…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ВТОРОЙ"…СЛОВНО УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ"Нить 1

От смертного сна он очнулся внезапно. Свет вдруг застил доселе незрячие глаза белой режущей пеленой, и в ушах загудел сильный шум: громкий, рассыпающийся на множество звуков — гул тёплого ветра среди горных круч в неодетых ещё яркой зеленью ветках лесов, звонкая песня капели от тающих снега и льда, и радостное теньканье юрких синиц под черепичною крышею тéаха — означающие приход живящей природу весны после долгой суровой зимы.

Сильнейшая боль точно иглами тотчас пронзила всё тело, когда Аррэйнэ попытался пошевелиться, и глухой хрип сорвался с пересохших потрескавшихся губ. Беззаботно спавший на стуле подле его ложа юный помощник Буи́ры подскочил как ошпаренный — и то ли со страхом, то ли с изумлением воззрил на очнувшегося из небытия раненого, которого он поил с ложки, обмывал, ворочал от пролежней, подтирал и выхаживал всю эту зиму — особо уже и не надеясь на его возвращение из тьмы костяных ям.

— Вот змеева пасть! Буи́ра меня прибьёт! — пробормотал проспавший внезапное пробуждение Аррэйнэ паренёк, с которого вмиг испарились остатки дремоты. Он схватил из стоявшей на столе плошки мокрую тряпку и торопливо вытер лицо и пересохшие губы больного, искажённые от пронзавшей того сильной боли.

— А-а-х-х… — вот и всё, что вырвалось из его горла, когда Аррэйнэ попытался заговорить — и потерял чувства, вновь проваливаясь в черноту беспамятства.

Помощник лекаря швырнул тряпку в плошку и выбежал из комнаты вон, торопясь к старшему с вестью о внезапном пробуждении раненого.

— Буи́ра!!! Он жив!!! — орал на ходу он, топая по полу ногами в постолах — и с размаху отворив двери лбом ввалился в покой лекаря.

Тот не торопясь перетирал пестом в медной ступе какие-то травы и ягоды с корнем для взваров, напевая под нос что-то грустное, и даже не поднял на крик головы.

— Вот ветрогон — даже сказание про А́врен не дал мне допеть… — недовольно проворчал лекарь, откладывая в сторону пест.

— Чего так расшумелся ты, Гелуд? Дочка мельника улыбаться тебе перестала — или папаша её закрутил твою пику на узел? — хитро усмехнулся Буи́ра.

— Вот ещё, почтенный! Лев… — ученик запыхался, едва переводя дух от скорого бега, — он… там… он…

— Что?! — подскочил встревоженный Буи́ра — решив, что весть недобрая.

— Ожил… — выпалил ученик, и залпом опорожнил стоявшую на столе чашку с водой, поморщившись от солоноватого привкуса.

— Чтоб меня… Живо к нему! — не успевший схватить свою чашку Буи́ра вцепился помощнику в руку и поволок за собой в тот покой их чертога, где вот уж полгода лежал погружённый в сон смерти подобный израненный Áррэйнэ.

Когда он снова очнулся, ощутив на губах холодящую влагу, зрение возвратилось уже окончательно. Перед его глазами нависал низкий, закопченный чадом светильниц дощатый потолок небольшого покоя, залитого солнечным светом из распахнутого настежь окна. Оттуда и плыли те запахи, что вдруг пробудили его, и сейчас заставляли столь долго дремавшее сердце забиться сильнее — перебившие смрад прошлогодней соломы, мочи и его залежалого тела запахи весны, вестники пробуждения всего живого, возвращения света с теплом после долгой суровой зимы. Его дух покинул ту тёмную бездну безвременных Шщаровых нор, куда он погрузился той осенью в миг своей гибели, и теперь воссоединился с обездвиженным и ослабшим за долгие месяцы телом, каждым движением причиняя тяжёлую боль во всех онемевших и потерявших чувствительность членах.

Перед его взором стояли две низко склонившиеся над ложем мужские стати. Память с трудом возвращалась к Áррэйнэ — но лицо старшего из взиравших было поразительно знакомым. Спустя некоторое время точно некая тайная дверца в его голове распахнулась, и образ обрёл имя главного лекаря в кадарнле у горы, Буи́ры из Тадгэ. Второй лик стоявшего тут паренька был Льву неизвестен, но видимо то был помощник.

— А́ррэйнэ! — позвал его лекарь, осторожно вытирая тряпицей со лба липкий пот, которым Лев мигом покрылся по телу, едва попытался пошевелиться — столь сильной была ему рвавшая тело острейшая боль.

— Ты жив, Áррэйнэ — вижу. Лежи пока тихо. Ты можешь говорить? — в голосе лекаря послышалось волнение.

«Да» — хотел было сказать он, но из горла вырвался только сиплый свистящий шёпот. Лев всеми силами пытался вымолвить хоть одно слово, хоть один звук кроме рвущегося с губ стона — но рот будто был стянут незримыми путами, словно в горле застрял липкий столб из застывшего вязкого студня.

— Ты хочешь пить? — нахмурив брови спросил Буи́ра — и помощник не дожидаясь приказа поднёс ко рту Áррэйнэ кружку. Лекарь подхватил раненого подмышки и осторожно приподнял, усаживая на ложе, в то время как паренёк не торопясь поил его тёплой водой, что лилась в горло живящим водопадом, смывая горевший внутри сухой жар.

Áррэйнэ жадно пил глоток за глотком, не в силах утолить душившую его жажду, захлёбываясь и не успевая глотать. Влага стекала струйками на отросшую за месяцы безмолвия и беспамятства всклоченную долгую бороду. Он с трудом опустил глаза вниз — и устрашился собственной наготы и ужасной худобы прежде крепкого и выносливого тела, теперь ослабшего и походившего на обтянутый бледною кожей костяк мертвеца.

— Довольно пока… — Буи́ра отнял от его губ кружку, — ложись, отдохни. Ты всю зиму был при смерти, так вот близок к ней… — он показал два сжатых ногтями пальца, — но не коснулась тебя пасть хозяина ям. Ты можешь говорить?

Голос лекаря вновь стал взволнованным. Буи́ра внимательно смотрел на парня, будто ожидая чего-то.

В горле у Áррэйнэ после питья словно отслоился колючий и липкий комок, который он с тяжестью проглотил, еле ворочая языком. Через неимоверное усилие Лев выдавил из себя шёпотом краткое, но невероятно тяжёлое:

— Да…

И перевёл дух перед следующим, давшимся с тяжестью словом.

— Мо… гу…

Он сам не узнавал своего голоса. Глухой, слабый, с идущим из горла присвистом, похожим на хриплый рык зверя.

С лица Буи́ры вмиг спала тревожная тень, он с облегчением выдохнул.

— Хвала Ард-Да́гду с Тинтрéахом! Я боялся, что после таких ран в горле ты останешься навеки немым… Да, голос твой изменился — но я сделал всё, чтобы спасти тебя, что мне было по силам.

— Где… я? — просипел он, еле находя в себе силы говорить, с трудом осмысливая услышанное и узретое.

— У горы, во дворце áрвеннида Тийре.

— Тий… ре? — Лев сначала не мог даже вспомнить о ком говорит сейчас лекарь, пока память не возвратила обличье и имя его друга детства.

— А… сам… он? Как… будет?

— Áрвеннид жив, охрани его власть Пламенеющий. Он всякий день, как возвращался в ардкáтрах с войны, приходил к тебе — и как и я тоже верил, что однажды ты всё же воспрянешь от сна. И как раз Тийре здесь, поутру́ вновь явился к горе. Эй, Гелуд! — Буи́ра кинул взгляд на помощника, и паренёк припустил из лечебни бегом.

Сон опять овладел его обессилевшим телом, и Áррэйнэ провалился в беспамятство, растянувшись на ложе. Очнулся он, ощутив, как в горло по каплям вливается что-то горячее и сладковатое. На краю ложа сидел Буи́ра и кормил его с ложки каким-то отваром. Помощник лекаря вытирал лоб Льва мокрой тряпицей, смачивая её в плошке с тёплой водой, а чуть сбоку на стуле сидел взволнованный Тийре в шерстяной верховни́це со знаком семейства владетелей Бе́йлхэ и забрызганном грязью плаще — примчавшись сюда по весеннему бездорожью и слякоти.

— Здравствуй, Аррэйнэ… — негромко произнёс он немного дрожащим от волнения голосом, — наконец ты вернулся к нам!

— Здра… вствуй… — Áррэйнэ попытался протянуть другу ладонь для приветствия, но ослабевшая в столь долгой лёжке рука не хотела ему подчиняться и едва шевелилась.

— Ты пока слишком слаб, — улыбнулся Буи́ра, не прекращая кормить его с ложки, — потерпи, наберись ещё сил. Ты же пролежал неподвижным с начала зимы не один уже месяц. И дети не сразу своими ногами идут — а ты, считай, рождён заново…

— Я хочу… посмо… треть… — прошептал он, стараясь подчинить своей воле непослушный пока онемевший язык, — …увидеть… как мир… вокруг… выглядит.

Тийре вместе с помощником лекаря подхватили его с двух сторон и осторожно потянули к окну, створы которого Буи́ра распахнул ещё шире. Сперва солнечный свет ослепил сына Ллура, заставив глаза заслезиться. Затем Áррэйнэ раскрыл веки и всем лицом ощутил сильнейшее дуновение тёплого ветра, неистовствовавшего между тёмными, едва начавшими зеленеть хребтами Воротного и Рассветного вокруг Глвиддглинн, где на далёких вершинах Áн-мéан-слéйбха ещё лежали пожираемые солнцем остатки снегов. В небе реяли птицы, возвращаясь в родные гнездовья на север из вырая, оглашая простор граем их голосов. Шумели бежавшие талые воды, бурным потоком стекая с заснеженных круч до низин, переполняя многочисленные, широко разлившиеся ручьи и речушки.

Открывшийся из окна прекраснейший вид оживавшей земли потряс его, и заставил сердце в груди забиться сильнее, а взволнованная зрелищем расцветающей после зимы оживавшей природы душа затрепетала как птица, освобождённая из сковавшей её тесной клетки.

— Как… хорошо… — с трудом проговорил он, глядя сквозь слёзы на весь окружавший его необъятный и полный проснувшейся жизни простор.

Руки Тийре и юного Гелуда снова вернули его на кровать, и Буи́ра укрыл Áррэйнэ сверху тёплым одеялом из шкуры медведя, подавая кружку с горьковатым снадобьем.

— Никто даже не знает пока, что ты жив! — Тийре сам взял кружку в руку, поя друга детства лекарством, — представляешь, как обрадуется воинство Эйрэ, когда…

— Нет! — с силой выдавил Áррэйнэ, оторвавшись от кружки, — не надо… не говори никому…

— Отчего? — удивился сын Дэйгрэ.

— Я не хочу… к ним вернуться… калекой… я, бывший некогда одним из… зрящих сквозь смерть… Поклянись мне, Тийре… в том, что я попрошу…

— Что?

— Если я… не встану сам на ноги больше… ты убей меня…

— Ты, верно, лишился ума, Лев?! — Тийре весь побелел, услышав такое.

— Поклянись…

— Хорошо! — áрвеннидпривстал со стула, — клянусь именами Троих, по моим мольбам вернувших живого тебя из ям змея, что я сам заставлю тебя, дурака, ходить снова — хоть ты пополам при том тресни!

— Поперёк… или вдоль? — шутя спросил Áррэйнэ, едва находивший в себе силы пошевелиться.

— Вот это разговор двух мужей! — улыбнулся Буи́ра, — но мой чертог не годится для таких дел. Надо найти лучшее место для Льва — попросторней — и укромное от других, раз он так осторожен, прежде чем встанет на ноги.

— И вправду — нечего знать пока всем, что Áррэйнэ жив, но столь слаб, — вмешался в их разговор юный помощник лекаря, — и до врага долетают по ветру слова!

— Верно, малый! — Тийре хлопнул Гелуда по плечу, — есть одно тихое место неподалёку — мельница у малой вершины, где запруда была. Там и поныне безлюдно, Буи́ра — только твои мешки с запасами трав хранятся. А никто больше в гору не шляется.

— Лучше и не придумать, владетель — клянусь Пламенеющим! — согласился Буи́ра, — воздух там чист, вид хорош — ноги сами пойдут. Иди запрягай нам повозку, Гелуд — и язык за зубами, понятно?

— Не впервые, гаэ́йлин! — весело отозвался парнишка, — не козий же сыр в голове!

— И бритву… немедля… — сипя прошептал ему А́ррэйнэ, проведя непослушной ладонью по спутанным прядям отросшей к весне бороды.

Тени от преграждавших полуденное солнце круч переползли далеко в сторону, когда запряженный парой быков небольшой перекат наконец-то добрался до вздымавшейся над городищем точно исполинская шапка малой вершины горы с ворсом из укрывавших её склоны хвойных чащ. Ещё выше, к уходящей ввысь большой вершине начинались редколесья и травы, а над ними лежали ослепительной белизной тающие снега. Каждую весну они стекали в долину водой, заполняя запруду с возведённой там мельницей, служившей и схóроном для припасов лечебни.

Пока перекат поднимался под гору по извилистым тропам, арвеннид вдруг разглядел, что по выбритой коже щёк Аррэйнэ точно горошины катятся слёзы.

— Эй — чего тебе, больно? Или слепит на солнце? — Тийре снял свою шапку, пытаясь надеть её Льву. Тот ослабшей рукой еле-еле сумел отмахнуться, несогласно мотнув головой.

— Стыдно… — просипел он вполголоса.

— Чего?? — поразился владетель.

— Что… девка меня… так вот… пьяного… Вот скажут люди… каков у нас Лев… называется лучшим… набитый дурак…

— С кем не бывает… — вздохнул сын Медвежьей Рубахи, одобрительно хлопая друга ладонью по шее, — я и сам был не лучше. Истыкала этой железкой как сыр, одни дырки в плече. Слава Троим, прибежала вся стража на крики — кое-как сам отбиться сумел от той бабы, и не дал ей там горло тебе перерезать.

— А эта… чего? — зрачки Аррэйнэ сузились.

— Говорю же тебе — прибежала вся стража — ну и… Что с ней там — нянькаться было, с убийцей? — нахмурился Тийре, умолкнув на миг, — потом Айб с её девками весь тот покой две восьмины от крови пытались отмыть.

— Спасибо… — шепнул ему Аррэйнэ тихо.

— За что тут спасибо?

— Что… я жив… — Аррэйнэ вдруг попытался привстать и обнять друга.

— Лежи уж. Ты для меня бы всё то же сам сделал. Успеешь ещё с благодарностью. Только лишь встань сперва на ноги.

— Я встану… Лишь время мне дай… чтоб в седло сесть как прежде…

Перекат стучал сталью оковки колёс по камням, поднимясь по узкой тропе в гору к мельнице. Ветер вешних небес во всю силу рвал небо, сгоняя хмарь туч и трепя непокрытые волосы путников.

— Как дела твои… с Конналами?

Тийре как-то нахмурился, дёрнув плечами.

— Да какие дела тут… Забудь уж… — махнул он рукой, стиснув зубы.

— Так… чего же… стряслось… в этот раз? — Аррэйнэ тронул товарища за руку.

— Как я к змею отправил Броданна в ту ночь, кто ту девку тогда во дворец приволок — так теперь здесь дрянные дела, не то слово…

Он умолк на мгновение.

— Наломал я щепы сгоряча, не сдержался… Если прежде Кáдауган был нам союзником, и лишь с Этайн он время тянул, мне дочь супругой отдать не желая — то теперь его жёнушка эта из Модронов кипнем бурлит, как я казнил второпях её братца.

— Вот оно как… всё вышло… Говорил ты… с отцом её?

— Говорил я с ним долго по чести в ту зиму — так теперь он совсем отказал. А с весны вообще не прислал мне людей фе́йнаг Конналов — так, три сотни копейных лишь в воинство прибыли, просто пыль от минувшего — а своих он загонов и вовсе не выставил. Говорит — не получишь ты дочери, хватит невест у других знатных кийнов, а в незнатных и то хоть греби — а иначе забудь про мой дом и присягу.

— Ну а… ты?

— А что я? Я бы плюнул на Конналов, правда — и её бы сам сразу увёз, как ведь прежде хотелось… Но теперь не то время для свары, как едва с северянами мир наступил — и такого союзника жаль мне терять. Что простили б простому десятнику, дочь чужую украсть — не простят их владетелю. Вот, почтенный наш Конлойх и тот говорит — не спеши союз рушить, слишком дорого стоит он нам, чтоб лишиться всего из-за Этайн…

Тийре смолк и лишь хмуро взирал к небокраю, словно что-то не договорив.

— Прорицание было дано мне — как испрашивал я у богов, чтоб тебе дали силы восстать. Изъявил мне почтеннейший Ллу́гнамар, прозревая сквозь мглу, что пасть может мой дом из-за женщины. Так теперь хоть совсем не женись, и не видь её больше…

— Но ведь… имя тебе… он ничьё не назвал? — просипел Лев сквозь силу, жмуря взор от слепящего солнца и подставив под жар его ярких лучей свою бритую шею.

— Может так — и не в Этайн тут дело…

— Так чего ты… боишься?

— Будь я прежним десятником — плюнул на всё бы, и была бы она у меня в тот же день! — стукнул он кулаком по колену в запале, — только всем нам приходится жертвовать чем-то — ведь знаешь. Ты полгода был мёртв, прежде чем сумел снова воспрять. Мне же ради единства всех кийнов нужен с Конналов домом надёжный союз — и их люди для распри.

— Измены его ты… страшишься… пока рядом дейвоны — и их силы… как прежде… крепки?

— Не без этого, Аррэйнэ. Четыре уж века как Конналов дом наш первейший союзник в Помежьях, и Мурхадда дар они сразу отвергли, не дав подчиниться дейвонам иным там семействам на западе. Но всякое может случиться, когда вдруг решит их владетель, что я оскорбил их семейство и силой взял Этайн себе…

Тийре снова умолк, тяжело шевеля челюстями.

— Может вспомнить былое — как были они прежде сами владетелями, и вершили западом Эйрэ со многими землями. Ещё помнят в их доме, что предки сражались с самим Врагобойцем, сразив его в скалах у Черновраньей, и твердь их встречала лицом наши ветры с востока. А восстанет один из подобных владетелей столь же могучего кийна — подле могут встать новые, кто почует их силу с поддержкой… Слишком многие фе́йнаги мелких домов зароптали, что дейвоны опять набираются сил и обрушат на нас свою мощь с новым наступом — так как мало удач было нам в эту зиму.

Тийре снова умолк, проглотив комок в горле.

— Про кару Троих втихомолку твердят — что мрёт дом Врагобойца как было предречено — что я Родри убил, и тем это проклятие вновь на всех Бейлхэ обрушил. Ведь отец дядю Фийну тогда не казнил, а изгнал лишь, не тронув — а я даже не власти той ради его зарубил, а за Этайн…

— А ты сам… прорицанию веришь? Что она есть твой гейс… что нарушить нельзя?

— Может так… а быть может всё это лишь ветер пустой — но богов обмануть нам не выйдет. Всё одно, будь ты трижды умён — всё своё они взыщут. Так уж выпало мне — выбор был невелик…

Лев хотел ещё что-то сказать, как а́рвеннид вдруг махнул рукой:

— Ладно, Аррэйнэ — всё это пыль. Как мой дядя когда-то изрёк: так судьба человека устроена — нам всегда выбирать меж плохим и тем больше плохим… и платить за тот выбор.

Тийре снова умолк, и до самой вершины был нем. И обессилевший после столь долгих речей спустя многие месяцы немоты Лев не стал его больше распытывать, что на сердце у верного друга и владетеля Высокого Кресла. И тем больше не стал что советовать.

На вершине у мельницы их уже ожидал вызванный áрвеннидом воин из второго десятка их сотни — высокий крепыш Моррва сльохт-Донег по прозвищу Хребет — лишь тут увидавший, за кем ему будет поручено нынче ухаживать после полученных ран. Ошалевший от радости, что их давно уж считавшийся мёртвым вожак до сих пор жив, он на миг потерял сам дар речи.

— Будь его руками, пока Аррэйнэ слаб — и во всём помогай, чтобы он встал на ноги как можно скорее. А как встанет — так копьё и геáру ему — и слабины ничуть не давай, пока снова не будет тем прежним Убийцею Ёрлов!

— Понял, почтенный — исполню как требуешь!

— Только мечей больше двух ему в лапы схватить не давай! — пошутил его друг, похлопав немощного Льва по плечу, отчего тот едва не пал наземь, цепляясь непослушными пальцами за руки удерживавших его с двух сторон Буи́ры и Гелуда.

— Справлюсь, áрвеннид! Ну что, Áррэйнэ — ты ведь не собираешься долго терпеть подле себя поводыря, который тебя как юнца будет с ног в каждой сшибке сбивать, и зад за тебя подтирать как ребёнку?

— Не тешься тем даже, Хребет… не заждёшься… — устало просипел Áррэйнэ, жадно вдыхая разреженный воздух вершины и жмурясь от яркого солнца, устилавшего заревом света огромный простор вышины над ардкáтрахом Эйрэ.

— А ты чего жмёшься, малой? — спросил Тийре у Гелуда, который вертелся на месте, переминаясь с ноги на ногу и вертя головой по бокам как сова.

— Да живот прихватило, владетель… — простонал тот негромко, — уж с чего бы… Как слив обожрался…

— Дурак потому что — спросил бы сначала, что выпил за снадобье вместо воды… — хмыкнул лекарь насмешливо, — ладно я второй день не могу по большому… Вот теперь до заката не встанешь ты с корточек, Гелуд!

Взвыв, помощник Буиры как Шщаром укушенный кинулся прочь за ближайшие камни, прижав руки к паху.

— Ты хоть сена с конюшни возьми — а то будешь сидеть дожидаясь как высохнет! — вдогонку окрикнул ему Моррва Дру́им, — лопухам ещё рано, не выросли!

— А быть может и до рассвета… — ухмыльнулся целитель. Из-за камней долетел дикий стон бедолаги, превратившись в мычание.

— Пора мне. До встречи, Аррэйнэ. Поправляйся скорее! — попрощался с товарищем арвеннид, крепко обняв того.

— Даст… Пламенеющий Ликом — до осени… встану, — ответил владетелю Лев, приподняв через силу десницу и пожимая ладонь сына Дэйгрэ, — а не встану — с носилок верши́ть буду воинством… как Кадауган Кроволивец в Великую Распрю… клянусь!

— Пожелай мне удачи в бою. Иду за Помежья к дейвонскому Эиклундгейрду — туда орны ведут свои воинства, чтобы выбить нас прочь из союзных земель. Принёс свежие вести Дубильщик, что вышли они туда порознь, и немедля нам нужно разбить их уже подошедшую часть, пока вместе те силы не слились.

— Кто их… ведёт сюда?

— Вепреубийца… — нахмурился Тийре, умолкнув.

— Опасный… противник.

— Я знаю. Но выбора нет, Лев.

— Возвращайся… Иного не нужно желать…

Сын Медвежьей Рубахи согласно кивнул головой.

— И удачи тебе… Тийре… в деле… с Конналами.

Весна второй раз на его памяти сменила зимнюю стужу в Хатхáлле, и яркое солнце застлало лучами простор ходаге́йрда. Зелень окрасила уцелевшие в пламени ясени, пробиваясь сквозь мёртвую чёрную кору ветвей пробудившейся силой побегов. Ярким цветом листвы зашумели леса, позабыв тёмный зимний наряд колкой хвои. Заливался вверху звоном жаворонок, оглашая простор синевы своей радостной песней. Трепыхались по ветру лазурные стяги с мечом и секирой — знаки прибывших в Хатхалле союзных владетелю кийнов Помежий.

Прямой с хмурым видом опёрся рукой о зубец стены укрепи, вполуха лишь слушая Брейги, кто словно тот жаворонок был так же словоохотлив.

— Говорил тебе я — Всеотец всем даёт по нужде в нужный час! Только срок того нам не известен… Видишь — где бы наш Коготь сумел разыскать себе десницу-вершителя столь же достойного? — он дружески хлопнул его по плечу, одобряя тем выбор владетеля Скъервиров, — а ты хоть и не любишь так хме́льную радость, но давно я не знал собеседника лучше! Присягну Всеотцом — я счастливей купца с четырьмя кошелями, как ты стал мне с той осени другом и здесь основался. Вся печаль твоя тоже в мгновение разрешилась, лишь отважился сам ты всё сделать — и всё это решится со временем… подождать только надо!

Он прислушался к звукам, долетавшим до укрепи и тревожившим Прямого, и снова хлопнул его по плечу.

— Ты, почтенный, в час Огненной Ночи сам твёрже был духом. Ну подумаешь — взял за зиму их а́рвеннид два больших гейрда… Отобьём в своё время! Дейнов род тоже беды терпел за века…

Брейги снова прислушался к звукам из Высокого Чертога и тяжко вздохнул.

— Знаешь — как я-то тревожусь, дабы достойных для дочек найти женихов в своё время — да чтобы никакой жеребец в огород их не влез прежде срока? Так ночами не сплю, что супругу порой забываю уластить. Вот нашёл ты беду! Почтенный наш Сигвар тоже вот кстати был…

Он вдруг спохватился, забыв про их скриггу — вспомнив о более близком для сердца:

— Слушай, Прямой — а вкушал ли ты сок из…

— Да хватит уж, Брейги! — хлопнул вдруг кулаком по зубцу стены Храфнварр, — утешитель ты добрый, как и ви́на твои — только ты уж приелся сегодня, прости… Всё плечо мне отбил!

И нахмурясь сильнее добавил вполголоса:

— Третий день без вестей… Словно боги мне кроме убийства не дали по жизни другого.

— Вот ты заладил, дурак! И такое случается. Ну подумаешь, нет всё хороших вестей из Помежий — так и дурных же известий не прибыло! Достойный Доннар из Дейнблодбéреар справится и без тебя с осадой захваченных твердей. Тут ты нужнее теперь ещё больше.

Брейги снова прислушался к звукам, оглядывая двор и лежавшие ниже чертоги Хатхалле.

Шумно трудились на шатких дощатых лесах древотёсы и камники. Летели от распаленных докрасна горнищ из распахнутых дверей кузницы искры от бьющих там молотов. Во дворе гулко топали железом подков скакуны. Доносился гам с толчеёй игравших в саду за Высоким Чертогом подросших Тордис и Туры с другими детьми их семейства и слуг. Раздавался западный арвейрнский говор прибывших к владетелю посланцев от верных их дому семейств из союзных земель кийнов Катайр и Рианн — и гремевший тут громче иных голосов громкий гогот долговязого словно та жердь, короткоусого, тощего и походившего на сухолицую крысу фе́йнага Гвенбранна Два Камня. Из ратного круга доносился с лязгом железа гомон упражнявшихся там воинов укрепи, обучаемых Агилем. И над всем этим в небесах звонко голосил надрывавшийся жаворонок.

— Всё хорошо будет, друг.

Костлявый умолк, хмуро глядя на мрачного Храфнварра.

Так они долго стояли на самой вершине стены, неторопливо переговариваясь слово за слово, даже не заметив того, что во дворе Хатхáлле всё стихло — умолк и тревожащий Храфнварра звук — и лишь ветер свистел меж муров древних ху́гтандов.

Разговор их нарушила старая Соль, деловито шагавшая ввысь по камням крутых сходов стерквега, вытирая о верховницу омытые мокрые руки. Отдышавшись она распрямила затёкшую спину и нахмурясь воззрила на Храфнварра.

— Вроде добрый ты сам человек… И за что же тебя только боги не любят, Прямой? — укорила она главу воинства тверди.

Храфнварр взглянул исподлобья на ту, и по лбу у него пролегли ряды борозд тревожных морщин.

— Говори уж, почтенная…

— А что тут говорить… — лишь сердито махнула рукою старуха.

— Не тяни же, почтенная! — льстиво вмешался Костлявый, тоже впрочем не скрывший во взоре волнения, — а то друг мой извёлся в тревоге — да и сам я хоть в бочку нырни! Что за беда?

— А что тут говорить? — хохотнула вдруг Соль, стукнув Храфнварра прямо в плечо как смогла дотянуться, — даром прозван Прямым ты — согнёшься в хлопотах надолго теперь! Ну подумаешь, два дня поплакал! И за что же богам ты не мил, что везде за двоих потрудиться пришлось?

И со смехом добавила:

— Двух таких дочерей, что красивее матери станут, постарался же ты ей наделить! Что стоишь — хватит стены топтать, а то снова обрушатся! Иди погляди, пока сон их не сшиб.

— А она как сама хоть? — едва вымолвил он, разрываясь в тревоге.

— Нож ей больше принёс мук за годы, чем это. Что тут такого — родить дочерей от достойного? — развела повитуха руками, — а вот ты утрудил мне хлопот уж, почтенный — что две ночи без сна на ногах… Что же я — молодуха, чтоб столько топтаться без устали?

— Что стоишь ты — иди, привечай своё счастье! — толканула она его в бок. И обратилась к домоправителю.

— Так что за вино подостойнее есть в погребах твоих, Брейги? А то горло у Соль пересохло два дня всё его утешать да её успокаивать, что не сразу пошло разродиться бедняжке…

— Есть такое, что и сам ёрл на язык не вкушал! — потёр руки в волнении Брейги, — как по чести сказать — понимал наш владетель в вине как свинья в виноделии…

— Ты-то уж понимаешь… Наверное сам уходил всё до капли? — недоверчиво покосилась старуха.

— Всеотцом присягну — целы бочки! Ну, почти…

— Оно видно… — язвительно хмыкнула Соль.

— Да Горящим клянусь — к свадьбе Агиля их распочал! — вспыхнул Брейги, — за труды твои, добрая Соль — да за радость товарища мне хоть всю укрепь не жалко поить две седмины! А то Катайр с гостями на свадьбе наследника Гвенбранна с дочкой племянника Когтя всё выжрут до капли, дорогие союзники эти…

Он льстиво взял старую женщину под руку, воркуя как голубь с голубкой на ветке.

— Ну пойдём же, почтенная — раз всё свершилось. Сразу двух дочерей принесла, говоришь? Ну пропал бедолага Прямой — совсем изведётся в грядущем! А вкушала ли ты…

— Ты нальёшь уж, болтун — или будешь бахвалиться? — оборвала его повитуха, — там и вкусим за счастье для Гвенхивер, чтобы не было больше ей горя!

Они торопливо пошли вниз по сходам, сколько могла поспешать на опухших ногах старая Соль, слушая россказни Брейги о бутылях и бочонках в подвале. А Прямой побежал что есть силы к лечебням Хатхáлле.

Много больше тревог им отмеряла доля с той ночи. Лишь к осени смог он надолго вернуться домой из военных выправ того жаркого лета, весь снедаясь в волненьях о ней и о сыне. Не все родичи были довольны, что десница почтенного Сигвара взял таковую жену из обычных служанок, прежде бывшую здесь лишь живою добычей Ножа — да к тому же и а́рвейрнку. Так, почтенный служитель святилища и прорицатель велений богов старый Свейн Одноокий вскричал негодуя, что не станет венчать тут подобную свадьбу — и что зрит он в знаменьях вершителей, что эта женщина крови Эйрэ, некогда взятая силой, много бед и смертей принесёт дому Скъервиров.

От таких его слов онемели все гости, а скригга их рода не знал что сказать — и сам Храфнварр затих у дверей из святилища. И лишь Гвенхивер вышла вперёд, в венке невесты став перед ликом Гефа́дринн, и презрительно выкрикнула почтенному прорицателю воли Горящего, что действительно всё так и есть — что плевала она на всех Скъервиров — но не плевать ей на Храфнварра, который тоже есть кровь этого орна, как и сын её Бродди — и как то их дитя, что в себе она носит.

После этого проглотивший язык старый Свейн резко смолк, стихнув словно испуганный ястребом заяц — и священным ножом из святилища провёл им двоим по ладоням, смешав кровь как у мужа с женой воедино, и нарёк их супругами перед всеми людьми по чести́ и закону.

Распахнув локтем двери он стих, не желая встревожить жену. Пахло железистым привкусом крови, сожжённым в жаровне багульником, горячим ивовым отваром, настоем из живоко́сти и чем-то ещё непонятным ему — грибно-сладким и горьким, едва уловимым. Хлопотавшие тут же служанки и помощницы повитухи увидев вершнего укрепью торопливо поспешили отсюда, забрав с собой ворохи окровавленных тряпок, кувшины и миски с нагретой водой — и исчезли, оставив их наедине.

Измученная, с тёмными кругами под впавшими глазами на бледном заострившемся лице, она подняла на него взор — и приобняла, прижав к себе два плотно спеленатых комка, лежавших по обе её руки на постели, на полу у которой скрутилась калачиком серая кошка, осторожно поднявшая голову, воззрив золотом глаз на вошедшего к ним.

— Дочери… — сказала она тихо и как будто слегка виновато, что не принесла Прямому наследников.

— Пусть будут дочери, — улыбнулся ей Храфнварр — ощутив вдруг, как будто из рук наземь выпала страшная тяжкая ноша, кою нёс он доселе в себе — и дышать стало легче, свободнее. Полыхнула жаровня, раздутая током им взнятого воздуха — вспыхнув заревом ярких углей среди мёртвого пепла — и Прямой подошёл к её ложу, по убеленой ткани которого языками огня змеились рыжие волосы женщины. И точно такие же были у спящих двойняшек.

— Ведь сын у меня уже есть…

Ветер гнал облака — разрывая на клочья их белую хмарь, оголяя лазурное небо — когда конный загон из десятка ярнвеггир подскакал к стенам укрепи на холме, где прибытия их уже ждали. Первый из всадников вёз на плече древко стяга, чья чёрная рябь полотна трепыхалась над ними, и золото нитей сверкнуло на солнце парящей над ним вещей птицей Горящего. Ворота раскрылись, раздвинув тяжёлые створы наружу, и Фреки Храттфеттур из Дейнова рода следом за остальными проехал во внутренний двор их стерквегга на Круче Закатного Ветра.

В натопленном утром чертоге их встретил сам Бурый, взволнованно обняв прибывшего подле Храттфеттура сына — и стиснул в рукопожатии крепкую длань Скороногого.

— Здоров я, отец — не тревожься! Цел, как видишь, — бодро ответствовал Айнир, заметив встревоженный взор того, бегло оглядывавшего сына с верхушки до ног.

— С той весны я тебя не видал уже — как же тут мне не тревожиться? — усмехнулся отец — хоть улыбка его была больше волнением, — после тех-то вестей о тебе, что я слышал за зиму?

— То что цел — врёт конечно, паршивец — и отца не стыдится, твоё сердце жалея… — усмехнулся в короткую бороду Фреки, — лишь седмину как встал он на ноги от раны, почтенный. Сам наш Хёскульд Хромой — лучший лекарь во всей Чёрной Круче — едва справился с делом, чтобы железо от пики из раны достать и весь гной в той дыре извести́, червяками ту чернь выедая.

— Вот как даже? — Бурый взволнованно вздрогнул.

— Хоть и мерзким там было лечение — зато жив может быть оттого, не скончавшись от гноя как прочие, — усмехнулся родителю Айнира Фреки, — восемь лет как не видел я парня, лишь мальчишкой его прежде помнил — так решил было летом при встрече, что или врали мне прежде о нём говорившие, или сильно так люди меняются разом.

— И в какую хоть сторону? — поднял бровь Доннар, хитро глядя на сына.

— В ту, что годной заменой мне станет однажды! — с силою тюкнул Храттфéттур в плечо замолчавшего юношу, ухмыльнувшись — завидев, как засмущался тот от похвалы при родителе, — так как знать сам не знаю, как так устараться — чтоб вражины от прозвища Книжник про смех позабыли, страшась с ним в бою повстречаться?

Бурый снова воззрил в глаза сына, пристально глядя на Айнира. Доннар вдруг увидал, что тот стал не таким как был прежде. Стал взрослее, сильнее и жёстче чем был даже год назад — и такой же замкнувшийся втайне от прочих, нацепивший обличье беспечной уверенной радости с прежним весельем, но внутри точно нёсший в себе всю ту тяжесть узретого и сотворённого, всю ту тяжкую ношу быть вершним всем людям, кого он повёл. И видавший всего в своей жизни воителя Бурый не знал, и понять даже нынче не мог, как сумел его сын — кому чаял он мирную долю — стать таким как теперь, о ком Фреки и тот говорил сейчас столь многославно. Одни боги лишь знали, как тот вдруг сумел стать вождём своим людям, подняв старших намного вослед за собой, как сумел стать опорой и прочной десницей всем тем, кто признал его вершним — как, какою ценой стал прославлен столь сильно успехами в деле железа — прежде бывший вчерашним мальчишкой, каким его видел доселе отец.

Одни боги лишь зрили — но Бурый не знал, и расспрашивать сына о том при Храттфеттуре он не решился, словно чуя — не время таких вот рассказов для парня, как будто волокшего смерть на себе точно ношей, незримой для прочих — но упрямо идущего, слепо, без страха, возглавив иных и став тем, кем и должно теперь быть для юноши Дейнова рода.

И расспрашивать сына о том он не стал.

Втроём они сели за стол в пиршественном чертоге, где почтенная Сигла отправила прочь всех служанок и сама неторопливо довершила расставлять для гостей их тарелки с приборами. Доннар ласково приобнял свою тень за плечо, шепнул ей что-то на ухо, и когда та покинула их, сам как хозяин разлил всем по кубкам вино.

— За твоих сыновей, достойный… Пусть их слава не гаснет, — отлил через край приношеньем богам Скороногий, — но поверь — Айнир дал им отмщение до́лжно, и храбрость наверное тоже он взял за двоих. А с убийцы их боги взыскали первее людей, как слыхал ты.

— Да, рассказал мне сам Мейнар те слухи — что и там в их стенах был сражён он дейвонской рукой… — по лицу Бурого взбугрились желваки, когда Доннар вновь вспомнил своих сыновей, павших тем летом в Аг-Слéйбхе, — однако не будем мне раны ножом ковырять, славный Фреки. Расскажи лучше свежие вести, как наши успехи. Тут два месяца будучи мало гонцов я встречал из загонов владетеля. Последним Копыто ко мне заезжал в ту седмину — но он пол-зимы как сражался на юге, где преуспел в отражении воинства Старого.

— И как Хугиль? — спросил Скороногий.

— Зимой овдовел, умерла его Эрна. Кровохарканье съело её. С тех пор вообще нелюдим и суров стал он… — Доннар нахмурился, — хорошо хоть что дочерь его под присмотром у Сиглы в дому у нас тут. Так как там дела наши, Фреки?

— Войска а́рвеннида вновь пошли в наступ — силы их устремились к О́рнинхре́йдургéйрду, стремясь взять его снова в осаду, чтобы выйти к Железным Воротам. Я завтра же отправляюсь туда со своими людьми, перенять те загоны. Воинство их большое, но конных тяжёлых не так уж и много, как донесли мне лазутчики.

— А те силы, что в тот год вёл сам Лев — где они теперь будут?

— Пока ещё далеко на востоке, почтенный. Их новый вожак пусть не Лев, но и столь же опасен и дерзок — а уж ростом он кровь исполинов или сам одедраугр.

— Вправду такой преогромный? — спросил родича Бурый.

— Да на пол-головы выше Конута, охрани того память Горящий! И как конь его тащит, такую скалу? — почесал Скороногий затылок в раздумьях, — ему б зверя того, на котором ардну́рцы вождей своих возят — что с ушами как дверь и носищем до пят…

Доннар насмешливо хмыкнул, представив такое взаправду.

— В эту зиму пустил он нам крови на севере в землях у Ёрваров — но и мы их рубили нещадно, — добавил сильно исхудавший и заросший колючей щетиной с лица Айнир, вмешавшись в речь старших.

— Что же… и то хорошо, что не Лев он, — задумчиво проговорил Бурый, почесав подбородок.

— Тот их зверь был намного опасней, почтенный… Даже я не мог знать, что за хитрость он выкинет, как на следующий миг может ринуться в бой, — задумчиво вымолвил Фреки, какой-то миг помолчав, — в том бою у Широкой, как пытался отрезать я их от пути к большакам и загнать на болота, он так ловко и дерзко сумел обмануть нас — как змей хитроумный. Заманил мой второй когур прямо на мост, а бывшие там же у берега люди прикинулись павшими, замерев в камышах и грязи как убитые. И всю тысячу разом на той переправе пожали они — и сражённых, и павших в стремнину в железе, кто запертым стал на мосту том в ловушке. А как мы окружили их хвост, оборону державший, и погнали тех к топям нещадно — сам за мост прямо в наступ он ринулся, чтобы спасти тех своих. И надежды на то им там не было — а он с полутысячей конных сумел нас разрезать, сломав строй ярнвéггир как нож кочерыжку…

— Вот даже как? И Железную Стену сломал…

— Хитрый был зверь — но и столь же отчаянный в нужный час, лгать я не стану. А как люди его все ушли через мост, весь в огне уж горящий — стал на том берегу он, вражина, и левым мечом на меня указал — «поквитаемся, мол, я всё помню». Не успел, правда — сам сражён был нежданно… Видно боги не дали нам встретиться снова.

— Как в дому у тебя? — спросил Доннар о мирном, прекратив разговоры о ратных делах, — разрешилась жена твоя кем? Как здоровье её?

— Дочку славную мне принесла в прошлый год — хоть и были тяжёлыми роды, очень дурно ребёнок лежал. Был там дома, на зимнее празднество вырваться смог к Чёрной Круче, чтобы Вигду обнять и детей.

— Рад то слышать, достойный… Как нарёк своё новое чадо?

— Нарекли её Гудрун, в честь матери бабки.

— Славное имя.

— Правда, наш прорицатель изрёк, что не услышу я речь от неё. Будет жаль, что такое милое дитя немым будет расти.

— Да, печально то будет, достойный… — вздохнул Бурый сочувственно.

— Есть какие известия может про братову дочерь твою? — спросил Фреки у Бурого.

— Да, отец — есть что про Майри? — с надеждою в голосе следом спросил того Айнир.

Доннар нахмурился.

— Не бередь лучше сердце напрасными тщеньями, сын… Была бы жива она — первый ты то бы узнал от меня…

— Как дядя Мейнар? — спросил отца Айнир.

— Жив и крепок, хоть в битве в союзных уделах был сшиблен с коня и едва не затоптан в сражении. Шлёт тебе свой привет, как просил передать.

— А как Бундин его — что слыхал ты о нём? — сын вдруг вспомнил о родиче Храттэ.

Доннар пожал лишь плечами.

— Вроде в дому, там оставил его подле скригги сам Мейнар.

— Это тот самый — сестры его сын? — негромко спросил вдруг у родича Фреки.

Бурый кратко кивнул.

— А которой? — переспросил у Храттфеттура Айнир, вмешавшись в их речь, — той, что в сваре с Хатгейрами была причиной той бойни — так я слыхал? Из-за неё тогда дядя Высокую Твердь дотла выжег?

— В Хатгейрде тогда… — начал было рассказывать Бурый — но его перебили. Скрипнула дверь, и в покой заглянул юный служка.

— Почтенный — опять ему худо…

Доннар согласно кивнул.

— Скоро буду. Иди к нему, Гуннор.

— Как скригга наш нынче? — спросил Фреки у Доннара — догадавшись, о ком говорил паренёк.

Бурый хмуро молчал, тяжело скрипнув челюстью.

— Сам увидишь ты скоро всё, родич. Пойдём, навестим его…

Ветер веял над лесом, и несколько укрывшихся в кустах на опушке людей коротали свой час в ожидании, отдыхая перед обратной дорогой за чистым пригорком, закутавшись в тёплые плащи, подстелив под себя колкий лапник от хвой. Лишь пара дозорных стерегла их покой, да ещё двое из них залегли на меже с луговиной, наблюдая за дальним простором. Костра они не разжигали, дабы запах от дыма не смог бы смутить никого из случайных тут путников, кто мог странствовать мимо. В распадке в лесу тихо фыркали кони, поедая овёс из намордных мешков. За деревьями встал небольшой перекат, весь прикрытый ветвями.

Невысокий воитель в потрёпанной стёганке, по виду и цвету волос сам из кийнов Помежий, закончив малую нужду под кусты закидал ногой землю поверх, чтобы меньше был запах — а затем вновь улёгся на плащ, обернувшись к соседу. Тот, выше ростом и крепче за земляка, был сам рыж как ольха — как у жителей самых восточных уделов — пристально наблюдая за пустошами и вслушиваясь в тишину.

— Слушай, Стозубый — а как ты хоть пасть себе чистишь? — спросил у того невысокий, хлебнув из дорожного меха глоток терпкого сливового хмеля.

— Как и ты — только тришды подольше… — шепелявя, негромко ответил второй — не отрывая пристального взгляда от пустошей, где вилась вдалеке за холмами дорога до круч и отрогов Стейнха́ддарфъя́ллерне.

— А язык тебе зубы не трут? — не умолкая любопытствовал низкий.

— А бышь мошет четырешды буду — если рот не закроеш ты, Кохта! — здоровенный кулак у второго застыл подле рта говорливого, пригрозив прореди́ть его зубы, — не в пите́йне мы дрыхнем, шшоб ветер пугать…

— Да уж скоро ли явится твой мохнорылый? Одичать тут недолго от скуки, что как тот Ллугов пёс скоро взвою! Одному мне привычно скот красть втихомолку, а с людьми так и тянет болтать. Уж таков я, прости…

— Шкоро… — кратко ответил второй. Тощий, но рослый, был он старше за тридцать годами, и во рту его вправду виднелись три ряда кривых как у рыбы зубов — а лицо от виска пересёк вплоть до сáмого горла багровою ниткой глубокий затянутый шрам.

— Слушай, Стозубый — а как ты… — снова начал пытать у него скотокрад.

— Шмертоокий тебя поглоти… — озлословил негромко второй, оборвав говорливого сильным трепком по загривку, — шшо тебе рашшкажать — как хожу по нужде, или те́шу жену ш такой паштью?

— А и как? Про жену расскажи-ка! — и тут пошутил говорливый, рискуя опять получить кулаком, — что зубами ты делаешь там своей Бранвенн? Второй раз как её округли́л уже, вижу…

— Што-што… Да как вше — только тришды! — гоготнул собеседник негромко.

— Я-то думал… — с досадою хмыкнул Кохта, и вновь приложился к вину из мешка.

— А знаешь вот, как я с моей Дехтире встретился?

— Ну? — буркнул старший, не отрывая лица от простора безмолвной равнины.

— На реке увидали друг друга, как крал я улов из их сетки… И словно искра между нами прошибла — уж сам я не понял, как с нею в кусты завалился, и слазить друг с друга никак не хотим… А потом…

— Што — женилшя?

— Хуже! Уже второй раз её мну, весь в поту как на пахоте вол — и вдруг кто-то мне с маху по голому заду той сетью как начал лупить! Это мамаша её увидала, и обоим нам начала тёщину ласку отмеривать — дочке и мне. Так орала, что чудом вся рыба не сдохла в реке! А муж её, что за уловом явился с супругою разом, всё унять жену тщился — мол, «дура, ты так жениха покалечишь у Дехтире! Молодое же дело, чего ты?» А потом…

— Да я понял — женилшя… Уж жаткнёшшя ли ты наконец? Вот же вжял я тебя на беду вмешто Ма́эла…

— Так понятно с чего! Маэл тот, как берёза весной свои серьги пускает, всё чихает по двадесять раз без умолку и сопли мотает на лапу — и уж точно погромче меня!

— Жато ты вот вешь год как дырявая чашка ртом ка́паеш… Ты же даром охотник и вор в шледах лушший у Крунху — да тебя за што штрел даже шкáйт-ши ушлышат! Не дома шейшас мы, штобы ветер пугать…

— Ладно-ладно, молчу! Сам ты в гневе страшнее за скáйт-ши. Тощий вроде — а силы в тебе на троих, как и в пасти зубов… Двоих братьев в утробе сожрал не иначе, рождаясь? — пошутил скотокрад.

— Повидать пришлошь ражного… — высокий резко провёл указательным пальцем десницы по долгому шраму до горла.

— Вот — живу жа троих я бышь мошет… — добавил чуть тише Стозубый.

— А хоть что в тех мешках, что везём? — любопытствовал низкий, — что-то сыпкое вроде на ощупь?

— Отплата… — негромко ответил высокий, вновь тронув перстом старый шрам, — штихни-ка ты, и шледи жа дорогой… ешли Ёрваров люди вдруг рядом, штоб прирежать их вшех наши шражу ушпели.

Он на миг замолчал, взглянув на говорливого скотокрада из Крунху.

— А болтать бужешь лишнего дома, што видел — шам тебя я в реке утоплю…

— Да уж понял, Стозубый — шутить ты не любишь… Не моё это дело, зачем вы с отцом с мохнорылыми знаетесь.

— Вот и шлавно. Помалкивай, Кохта.

Он смолк на мгновение, глядя на пустошь.

— Так надо…

— Да — тонуть дело гадкое… черви, пиявки и раки увьют и облепят. Будут рыбы потом тебя жрать… — почесал шею низкий, опять затянув разговор, — хоть как дядька мой старший отправился в норы — вот где уж полный умёт, а не смерть!

— И шего? — молчаливый Стозубый не отрывал взор от небокрая, наблюдая за пустошью — ожидая кого-то.

— Да он, мне отец говорил, даже в здешних краях был как Шщаром в башку трижды жаленый — кровопийца каких поискать. Ну и с другими из Крунху папаша и дядька на службе у фейнага Дикуйл в Помежных Раздорах стояли, а втихую и сами в союзных уделах разбоем вовсю промышляли, как все. Там пленников кроме как знатных на выкуп особо не брали, немедля в расход — но этот козлина любил перед смертью помучить людей. Ну там — глаз ножом вывернуть, горло так медленно резать, все пальцы под счёт отрубить — или кожу… Одного раз беднягу заставил он брата родного дубиной убить — а потом и того самого́ же прире…

— Жамолкни уж — а то… — Стозубый сжав челюсти исподволь тронул пальцами шрам, багровея с лица.

— Злой ты, как будто на бабе три года не ездил… Ну так я то к чему? Раз попались они после вылазки людям из Ёрваров — и те сразу смекнули, что дядька сам цел, ни царапины даже, а одежда и нож все в крови. Привязали урода к сосне, из обоза колёсного дёгтя плеснули ведёрко на ноги тому — и бородач один хвать смоляком прямо в лужу…

Кохта на миг приложился к вину, отхлебнув терпкий хмель.

— С тех пор-то папаша не любит, как к Самайнэ надо свиней забивать и смолить — и даже и сало не жарит. Вот не лезет в горлянку никак…

— Вшем отплата придёт… — мрачно буркнул Стозубый, не отпуская ладонью свой шрам.

— Эй, гляди — едет вроде! — встрепенулся вдруг низкий.

— Где? Не вижу… — высокий вгляделся в простор.

— За холмами мелькнул лишь… — усмехнулся хоть тут взявший верх говорливый, — твоих лет мохнорылый, чуть младше быть может. В перекате дорожном, стучит по оглобле ногой. Конь его — тот, что слева — только что вот нагадил.

— Шмертоокий тебя поглоти… Я ешшё шам ни жвука не шлышу! — поразился Стозубый.

— А то! Говорил же тебе старый Бедах — не найдёшь лучше ты скотокрада в Помежьях!

— Верю, верю…

— Сами Катайр за жёлудь мой целый мешок серебра обещали наградой! А у Ёрваров стад я угнал на сто мер чистым золотом! Да, брехлив я как баба — мой грех… зато дело я знаю! За сто стрел слышу поступь, а коня от быка и в хмелю отличу!

— Што ше ты тёшшу ушлышать не шмог за шпиною, хваштун?

— Слушай, Стозубый — ну то ведь другое… — ухмыльнулся в ответ скотокрад, — ты когда Бранвенн свою оседлаешь пожарче, тоже вряд ли ушами вертеть будешь сам? А с моей Дехтире знаешь как это — про всё позабуду, что вкруг происходит… Ууух — не баба — огонь!

— Так никого рядом нет, говоришь?

— Да Тремя поклянусь — никого! Класть нам можно на Ёрваров!

Кохта вскочил с земли на ноги, отрясая одежды от сора. Из-за всхолмий тем часом явился их взорам возок с одним путником. Один из помощников их вожака приложил к губам руки и крикнул сорокой — дав знак, что всё чисто. Все люди очнулись от сна, поджидая дейво́нского гостя, и уже изготовились перебросить в повозку приготовленные мешки и глухие корзины, где внутри ворковали незримые оку за прутьями птицы.

— Как ты, Хугиль? — на восточном дейво́нском наречии спросил у прибывшего главный, учтиво пожав с ним ладони и крепко обнявшись. У того — одногодка Стозубого с виду — был на горле похожий порез, будто мучаем был тот когда-то, не успев быть зарезанным насмерть.

— Твоей милостью живы с отцом — а иное лишь пыль. А дела недурны, как сам видишь. Как почтенный родитель твой будет? Здоров?

— Ожидает вештей ш нетерпением. Ну пойдём, рашшкажи — што привёж нам такого… До жимы вряд ли швидимшя больше. Шлушай — шрал ли твой конь только што? — с любопытством спросил он дейвона, проверяя слух зоркого Кохты — не приврал ли ему скотокрад насчёт собственной чуйки.

— Было дело, Дубок опростался как раз за холмом… А что — как степняк ты теперь стал умёт собирать на растопку? — пошутил его гость, изумлённый вопросом Стозубого.

Двое знавших друг друга ушли за пригорок, негромко общаясь — так что даже и чуткие уши у Кохты из Крунху не слышали речи. Да и тот больше слушал простор, не появится ль там вдалеке звук копыт или птичий испуганный гомон, нет ли вкруг них тревоги с погоней. Им, возвращавшимся из владений могущественных Ёрваров через Помежья нужен был чистый путь без врагов до родного удела, а их тайному гостю такая же твёрдая нить по дороге на север, откуда он прибыл. Хоть и сам скотокрад мог поклясться, слыша говор прибывшего, что живёт тот совсем не у круч Стейнха́ддарфъя́ллерне.

Ветер гнал по разлившейся Зыбице воду, нагоняя волну на болотистый берег. В Волчьей Тропе ледоход сорвал хлипкий причал, и судно Хедина сходу уткнулось в сгибаемый килем камыш, где уже проложили настил из притопленных бочек, на чьи спины как на поросят положили сцеплённые скобами двери и доски.

— А, свояк! — Сварт с усилием стиснул товарища в крепких объятиях, — зря ты к нам не явился с зимовкой! Говорил же тебе — молодых вдов с избытком за распрю тут стало… Сам вот лучшую взял — и с хорошим двором, и с приданным что надо! — он выставил пред собой две ладони, отведя их на локоть.

— И подарок небось ей уже нарастил… — хмыкнул Хедин насмешливо, оглядев толпу женщин у схорона, и заметив красотку с большим животом под одеждами.

— Ну так… Я же твердил — не трухлявы ещё мы ни стоя, ни лёжа! — хохотнул собеседник, — ты бы тоже тряхнул стариной, раз уж Хлив и детей ваших смерть покосила. Чем вдовцом одному, лучше с бабой хорошей.

— Нет, свояк. Не лежит больше сердце терять раз за разом… — махнул рукой Хедин.

— Что привёз?

— Вино тоже — не бойся, — Хедин приподнял бочонок, что держал на плече.

— Вот что значит свояк! Не обидишь родню никогда… Ты куда затем двинешь?

— К Бородачу. Прямо к вечеру выйду на вёслах. Повелено вести ему передать от родни.

— Жаль… У Коллы моей есть такая сестра незамужняя — яблочко просто — вот бы тебе самый раз! Может всё же останешься на ночь, зайдёшь ко мне в гости? Там, глядишь, и притрётесь…

— Нет, свояк. Надо двигать в верховья.

— Ну прости… Был бы рад подсобить, будь тебе в том охота. Чем помочь тебе, Хедин, к дороге?

— Да в парильню бы, если натоплена. Месяц не мылись по-людски уже со своими людьми…

— Это исполним! Ну-ка, Сверра, бегом — раздуй жар! — повелел он мальчишке, что крутился у пристани, прутиком хлопая жабам по спинам. Тот послушно кивнув побежал куда было повелено старшим.

Восьмину спустя гребцы Хедина стали опять собираться на судне, торопливо снуя меж тюков и бочонков, готовясь взнять парус на мачту и ставя в уключины вёсла. Челновод, отдохнув и отмывшись в парильне, расчесав поседевшие кудри и бороду, наблюдал за своими людьми, став у сходней вдвоём с братом Хлив, кто уже приложился к вину из бочонка, смакуя тот вкус хмеля дальних земель.

— Да — Горящий храни этот край, где такое вино вызревает… Не чета этой кисли, что тут называют хмельным! Тьху!

Он ещё налил в рог, заткнув дырку в бочонке точёным винтом на цепочке.

— Ты теперь как помылся — хоть сразу женись! Может всё же подумаешь? Коллы сестра загляденье…

Хедин мотнул головою, оставшись безмолвным. Сварт глянул мельком на родича, наблюдавшего молча за бившей об илистый берег волной топкой Зыбицы.

— Тоскуешь по дому наверное? Столько ведь лет уж как ми́нуло…

— Давно Север мне стал как уж домом, свояк…

— Хлив говорила, во сне ты по-вашему молвил порою, особенно в прежние годы, моложе.

— Обижалась, что имя другое я женское там говорил?

— Что ты, что ты! Ни разу её не обидел ты даже и в мыслях. Мне бы сказала она по-сестрински, Горящим клянусь. Просто так, что родные края твоё сердце надёжно держали — о том была речь. Расскажи — как оно там? От бабки я разное слышал про эти края, как бывала она там тогда служа скригге…

Хедин долго молчал, глядя в белую пену врезавшейся в берег волны, когда западный ветер шерстил русло Зыбицы против течения, пригибая пожухший тростник бурых зарослей плавней вдоль речища.

— Там над Широкой такие же люди… и так же рожь колосится над Тихой. Над Белой такое же небо… Над Бурной такие же звёзды, такое же солнце там светит над Шепчущей… Там над Бурным Потоком такие же песни. Только меня там давно уже нету…

В отдалении встали два всадника, прибывших издали — от Дубовой Горы. Старший обнял отечески младшего, хлопнув того по плечу.

— Возвращайся хоть ты… Сколько руны кидал я — не зрить нам уж Гисли.

— Я вернусь. Кто же мельницу будет тебе починять? А то будут все люди возить на муку урожай к тому жирному Гицуру в Западном Доле, козлине! — поддержал дядьку Гуннар, дотронувшись дланью до скрытой под верховницею скъюты — до той половины, что была дарована им год назад в этом месте, когда был оберег ещё целым… когда был ещё брат.

— И невеста его… что же без мужа ей быть? Девка славная Вигда, с приданым — и сама хороша. Ведь с лица всё едино вы оба какой из двоих… — вдруг добавил племяннику Харл.

— Это Гисли давал с ней друг другу зароки. Зря ты первым его отослал тогда, дядя… — буркнул негромко ему младший из близнецов, — он был парень спокойный, оседлый, ему бы на мельнице дело вести и сжениться с той девкой. А я лучше в бою, и сидеть тут спостыло за годы.

— Вижу — в него ты пошёл в чём-то сам… — сказал дядя негромко.

— Я другой. Не такой, как был он.

— Для иных то порою неважно… — вздохнул Харл с печалью, — и помни — о том, кто ты есть, не тверди никому. А северянам тем больше… Лучше людям не знать, чьей ты крови и семени.

— Вечно прятаться тоже совсем не по мне, — Гуннар резко нахмурился, — может славой затру его имя…

— Иной раз одна слава другую и трижды не спишет… Служи верно, себя стереги, помогай всем товарищам в войске, с кем станешь ты дружен — но молчи лучше, сам ты кто есть и откуда. Даже там, вдалеке от Ворот, не всем мило услышать то будет. А на севере…

— Я вернусь, — твёрдо вымолвил Гуннар, ступая по сходням на судно, — а насчёт Вигды подумаю сам! Девка и правда хорошая…

— Наконец-то заметил… — одобрительно фыркнул ему старший родич.

— А может получше иную какую найду — мир большой же!

— Весь в него ты пошёл тем упрямством — как кость, — покачав головой сказал дядя племяннику в спину, махнув на прощание дланью.

— Ну так ты меня сам же прозвал! — уже издали крикнул ему с судна Хедина Гуннар.

Точно разрезанный лезвием ножниц натянутый холст заструилась своей чернотою вода под просмоленным килем, расширяясь незримою бездной меж берегом Зыбицы с немо застывшим там дядей и парнем, схватившим ладонью борт судна Скутлкъёре, уходившего вёслами ввысь по течению к Хаттэикгейрду — и дальше в верховья к хребту Сторхридсальдрэ.

Ветер рвал ветви елей, завывая над чернолесьем. Лишь вершина Хвитхо́фуд-фъя́ллерн, высочайшей из гор на восточных отрогах Каменных Ворот ещё была укрыта снегами, тогда как весеннее солнце согнало с земли меж хребтов и на кручах их белый покров зимних стуж, согревая лучами простор. Тут, в укрытом в долине селении орна достойнейших Стюр зазвучал конский храп, когда прибывавшие всадники въехали сквозь растворённые стражей ворота в сам бюгдэ, и следом за ними со скрипом задребезжали колёсами по настилу возы, запряжённые тамошними низкорослыми скакунами в густой бурой шерсти.

Вершивший обозом учтиво преклонил голову перед седобородым старейшиной селища, обнявшись с почтенным Свейном Высоким.

— Всеотец охрани твои стены, достойный.

— И твоим сыновьям будет стойкость камней, славный Брейги. Что за вести привёз ты? Где был в эту зиму?

— Не всех я живыми до дома довёз, уж прости. А иных после битвы и тел не собрали, как поражение вчинили нам там за Дубовым Распадком те рыжие, волки их жри.

— Война такова… сыновья не всегда возвращаются… — вздохнул старый глава поселения, хмурясь, — ты куда после сам выправляться собрался, Три Жала? Говорят, к югу двинетесь?

— Как полёг по зиме наш вожак, приманил меня к службе тогда один Бурого родич. Послужу теперь Дейнову роду, коль меня и людей моих он оценил.

Гость нахмурился, глядя на старого Свейна.

— Ты, почтенный, прости — но твоего сына тоже скосили, когда бился он в воинстве Бычьей Башки…

Женщины с причитаниями и слезами сновали между возов с перекатами, забирая с них безмолвных и стонущих раненых родичей, кого возвратил в родной край их земляк из соседнего орна за кручей горы.

— Будет горе невестке… — вздохнул глава селища, вытерев слёзы с морщинистых глаз, — так недолго за Аскилем про́была дева, что и внуков не дал мне Горящий ещё.

— Где она хоть, почтенный? Как родич уж сам сообщу о потере девчонке… — Трестингур огладил ладонью лохматую бороду, озираясь вокруг и пытаясь найти её взором.

— Да вон она, — кивнул головой седой Свейн, указав на высокую крепкую девушку с косами точно убеленый лён, помогавшую женщине стаскивать с воза стонавшего мужа со стрельною раной в плече.

— Только ты уж помягче, Три Жала — а то Хвёгг один знает, какая ей дурь в голову без поводьев ударит от горя. Ваше ж семейство, не обессудь, тем и славится — в бабах тем больше… — буркнул старейшина гостю угрюмо.

— Да не из наших почтенная была — сам знаешь, чья кровь её.

— Кровь… Уж крови там было… — нахмурился Свейн, почесав долгую бороду.

— Как будто дурное мы сделали! Воздали как должно — и хватит судить нас по трусов словам! — нахмурился гость, — что нам было — простить?

Вершивший обозом воззрил в глаза старого Свейна, прищурясь насмешливо.

— И потом — вы же тоже в те годы соседям своим крови много пустили — забыл ты, почтенный? Ведь и сам ты был там же в Хатгейрде…

Почтенный Свейн Хаттэ печально вздохнул, не став спорить с соседом — по-иному считая огромную цену прошедших когда-то кровавых событий их края — где иные чужим нажиты́м разжились под то страшное дело, а другие и рады тем были, по сердцу была им резня… И окликнул девчонку, взмахнув ей рукой.

— Эй, Гильда — иди-ка сюда, моя милая… — промолвил он тихо — и девушка вздрогнула, меняясь в лице от предчувствия вести недоброй, и так говорившей угрюмым лицом старика всё без слов.

Тёплыми ветрами, солнечным заревом и яркою зеленью листьев новая весна шла незримо над краем, вселяя надежды в людские сердца — и как знать, чем взойдут они позже, каковы будут всходы их к осени… То известно богам лишь являлось — а их дети как водится были слепы, сами торя дороги себе наугад…