, хоть ты с голоду пухни… — пробубнил тот, глотая кусками еду. Но не бросился прочь как стрела, а застыл на том месте — диковато, угрюмо, но с детским волнением взирая на старшую за него незнакомку с оружием.

Был он тощий, немного веснушчатый, только разве не рыжий, а почти черноволосый — как люди из кийнов в полуденных землях Эйрэ, нечасто бывавшие тут у горы. Такой была в девичьих разве что их говорливая тощая Ригру из Кромдех — с волосами как цвет крыла ворона. Нескладный, высокий — ещё и не юноша, но уже и не прежний ребёнок, он был весь истрёпан и мокр от дождя, как давно не знавший крова и очага — да и сам походил на того воронёнка, что мгновение прежде сидел на куле для поклажи.

— Не из здешних ты, вижу? — спросила его дочерь Конута.

— Да и ты не отсюда… — нахмурился мелкий, исподлобья оглядывая светловолосую незнакомку. Майри не знала что и ответить, почувствовав, что этот мальчишка признал в ней чужачку — но тот вдруг добавил:

— Из Дэирэ будешь ты, как по волосу вижу?

— Оттуда… — соврав в подтверждение вздохнула она с облегчением, — еду на север к Ам-э́байн.

— Не будешь за кражу пинать? — воровато пожал он плечами — так и не выпустив колбасные кольца из рук — и продолжая жевать.

— Кто сам не жрал вволю, другого поймёт… — она опустилась на землю, убрав из рук меч, — ешь, не трону. Смотри чтобы кишки не завернуло, как много заглотишь…

— Жахлошыш шуш мноха… — пробубнил тот, набив хлебом рот, и не постеснялся зубами рвануть долгий кус колбасы, едва уместив всё за обе щеки.

— Иди хоть к огню, пока ветки остались, разжечь можно снова. А то я вся уже околела. Сам небось давно тёплого дома не знаешь…

Мальчишка, не желая казаться неблагодарным, первым схватил запасённый сушняк и стал быстро укладывать ветви на угли, на ходу раздувая ещё сохранившийся под золой жар огня. Закурился струёй белый дым от разжоги из усохших коры и иглицы, и вскоре над сучьями взвилось неяркое пламя, охватывая валежник и согревая дейвонку. Озноб чуть ослаб, только обе ноги были точно соломой набитые, и хотелось лежать у костра не вставая, доколе шёл жар от углей.

— А я из долин Глеанта́рдидд-ан-эбайн, что на юге — где Каменный Узел.

— У Белой истоков?

— Ага. Родитель мой Кайльтэ был лучником в войске у фе́йнага, прошлым летом погиб там в сражении. А бхáилэ наше сгорело дотла, как дейвоны прошлись отступая и всех порубили.

— Родни не осталось совсем?

— Да всех там убили тогда мохнорылые эти… — махнул он рукою со злобой, — мать от рези в кишках умерла, как родился я младшим — а сёстры от красного мора слегли как три года. Родня есть на севере, братья у матушки были из Дигим у озера До́майнэ…

Он снова замолк, налегая на хлеб с сивери́ной.

— Не знают меня они правда, но вдруг к себе примут? Бродяжу как Ллуга собака, ту зиму на юге чуть сам пережил.

— Как ты хоть зимовал?

— У людей добрых в доме, пока были живы до мора и голода. А так в мёртвых селениях прятался, то что осталось в клетях доедал. Чуть разбойники там не убили…

— Я таких тоже встретила было недавно… — дейвонка вздохнула, вздрогнув при от воспоминаний прошедшей ночи́ в лесной чаще.

— Ага — развелось их теперь точно блох на собаке. Когда распря идёт — злой народ стал, особенно тут вот. Как летом дейвоны к Помежьям вернуться смогли, так совсем здесь житья нет — всё лазутчиков ищут, дозоры сплошные. Ни своровать, ни уснуть без тревоги.

Он вдруг поднял свои серо-синие глаза на дейвонку.

— Попутчиком взять к себе сможешь? Есть я буду немного — а путь всё же знаю получше, чем ты тут в излучину скоро упрёшься…

Майри задумалась, с тревогой размышляя о том, стоит ли ей соглашаться взять в спутники этого бродячего воронёнка, точно и вправду порхнувшего к ней из видения, зримого нынче. Однако пусть снеди с ней было немного, но парнишка и вправду мог знать путь получше, чем в первый раз здесь идущая дочерь Конута. Но и тревога её не покидала, что на беду это в странствии…

— Дурная я буду попутчица… А так-то колбас мне не жаль — и одной их не хватит надолго.

— Иной раз стрела в бок получше, чем так с голоду дохнуть… — он снова вцепился в горбушку, жуя серый хлеб из ячменя.

— Жить всякому хочется, глупый… — вздохнула дейвонка, на миг прикоснувшись к виску, где укрытый отросшими волосами на холоде ныл старый шрам от копья — полученный в девичьих в прошлом году — вспомнив, что даже тогда умирать не хотелось ей… и теперь, как отчаяние снова ушло, а свобода была так близка, не хотелось тем больше. Хотелось лишь жить спустя год одинокой неволи средь камня — вернуться домой вопреки всем невзгодам, дышать и надеяться, что сил у неё на то странствие хватит.

— Так как — возьмёшь по пути?

— Как звать тебя хоть? — улыбнулась она, прогоняя усталость и вырвав из рук его недогрызенную колбасу откусила сама добрый шмат.

— Бранн… — ответил от кратко, грея озябшие руки у ставшего затухать уже было огня, вновь подкинув подмокших валежин на пламя.

Даже именем он походил на того воронёнка, узретого ею в яви или видении. И дочь Конута вдруг решила, что и впрямь это знак Всеотца — этот случайный попутчик в дороге, который был то ли ниспослан приглядывать за дейвонкой, то ли наоборот. Но как знать смертным волю вершителей, что оно им на деле гряло́? И не зная о том ничего, теплившая в сердце надежду скорее добраться к Помежьям Майри согласно кивнула мальчишке. Сняв с пояса гребень она принялась по-сестрински заботливо, скоро чесать его влажные грязные пряди волос.

— На человека хоть станешь со мною похож, а не на мокрую птицу…

Зябко кутаясь в плащ и пытаясь согреться остатками жара она потянулась поближе к огню. Пламя сжирало последние сучья. Серая морось дождя не стихала, а северный ветер рвал мокрые ветви деревьев вокруг, завывая над краем.

Ветер порывами резко сгибал до земли молодую еловую поросль с ольшевником, громыхая ставнями и воя в трубе. Селище Къеттиров Греннистуббургейрд, Твердь у Еловой Коряги, просыпалось с пришедшим рассветом, суетой и заботами по́лня дома́. В придорожной питейне на отшибе возле ворот служки споро топили остывшую печь, накрывая столы для ночлеживших странников, доставая из клетей готовую снедь и неся в медных кружках вино. Конюшие лили в поилки нагретую воду и сыпали свежий овёс по кормушкам.

— Ты смотри-ка — он самый!

— Да кто?

— Тот, о ком говорил. Сын той… этот — ну, тот в общем, родич наш кто — или нет… — ухмыльнулся узнавший того средь толпы наводнивших питейню людей северянин.

Человек с гладко обритой головой оглядел появившегося, кто устало сел в дальнем от печек углу на скамью, прислонив к столу ножны.

— Славный парень. Как звать его там, подзабыл?

— Бундин. Который отцов вроде двое, а сам есть ничей…

— Так зови его к нам. Чую, парень толковый.

Северянин поднялся со стула и резво потопал к столу, на ходу привечая родню взмахом кисти, и уселся с ним рядом, свойски хлопнув того по плечу — сразу взяв дело в руки и что-то поспешно толкуя.

Бундин неторопливо, настороженно, но тем не менее ловко сел рядом с сородичем прямо напротив их вершнего, чья бритая точно сапог голова с видной вмятиной в черепе взнялась от миски с ячменною кашей, встретившись взором с подозванным гостем.

— Здравствуй, парень. Слыхал о тебе я от Брейги не раз — а тут сёстры вот так и сплели наши нити в дороге. Неспроста это видно, к судьбе…

— Добрых дорог и тебе, почтенный. Не встречались мы прежде, как был я по Къеттиров разным делам в доме Дейна.

— Я и то говорю — что тебе среди Къеттиров киснуть? — вмешался Три Жала, подсев к парню ближе и хлопнув его по плечу, — тут почтенный тебе предлагает на службу! Ты же парень что надо, решительный, резкий! Нам такие как раз, по пути!

— Чего сразу киснуть? — нахмурился парень, — я у дяди и скригги в чести́, и служу им достойно.

— А того я не вижу? И в дому, по чести́ говоря, не особо тебя ведь любили, как помнишь. Даже дядьке ты будто совсем не родной. Даже мать…

— Ты про мать помолчи. Нет её уже тут… Не люблю о том речи — сам знаешь ты, Жало, — лоб парня резко продрала глубокая пашня морщин, а голос вдруг стал как железо.

— А то будто не знаю? Уж так повелось. Все свой нос воротя́т, когда видят сынка то ли скригги их Херве, то ли всё же Плешивого Гальдура… Ведь людя́м-то виднее, чья кровь в тебе вышла. Всё же от первого мужа, как сына второго родила, все шесть лет не могла понести — а тут раз вдруг…

— На башку не смотри — у Херве мать тоже южанкою была из Тисовой Кручи. И глаза у обоих их были зелёные, — лицо парня скривилось в презрительной жёсткой усмешке, — ты по мне не суди. Даже мать то не знала… Что моё — всё на мне, с тем живу. А что думают люди — мне камнями плевать!

— Вижу, что не плевать… — усмехнулся вдруг Хугиль, пристально глядя на парня.

— Вот — почтенный всё зрит как в воде! Не плевать, знаю точно. Ну а нам ты свой в кость будешь — брат. Тут плевать кто ты есть — покажи себя в деле! А почтенный дела́ тебе даст то что надо! Соглашайся, земляк!

Парень замялся, в раздумьях наморщив свой лоб и надолго замолкнув.

— Решиться не можешь? Давай бросим руны! Боги явя́т, как их воля проляжет… — уговаривал парня Три Жала.

— Зачем руны те сразу? Пойми ты богов… Сто путей заплетут, и мудрейшие бошку сломают в их знаках. Кинь монетку давай — вот она не обманет. Либо да, либо нет — или тут, или с нами, — доверительно молвил Копыто. Из разреза своей верховницы он ловко достал весь потёртый кружок серебра, положив его в руку замершего парня.

— Вот владетеля дохлого нашего морда — жри их Хвёгг всех, тех Скъервиров… А вот змей их семейный, неладен он будь. Так и так дурной выбор, куда не взгляни.

Бундин внимательно слушал слова собеседника, не сводя с него глаз.

— Ты кидай… Если змей — значит с нами. Сплетёт он нам доро́ги как кольца свои.

— Да, давай! — поддакнул ему Брейги, — всё одно ты чужим и для Къеттиров будешь! Кинь — а боги укажут, куда тебе путь. Я ведь тоже решиться не мог — служить нашему скригге или пойти за почтенным на службу в их дом. Как метнул наугад топором по коровьему черепу — так за сорок шагов разрубил его надвое! Прежде и с двадцати так уметить не мог… Значит знак такой был — боги дали.

Бундин сжал в пальцах изношенный хрингур. Глубоко, резко выдохнув он подшвырнул его стёртый кружок и поймал на ладонь.

Хищный змей взирал прямо на ничейного сына двоих неизвестных отцов.

— Вот! А я говорил — наш ты будешь, товарищ! — Брейги радостно обнял его, сжав медвежьею хваткой за плечи, — конь же есть у тебя? Ничего, у нас тоже имеются, лучше чем Дьярви мохнатые клячи! Полетишь среди нас как орёл!

Бундин сам меж тем молча сидел, лишь вполуха внимая речам земляка и Копыта. А с взмокревшей ладони в глаза ему немо взирал хищный взгляд распростёршего ко́льца огромного змея, властелина холодного Ормхал.

Ветер гнал по реке против тока воды́ во́лны зыби, набегая их мощью на топкий пологий берег Малл-э́байн, пригибая пожухлый к зиме камышовый ковёр, уходящий в поросшую ельником чащу прибрежья. Первый снег сыпанул в эту ночь, убелив своим тонким покровом раздол вдоль приречий как свиток писца из осветленной кожи, по которому вились следы перевалки с прыжками от лап севших птиц, петли заячьих троп и волчиные гоны их стаи. Поверх них пролегли и следы от возка, к коим вскоре примкнули и вмятины конских копыт небольшого загона, когда громкий пронзительный стрекот сороки пронёсся над лесом.

— Шкажешь што, шкотокрад? Вшё шпокойно?

— Никого — класть мы можем на Ёрваров! А следы уже тают, не лежит чернотроп этот долго… — ответил их старшему Кохта, повертев головой и прислушавшись к чаще, что шумела под ветром, качающим ветви деревьев.

— Ну и шлавно! Давайте живей! — подогнал всех Стозубый, указав на мешки в волокуше, что тянул жеребец бурой масти.

Двое знавших друг друга неспешно брели вдоль реки, где камыш их скрывал ото взоров любого, кто мог оказаться случайно на том берегу.

— Передай благодарношть родителю — што вшегда помогает нам в деле, што рукой нашей шлужит досель. Как он шам?

— Жив пока. Дурно чужое добро забывать, Всеотец в том свидетель… — дейвон мимолётом дотронулся мизинцем до шеи, где под воротом тёплой суконной верховницы показался заросший уродливый шрам.

— И долги наши с вашими мы им ещё не сплатили… — добавил он хмуро.

— Придёт время — вшё шплатим как должно. Не тревошьшя, ведь дело нам обшшее…

Вдвоём они вновь возвратились к возку, где люди уже закидали мешки под рогожу и уселись верхом по коням. Дейвон глянул на тающий снег, где просыпался груз из мешка с подослабленной завязью, мелкой крупкой черневших праши́нок упав в белизну. Слой порошевой пади под ним набряк алым, точно кровь из разверзшейся раны на горле.

— Памятно? — с зловещей усмешкой спросил его а́рвейрн, и все сто зубов его скрипнули в мрачной ухмылке.

— Не все долги ещё сплачены — так что дело нам общее… — отпустив мимолётом стиснутое ладонью горло ответил дейвон, надевая на лоб наголовник плаща, — мы с отцом не воители, верно… но и мы не прощаем той крови.

— Как и мы. Жа троих вот живу… — шепелявый Стозубый нахмурясь умолкнул, тронув пальцами собственный шрам, и лицо у него потемнело на миг.

— Ладно — ветер довольно пугать! — а́рвейрн ловко запрыгнул в седло, взяв поводья в ладони, — жду тебя как наштанут морожы — передашт тебе пошле отец, где ишкать меня там, как получит ижвештия. Твой Горяшший вам в помошшь!

— И тебе тоже добрых дорог!

Воз, вминая колёсами тающий снег, резко стронулся с места, и в обратную сторону сквозь камыши понеслись конно арвейрны, погоняя своих скакунов, стремясь к мелкому броду поблизости. И лишь небо в разрывах сплошной седой хмари взирало безмолвно на алый, что окрасил снега́ в месте встречи двух знавших друг друга — крепко помнящих кровь, что была пролита́ много раньше — и того не желавших забыть… не желавших прощать, как гласил тот закон, что довлеет над миром… кровь за кровь, жизнь за жизнь, смерть за смерть поголовно всем недругам их…

Две седмины спустя войско арвеннида вновь вошло в земли Помежий, углубляясь из Айтэ-криохан на запад — в уделы дейвонского ёрла, отпавшие под руку Тийре весной, после битвы у Эиклундгейрда и прочих успешных выправ ратей Эйрэ за лето. Скригги местных семейств либо вместе с роднёй и людьми устремились на запад, либо молча склонились пред новым хозяином, уповая на милость его — присягая на верность владетелю Бейлхэ, дабы тот им оставил былые уделы отцов. Покорность явил и глава орна Фрекиров Свейн Волкоглавый, к чьему дому теперь прибывал Неамхейглах.

У раскрытых ворот тверди Ульфху́лургейрда — Волчьих Нор — их встречал сам хозяин с женой и прислугой. Скригга орна, хранившего прежде Помежья и прочие земли союзных Хатхалле домов среди арвейрнов склонил голову перед прежним противником.

— Приветствие дома Фрекиров… владетель, — учтиво сказал он, с заминкой промолвив последнее слово. Следы приступа, копоть и груды камней на стенах обвалившихся веж его тверди безмолвно могли рассказать, как не в силах сдержать мощь пришедшего воинства Эйрэ после многих осад и выправ того лета он был вынужден молча признать над собой господином уже не дейвонского ёрла. Трепыхался в порывах холодного ветра их стяг — завывавшие к небу на кручу с востока три волка на зелени леса — чуть приспущенный вниз.

— Приветствие дома Бейлхэ, достойный, — Тийре спешился, бросив поводья коня в руки служки, — да будут прочны твои стены как прежде века́.

Скригга с семейством и слугами сопроводил всех гостей в свой чертог, где ждал стол, накрываемый к ужину. Военные нужды, набеги, приход чужих войск обеднили всех здешних владетелей — но и теперь Свейн Ульфсхофуд встретил их как и до́лжно. Из уцелевших к зиме погребов доставали копчёные дичь с рыбой, овощи с фруктами, связки колбас. Остро пахли соления, паром курились едва лишь из печи тушёная печень овцы и лосиный язык, пироги с разным мясом. Из последних запасов достали вино, и сам скригга разлил из сосуда по кубкам хмель вишни и ягоды лоз.

— Где все твои сыновья, почтенный? — спросил Тийре у старого скригги подчас их учтивой беседы.

— Ушли к западу с воинством ёрла, владетель — оставшись верны его роду. Къеттиль всех своих братьев увёл за собой.Я же тут на обломках былого пытаюсь хоть как сохранить уцелевшее. Это Асквъёльд из Горного Камня сумел найти силы покинуть свой дом и укрыться в закатных уделах их орна — а Фрекиры вот уже тысячу лет как пустили свой корень на этой земле, и иного не знаем угла.

— То известно, почтенный. С тем и хотел бы с тобой говорить…

— Всё припасы, оружие и скакунов я поставлю, как клялся. Но прошу не вести моих в воинство, арвеннид. Всё же уж столько веков дом наш был здесь хранителем средних Помежий — и сражаться теперь с сыновьями, что досель уповают вернуться сюда как хозяева… это тяжко, владетель.

— Знаю, почтенный. Уже много веков волки Фрекиров воют на го́ру, как знаем мы оба. Но помним и то, что был дом твой когда-то и вольным от клятв пред Хатхалле, хозяином собственных су́деб — а веков шесть назад даже клялся на верность Высокому Креслу. Если твои сыновья присягнут, я и им передам все наделы дедов по чести́ и закону, как кончится эта война.

— Ей пока окончания даже прозрящим не видно, владетель… — Свейн вздохнул, воткнув острый вилец в кусок печени.

Тийре чуть отстранил от себя полный кубок с вином.

— Я, почтенный, скажу тебе прямо. Сам не знаю, как ляжет удача иль воля богов в этой распре — то держит верх ёрл, то опять моё войско. И раз Трое мне дали возможность придти сюда в земли дейвонских Помежий, я желал бы привлечь к себе здешних владетелей — не железом и силой сломив их, а словом с законом влеча всех на сторону Эйрэ. С тем и готов говорить, не взирая на тех, кто из фейнагов жаждет изгнать всех дейвонов на запад как некогда. Как я вижу, ваш ёрл и дом Скъервиров совсем не желают пока говорить — но желают ли то ваши орны?

— Говорить всем придётся однажды… — вздохнул Волкоглавый, — было так и на нашем веку в час Помежных Раздоров. Вся дурная кровь вышла с огнём и железом в домах враждовавших, и самые стойкие и трезвомыслые поняли некогда после, что решать пора миром, кто что тут возьмёт. Велика стала всем им цена их утрат и победы — и тем, и другим…

— Может быть ты и прав в том, почтенный — но пока что дом Скъервиров должен мне крови в избытке… и ещё кое-кто из дейвонских домов, — лоб Тийре прорезала риска морщины, — а они, как я вижу, впряглись в эту распрю как добрый скакун, и ничуть осадить не стремятся.

— Да — пока всё как есть…

— Так как в здешних уделах, почтенный? Что мыслят о том все семейства Помежий? Или как молвят иные, вражда тут в крови у людей закоснела?

— Если бы кровь одна всё в нас решала… — вздохнул старый Свейн, протянув служке кубок наполнить пустую посуду вином, — даже в Дейновом доме порою такие рождались, что… Тьху! Жизнь порой таковыми нас делает — здесь так тем больше. То, чего устрашатся иные, стремятся избечь — у других только страсть вызывает.

Он умолк на мгновение, глядя в окно.

— Был в наших землях один… Сам из данников Ёрваров с севера родом — так и мать и отец вроде были достойные люди — уж не хуже иных тут живущих… как все. Но вот он в час Помежных Раздоров таким кровопийцей с лет юных возрос, что и вспомнить на ночь не желаю. Любил делать всё… — скригга поморщился, смолкнув на миг, — …медленно. После служить людям деда отправился к западу в дом побогаче, но и тут на Помежьях всё время бывал — а где Шщар его носит теперь даже знать не желаю. Как же там звали его… вроде бы Бе́рульф?

— Вот уж точно не так! — возразил скригге старый помощник и домоправитель, кто тут вершил прислугой, торопя разливавших вино, — а как звался не вспомню. Кровопивцев таких держать в памяти — всех достойных забудешь ещё.

— Бъярни — ты же был вершним стражей и помнишь того… людореза, — обратился Свейн к родичу, что сидел чуть поодаль у края стола, уплетая колбасы. Судя по лицу с волосами, чуть поддетыми пеплом седин, мать его была явно из арвейрнов.

— Да по имени кто его помнит, собаку? — хмыкнул тот, нарезая кровянку кусками, — лишь по прозвищу разве что только! — и поднял свой нож.

Исчезали с тарелок и блюд колбаса с языком и печёнкой. Опустели горшки и тяжёлая супница с сердцем быка и грибами в отваре из проса с морковью. Слуги несли друг за другом бутыли с вином, что за троих каждый сам поглощали гостившие тут подле арвеннида тысячники воинства Эйрэ.

— Кровь в нас та, что отцы с матерями оставили в жилах. Но всегда ль сын злодея таким же взрастёт — и всегда ли достойных людей будут годны потомки? Жизнь нас правит подобно резцу, что искусника длань из холодного камня стачает замо́к для стены, для огнища со смертью ядро или дивную статую с обликом точно живую. Но где убийства — там больше убийцы растут, как известно…

Ульфсхофуд умолк, вновь повернув лик к окну, где за тонкой слюдой их ячей завывала холодная вьюга, белой рябью позёмки сгибая корявые ветви лесов и пожухлые травы лежавшей вкруг пустоши.

— В этих суровых уделах уже все пятнадцать веков как столкнулись народы дейвонов и арвейрнов… и нет конца той незримой войне род на род, дом на дом не взирая на кровь и обычаи предков. Все устои суровых веков живы тут и поныне, владетель — где железо закон, умолкают слова и уставы. Жизнь людская дешевле истёртого хрингура — а иные задаром готовы отнять её вовсе. Где разбой, воровство и грабёж, там вовсю процветают убийство с насилием — не жалея ни дев, ни детей с уже век доживавшими старыми… Здесь иного не видели люди вовек, по-иному не жили — а война за войной то лишь множат. Повидал я такого, что страшно вот тут за столом говорить…

Зажурчало вино из закатных дейвонских уделов астириев, наполняя багровым как старая кровь соком лоз кубок скригги.

— В Великую Распрю народы дейвонов и арвейрнов столь содрогнулись от ужаса с горем, что та война принесла всем уделам обоих домов их владетелей. Тут же она не стихала веками, и поныне тот жар лишь опять разгорелся как прежде… Ты, достойная, тоже должна до́бро знать, — обратился он к Этайн, что сидела по левую руку от Тийре, — ведь дом Конналов также живёт на Помежьях.

— Да — в избытке чего рассказали мне в детстве отец и все дяди… — согласно кивнула дочь Кадаугана, — и сама тому многому стала свидетелем…

— Сотни семей — и беднейших, и знатных — раздор тот проклятый как звенья цепи́ разрывает. Тут и жён, и детей похищают как скот. Кто-то в род свой забрать, дабы ими погибших своих возместить; кто-то выкупа щедрого жаждучи; а иные замучить, убить — воздаяния близким их ради… Нравы времён прадедовских суровы, жестоки. Так иные о них забывают совсем, о пропавших своих — дабы сердце не рвать, что те стали там кровью и семенем недругов, что такими же станут взрослея, таких же на свет принесут. Иной раз проще мёртвыми их посчитать, чем…

Волкоглавый умолк, отхлебнув из богато резьблёного кубка вина.

— А иные их тщатся годами найти, разыскать — но порой лучше уж не найти бы… Дочерь тётки моей вышла замуж за парня из орнов союзных земель — и лишь годы спустя поняла, как узнали родные, что то есть её брат, прежде кем-то похищенный, взрощенный там вдалеке. Как им быть было после, раз трёх деток уже принесла и зрел в чреве четвёртый? Только жить, о том помня…

Скригга снова пригубил вина, на миг смолкнув.

— А в роду у жены моей хуже история есть. Расскажи уж им, Эрна…

Та, учтиво кивнув, взяла речь.

— Моего деда Трира брат Бер Два Удара был славным в час Сторстрид водителем, вершил загоном у Ёрваров. Двадцать лет он пытался найти жену с дочерью, кто пропали в Великую Распрю там взятыми в плен. Весь озлобился, сердце его очерело, не знал он пощады к врагам ни к кому… И взяв укрепь одних из его неприятелей всех там велел перебить без разбора — и баб, и детей. И потом лишь, как люди его трупы те обирали от ценностей, один мечник узнал на жене их владетеля знак, что в семействе моём служил тайною меткой. Так Бер понял, что дочь и пять собственных внуков своими устами велел убивать, их слезам и мольбам не вникая, любуясь насилию с кровью.

Как узнал он о том, только имя её в голос крикнул — и с тех пор онемел, ни единого слова исторгнуть не смог из себя… пить и есть перестал, заморил себя голодом до смерти. Стало жить ему незачем попросту…

— Что за знак был, почтенная? — спросил у жены Волкоглавого Тийре. Но вместо неё вдруг ответила Этайн.

— Тут в Помежьях у многих домов есть древнейший обычай. От рождения детям на теле взрезают тот знак, что на память им будет до смерти — чтобы даже беспамятных их, потерявшихся, рода и предков не знавших, забывших, смогла б хоть когда отыскать их родня. Он у каждого дома отличен по виду — как вот этот…

Ладонь её левой руки легла подле ладони владетеля Эйрэ. На указательном пальце сын Дэйгрэ увидел темневший багровым витком след надреза по коже, как будто кольцо — коего прежде и не замечал.

— Вот, достойная — сразу ведь видно где ты рождена, что с Помежий! — поддакнул Ульфсхофуд. Он отстранил от виска прядь волос вокруг уха, показав свою метку — темневшую круглую точку, пробитую риской наискось.

— Вот такие обычаи тут в здешних землях, владетель… Жизнь такая такими нас делает — или может быть самые худшие делают жизнь таковой… уж не знаю. Вот наш знак, что несём мы с рождения, Фрекиры — а у Ёрваров он…

В чертоге раздался вдруг плач. Ребёнок — едва годовалый быть может — что спал до сих пор на коленях у женщины младше за Этайн, проснулся, ища ртом и ручками грудь. Та, доселе сидевшая в полном безмолвии, с каким-то испугом взиравшая на всех гостей их семейства, вскочила, стремясь отойти от стола до печей, где на лавке вдали от всех глаз могла дать молока для младенца. Дочерь Кадаугана тоже поднялась со стула — стремясь той помочь, раз в чертоге в тот час не осталось служанок, ушедших в стряпные — и пока та поспешно стремилась развить все узлы на завязках одежды, взяла дитя на руки и прижала к себе, попытавшись унять и утешить.

— Ужель сыновья твои так торопились уйти с войском ёрла, что кто-то жену с его чадом оставил под носом врага без защиты?

— То не невестка — дочь… младшая, — помедлив с ответом сказал старый Свейн, — и ей лучше уж здесь, чем с роднёю отца её чада, храни его боги…

— Славный ребёнок, почтенный. Кто отец его? — спросил Тийре у Свейна.

Волкоглавый какое-то время молчал, хмуря брови.

— К чему мёртвых теперь поминать? Много достойных ушли к праотцам в эти годы — и от них и их славы того даже вовсе следа не осталось. Пусть мой внук будет Фрекиром… Дом наш мал, потерял уже стольких мужей на войне — и пусть новая кровь их заменит под солнцем.

— Говоришь мудро, почтенный, — Тийре согласно кивнул, а в душе укорил себя — дав согласие скригге явиться к ним в твердь Волчьих Нор. Будто назло оказалась их дочерь с ребёнком в чертоге — не слепой ведь, увидел как Этайн сидит подле них, а сама как ножом её ткнули под сердце, и чуть не рыдает. С той ночи, как ходила в святилище Трёх, как сама не своя… про какую-то цену обмолвилась кратко в ответ. Свою цену и он уплатил жизнедавцам — но всю ли, и как ему знать, не возьмут ли ещё с сына Дэйгрэ они за то право любить эту женщину всем вопреки, быть владетелем и ратоводцем, обязанным в этой войне победить?

Свейн заметил суровую риску морщины на лбу у владетеля Эйрэ. На губах скригги Фрекиров вдруг расцвела ну мальчишечья просто ухмылка.

— Но зато тем суровым обычаям здешним быть может и я благодарность скажу. Не они бы, не дикие нравы людей на Помежьях — то не встретил бы я свою тень, что мне стала женою и сердце согрела моё…

Рука его в сетке морщин и привздувшихся вен нежно стиснула пальцы супруги.

— Расскажи уж, почтенный, раз речь ты завёл? — Тийре поднял свой кубок.

На губах жены Свейна по-девичьи тихо зарделась усмешка.

— Вновь гостю ты приплетёшь половину придумок…

— Да вот чтоб меня, Эрна! Горящим клянусь, всё и было ведь так — слово в слово! — привскочил скригга Фрекиров, и вновь обернулся к их гостю.

— Тогдашнему нашему скригге Аскульфу Зелёному был я не сын даже младший — так, внучатый племянник у дядьки, седьмая вода от владетеля Фрекиров. Денег было — и той десятины копейных не смог бы поднять по коням — а хотелось же славы, почёта. Еле-еле наскрёб серебра на то дело, стремясь вместе с людьми в услужение к Ёрварам вскоре податься, раз в воинство им нужны вольные руки. И Шщар меня видно подбил, дурака, накануне сыграть с одним плутом его же костями…

— Ну известно — свинца так искусно насверлят-зальют под слабейшие стороны, и в рукав себе сунут тайком, чтобы кинуть как нужно им, вы́блюдки! — кивнул ему Тийре, — у меня за такое на первый раз двадцать плетей, а на второй — сразу лапу по локоть!

— Во-во-во, рви их Шщар до скончания века! В общем, в какую восьмину десяток мой стал уж пяти́ной — и то без коней поголовно… Я взмолился — хоть месяц дай срок, всё верну как наймусь служить к Ёрварам! А тот хмыкнул: «Давай-ка со мной. Тут владетель один состязание будет устраивать — ну и награда достойная, хватит с избытком должок оплатить, раз ты рвёшься мечом помахать». Так мы прибыли с ним…

Волкоглавый на миг почесал себе за ухом, вспоминая.

— А пёс знает… куда-то к Расколотой, Хвёгг его вспомни то место теперь и владетеля этого. Вышли в круг все по жребию парами, займодавец мой тоже удачи решил попытать — а вдруг выбудет, мне за двоих меч держать, вот таков уговор. Так и так побеждать нужно было мне там.

Тут народ засвистел: «покажи-ка награду, хозяин!» Тот рукою махнул — и во двор вышла девка какая-то с блюдом в руках. Владетель туда брякнул вязаный кошель — такой небольшой, что коль там серебро, курам на смех награда. Но быть может и золото… кто ж его знает? И говорит: «будет даже с задатком!»

Народ засвистел точно пьянь на питейном дворе подчас празднества. А я думаю: «Вот же жадюга! Мог бы сразу награду всю вывалить, глаз не печалить той кучкой из кошеля». Но раз впрягся — сражайся, сын Конута, дабы с позором домой не вернуться в ту бедность, из коей стремился ты вырваться. А что мало монет — то на долг мой быть может и хватит…

Тийре хмыкнул, поняв в чём тут суть.

— Это я лишь потом уже понял, дурак, за что все они бились… А тогда лишь кошель тот стоял пред глазами — да их морды довольные, наглые. «Нет уж…» думаю: «лягу костями, но сам серебро заберу!» И от злости той так мне легла вдруг удача! Всех я соперников там раз за разом сложил, своему займодавцу сойдясь выбил пару зубов в его жвалах — а последним свалил самого Ульфа Острое Жало из Коттуров… вот кого чудом сумел — прежде первого между блодсъёдда Помежий. Весь в поту и крови, от запала с усталостью точно тот загнанный конь с ног валюсь, и кричу: «Подавай остальную награду!»

Тут хозяин берёт эту девку за руку, и ладонь её мне прямо в лапу пихает: «Держи, заслужил! Какой жеребец ты — Брадсти́нгура даже свалил бабы ради! На тебя, сопляка, ведь и ставить никто не решился, что выдержишь сшибку…»

Я опешил от дела такого, стою рот раскрыв. А он ржёт:

— Что стоишь, точно с бабой не знаешь что делают? Забирай с собой эту мерзавку — и с глаз моих вон её, дуру!» И кошель тот на шею ей точно корове звоночек повесил: «Проваливай, Эрна!»

Свейн налил себе в кубок вина, отхлебнув половину за раз.

— Займодавец мой там провалился куда-то — то ли зубы свои от досады вином заливал, то ли праздновал выигрыш мною добытый. Позабыл я про всё и как дурень набитый поплёлся с конём за ворота — а та девка за мною пошла под смешки и осви́сты соперников мною побитых. Это потом уж узнал я, что была она дочерь их прежнего фейнага младшей сестры, кто вдовою вернулась из наших уделов сюда до Расколотой — а их новый владетель теперь захотел её старшую замуж отдать за кого-то из данников. Та девица любила другого — и фейнаг того бедолагу враз чах! — а её силой замуж. Муж был… из тех, кто чуть что сразу бить, и за ним она отбыла месяца три, сбежав к матери родичам. Ну а дальше её и решил он кому скинуть на руки, эту строптивицу, то состязание устроив — мол, «не я отдаю бабу силой — а саму по чести́ её выбрал достойнейший, лучший из воинов здешних земель».

В общем, идём мы по лесу, и сели у брода реки отдохнуть — а в уме лишь кошель тот на шее у девки. Мой ведь, добыл сам в бою серебро — а та дура вцепилась в него всеми пальцами точно клещ в псину и держится… Не отдаст ведь, в глаза ещё вцепится сразу ногтями как кошка — вон как глядит исподлобья со страхом и злобой, своё охраняя. Вот же, думаю, гад этот ихний владетель, что так подшутил… Ну зачем мне та баба?! Жениться ещё может быть?! Плетётся за мною как хвост через силу себе вопреки, только время моё отнимает. Сел я на корточки морду от крови отмыть — и вот тут…

— Что — кошелём тем тебе она в голову дала, почтенный?

— Хуже — на горло мне лёг чей-то нож… То дружок мой щербатый и Острое Жало с товарищем нас там настигли, и решили должки с меня взять, что им должен остался — и бабу, и деньги, — Свейн приспустил воротник верховницы, оголив старый шрам на морщинистой шее.

— Знаешь сам ты, владетель, оно каково, как тебя убивать вдруг пытаются… Порой страх и гнев за троих могут силы придать. Пальчаткой успел я схватиться за нож, выбил плуту щербатому челюсть с мозгами, а потом и тех двух завалил, кто уже на ту девку накинулись. Сам не знаю, как там им зачем-то орал: «Вы выблю́дки волчиные, пёсий умёт — только жену мою троньте!» Только помню, как Ульфа того придушил прямо в речке своими руками, скотину здоровую эту… сломал два ребра мне лапи́щами этот Брадстингур, конище, пока не подох. Как сумел то — богам лишь известно…

В общем — шатаюсь, стою еле жив, весь в крови, и сквозь силу смекаю — что уже ни коня, ни того серебра не осталось, пока с ними бился… лови теперь ветра, куда она бросилась в бегство. Только вижу: стоит где стояла, дубовую палку сжимает в руках — вот с чего тот их третий внезапно споткнулся и пал мне на меч — и чего-то в глазах у неё поменялось. А потом вдруг безмолвно заплакала, и на шее повисла мне. Такая… живая вся, тёплая…

— Ты же один, кто меня человеком увидел, а не кобылой на случку в добычу себе как иные. И женой вдруг назвал отчего-то… — улыбнулась супруга владетеля Фрекиров, — и потом — куда было идти мне тогда? Лишь с тобою… уж видно судьба.

— В общем, седмину из леса того мы вдвоём на спине выбирались… все поляны успели измять, кроме ягод с любовью не зная еды. Сорок лет со мной Эрна как тень — в землях Ёрваров, Дейнова рода уделах, на юге у гор. Семь детей принесла мне под сердцем, поддержкой была и опорой, советчицей верной, любимейшей. Когда я воевал вдалеке — дом хранила с уделами, два набега противников люди мои под верше́нством её отразили успешно. Как тень…

Скригга смолк на мгновение.

— Но женой по закону для всех смог наречь я её лишь лет десять спустя… Когда прибыли к дому, поднялся там вой — что владетеля Фрекиров родич-де бабу себе приволок — до него дважды порчена, кровью своей вполовину из рыжих, да к тому же чужая жена до сих пор, от супруга беглянка! Срам, стыдоба — такой ведь позор утворил я в семействе, что хоть лики богов из святилища прочь выноси! Проклинали её и бранили, хотели вернуть Эрну силою в дом до Расколотой, так и не дав нам согласия к браку. А мне было плевать — лишь бы с ней…

Лишь как умерли после отец мой и скригга наш прежний Аскульф, а в Помежных Раздорах сгорели в огне тех сражений дядья и в избытке всех родичей, и я принял старейшего звание в орне, то умолкли их всех языки ядовитые — и в святилище ввёл я её по чести́. Такова вот история наша, владетель — и иной не желаю судьбы как быть с Эрною рядом…

— Так серебра хоть в том кошеле сколько лежало, почтенный? — спросил улыбнувшийся арвеннид.

— А пёс знает его! — махнул рукой Свейн с безразличием, — не считал. В первый же день потеряли кошель тот в лесу, как любились мы с ней безоглядно, владетель…

Выла вьюга над полем за окнами тверди, заметая пожухлые травы холодным покровом снегов. Тьма но́чи ложилась на землю средь стужи и мглы, истирая последние блики багровых как кровь лучей севшего солнца.

Взгляд скригги Фрекиров вновь стал угрюмым. Глаза его долго следили за тем, как кромешная чернь сокрывала просторы полей и лесов вокруг Ульфхулургейрда.

— Века здесь менялись для нас всех владетелей звания, стяги, присяги — порой не шагнув от родного порога. Выбор был невелик для одних и других, когда с каждого края схлестнулись могучие силы, что звали к себе, столкновеясь железом, нам дав лишь одно — уйти прочь иль остаться, пытаясь сменившись остаться собой. Присягают давно здесь не кровью от предков и верой, а собственной волей — ища покровителя. Здесь у всех за века в жилах две слились крови, владетель. Чья она — есть ли толк то пытать, устремляясь к кореньям? И как хочешь себя зови, как хочешь кличь… всё одно без этой земли родной имена все твои как и сам ты ничто… Мы, рождённые на меже, что без ножа нам сердца́ точно надвое режет — но встав прямо на ней мы не видим её, той черты, отделившей народы. Такова тут судьба, тот наш рок…

Выла вьюга над полем за окнами тверди, пугая холодною песнью сердца. Тьма плыла над землёй среди стужи и мглы — и не зрилось в том мраке ни самой малейшей искринки, ни света, ни сполоха… лишь чернота бездны но́чи зимы.

Холод стужи, принесшей сюда первый снег, что разлёгся по здешним полям и холмам две седмины назад, точно хитрая кошка незримо искал хоть малейшую щель между брусьев и досок, дабы тихо проникнуть за двери в натопленный сруб. Старик, что толок в ступке травы с кореньями, говоря с давним другом и вершним их тверди на миг оторвался от дела, оставив натёртую пальцами ярко блестящую ручку песта, и повернулся к оконцу, откуда послышался шум.

Малая птаха уселась на крае бревна, проточившись сквозь узкую щёлку едва приоткрытого волока ставня. Желтогрудая с чёрной полоской сквозь грудку и белыми пятнами щёк на головке синица запрыгала там, зорко вращая глазами и стукая клювом о доски.

— Глянь-ка, Хуг… Будут добрые вести.

Собеседник, привстав, дотянулся рукою до жбана, и в его кружку опять зажурчала струя из домашнего пива.

— Вот с чего уж? Синица обычная села… жрать просит, погреться.

— Так вижу. Не простая то птица… нездешняя.

— А ещё на глаза сокрушаешься! Ну так может хоть в эту зиму к нам вражины сюда не придут, как в минувшую? Или владетель пришлёт пополнение?

— Может быть… — тот опять взял в ладонь бронзу ручки песта, размозжая сухие коренья.

Хуг отхлебнул глоток пива, смакуя его терпкий хмель. Он хотел ещё что-то сказать, но тут в дверь постучали. Не дождавшись ответа их тяжкая створа открылась наружу, и сюда со двора весь в снегу забежал второй гость — много младше, с копьём дневной стражи в руке и щитом за спиною на долгом ремне через грудь. Он с почтением быстро кивнул допивавшему пиво, и обернулся к хозяину дома.

— Почтенный — гонец от горы!

— От владетеля? Ну наконец-то! — потёр в нетерпении ладони второй, — давай поживее сюда его к нам!

Молодой несогласно мотнул головой.

— Не от владетеля вести, почтенный… и не к тебе.

Рука старика замерла, и тяжёлая бронза песта гулко пала в раскрытый зев ступки. Он повернул голову к вестоносцу тем глазом, что видел получше.

— Видишь, Хуг — говорил же тебе, вести добрые будут… Мой сын?

— От него к тебе… гость один прибыл вот только что, — запнувшись на миг кивнул стражник.

— Так веди его живо сюда! — заторопил молодого глава здешней тверди, а хозяин согласно кивнул, убирая на полку мешочки с травой и корнями и ступку. Хуг колыхнул рукой жбан, заглянув в его зев.

— Третьим будет как раз, если бегает быстро…

— У-у-у… это вряд ли… — молодой поскрёб за ухом, — чтобы бегать сейчас… Принесу уж скорее с парнями…

— Что он — пьяный явился? Или совсем околел за дорогу?

— Да нет… Тут почтенному может не вести расспрашивать нужно, а из Эйле вытаскивать вестника этого.

— Что с ним? — впился глазами в вошедшего в двери хозяин.

— Стрела… — стражник ткнул себя пальцем в плечо, указуя где было ранение.

— Так тащи сюда гостя! — заторопил его Хуг, наливая себе в кружку пива, — что ты стал, Фидех — ноги примёрзли к порогу?

— Да нет же, почтенный… сейчас, — переминаясь с ноги на ногу стражник хукнул горячим дыханием в зябнущий левый кулак, что сжимал в пальцах древко копья, — да и это… не гость это в общем, а… гостья…

Впереди были ночи и месяцы долгой зимы. Той холодной порой те же несколько мор-лóхрэ Убийцы Ёрлов, щедро пополненные людьми, точно на острии копья последовали впереди воинства кийнов. Быстро и незаметно пройдя замёрзшими речищами бегущей за кручи Сорфъя́ллерне к Закатному морю Хвиттэ́льве и её многочисленных притоков, как яростный вихрь из бездны Р’уáйг Ламн-á-слеáна нежданно обрушились сталью и пламенем на не ожидавшие их удара Вольные Города и иные южные земли Дейвóналáрды, с ужасом встречавшие развивавшиеся боевые стяги белого цвета с тремя устремлёнными к западу чёрными стрелами.

И там, где прошествовали копыта их скакунов, прежде выпавший снег набрякал поверх белого алым, чернея садящимся пеплом угасших безмолвных пожарищ.